что случилось на николаевском мосту
Что случилось на николаевском мосту
Собственно, никакого пролога, экспозиции в романе нет. Действие начинается сразу и разворачивается чрезвычайно — небывало — быстро. Но все-таки экспозицию эту можно восстановить по различным фактам, разбросанным в романе и играющим там особую роль — и ускорителя, фермента непосредственного действия, и как бы проявителя его. Прежние факты вросли, вжились в это действие, органически переплетены с ним, мы же попытаемся (на время) их «выпрямить» в чисто хронологическом порядке.
Раскольникову — 23 года. Стало быть, родился он в 1842-м.
О детстве его узнаем из сна: «Приснилось ему его детство еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно и которой он никогда не видал. При этом они всегда брали кутью на белом блюдце, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большей частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить: но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее…».
Мы можем многое понять-почувствовать из этого сна, где — дальше — пьяные мужики (один из них — какой-то Миколка) забивают лошадь:
«Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его, наконец, и выносит из толпы.
– Пойдем! Пойдем! — говорит он ему. — Домой пойдем!
– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! — всхлипывает он, но дыхание ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди…».
Один только сон — и видно все детство, и ядро характера будущего видно (этот-то характер и будет потом ломать Раскольников).
Еще штрих из последней встречи-прощания с матерью, когда он упал перед ней, ноги ей целовал.
«— Родя, милый мой, первенец ты мой, — говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись, с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали». Еще известно: «Покойник-отец твой два раза отсылал в журналы — сначала стихи (у меня и тетрадка хранится, я тебе когда-нибудь покажу), а потом уж и целую повесть (я сама выпросила, чтоб он дал мне переписать), и уж как мы молились оба, чтобы приняли, — не приняли!».
(А у сына — приняли. Мечта фамильная сбылась. Вот мать счастливая и ходит с его статьей по улицам Петербурга…) Мать писала ему: «…узнай же, милый друг мой, что, может быть, очень скоро мы сойдемся все вместе опять и обнимемся все трое после почти трехлетней разлуки!».
Стало быть, около трех лет назад, то есть в 1862-м, Раскольников и приехал в Петербург и поступил на юридический факультет университета. Тогдашнему читателю романа не надо было напоминать, что это было за время. Только что началась крестьянская реформа. Готовилась реформа судебная. Разворачивалась невиданная на Руси журнальная война. Бурлили студенческие сходки. Спорили о Базарове и Рахметове. В мае 62-го появилась прокламация «Молодая Россия» (призыв к цареубийству и к установлению республики), пылали знаменитые петербургские пожары. Были еще времена «благодетельной гласности», о которых и говорит Свидригайлов Раскольникову: «А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне, помните? Тогда еще, в тот же самый год, кажется, и “Безобразный поступок „Века“” случился (ну, “Египетские-то ночи”, чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза! О, где ты, золотое время нашей юности!)…».
Что мог тогда читать, видеть, слышать Раскольников? Да мог и самого Достоевского читать — почему бы и нет? Такое уже бывало с героями Достоевского (в «Униженных и оскорбленных» вспоминают о «Бедных людях», об их авторе). «Записки из Мертвого дома», «Скверный анекдот», «Зимние заметки о летних впечатлениях» печатались в журнале братьев Достоевских «Время» в 1861–1863 годах, а «Записки из подполья» — в «Эпохе», в начале 1864 года. Действительно: почему бы и нет? Помните Раскольникова: «Где это, где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает…» Достоверно известно, где он это прочитал — в декабрьском журнале «Время» за 1862 год, на 230-й странице (перевод «Собора Парижской Богоматери»).
Есть еще и такой знак прежнего времени. Раскольников стоит на Николаевском мосту, оборотясь лицом к Неве, по направлению к Зимнему дворцу и Исаакиевскому собору: «Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, — чаще всего возвращаясь домой, — случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению».
«Раз сто» — это уж, конечно, не случайно обронено.
Пойдите в ясный день на Николаевский мост (нынче — имени Лейтенанта Шмидта), отыщите — по «Преступлению и наказанию» — то место, где стоял Раскольников, стоял «раз сто», и увидите: действительно великолепная панорама. И в ней особенно выделяются Исаакиевский собор (справа) и Зимний дворец (левее). А сто двадцать лет назад они выделялись еще резче…
«Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина. Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее»…
Собор и Дворец. Знаки, символы, образы предельного обобщения и предельной конкретности. Власть небесная и власть земная.
И Раскольников на мосту Николаевском, разгадывающий загадку…
Какую? Конечно, о человеке, о себе в этом мире, в этой «великолепной панораме», с ее «духом немым и глухим»…
Без пушкинских видений русский читатель (а тем более русский писатель, а еще тем более — Достоевский) здесь немыслим.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет и выше…
Только что Раскольникова, как раз на Николаевском мосту, «плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то что кучер раза три или четыре ему кричал».
А Евгений и сам Медный всадник.
И какое «Ужо тебе!» вызревало в Раскольникове.
Исаакиевский собор. Зимний дворец. А еще левее — шпиль Петропавловской крепости. Он ведь тоже входит в «великолепную панораму», но уже ближе, больше — для самого Достоевского…
Однако прочитаем дальше: «Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уже одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все, это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё…».
И не случайно, конечно, это почти десятикратное, словно музыкальное, повторение — как исчезающий, тающий, прощальный, горький аккорд: «как прежде… как прежде… прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления…».
Давно замечено совпадение (почти буквальное) «великолепной панорамы» в «Преступлении и наказании» с такой же в «Слабом сердце» (1848) и в «Петербургских сновидениях в стихах и в прозе» (1861). Но вот это прощание с прежними темами, прежними мыслями, прежними задачами, прежними впечатлениями замечается, слышится редко.
Так с какими же? Вряд ли с теми, какие были у большинства или у многих тогдашних студентов, мечтателей и деятелей начала 60-х годов. «Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен; как будто что-то таил про себя. Иным товарищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее».
Кто-то сказал, что прежние мысли Раскольникова — это мысли социалистические, мысли утопического социализма 40-х годов, возродившиеся в 60-е. С ними он, дескать, и прощается. Я не вижу для этого никаких оснований в тексте романа. Напротив, кроме только что приведенной характеристики Раскольникова (авторской), есть и такая самохарактеристика: «За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый; “общим счастием” занимаются…» Это именно самохарактеристика: так с прежней любовью не расстаются. Думаю, что любви тут и не было. Скорее всего это была какая-то непроясненная мечта (тем более и сладкая, что — непроясненная). Мечта, вероятно, как-то связанная с «золотым веком», но, может быть, еще больше — с собственной гениальностью, впрочем, естественной для его двадцати тогдашних лет и уже давнего честолюбия. Мечта, столкнувшаяся с духом холодным, с духом глухим и немым.
Тут за вполне понятными, чисто родительскими, материнскими чувствами (ревностью и пр.) раскрывается что-то очень похожее на того Раскольникова, которого мы уже знаем без всякого «пролога».
Итак, уже полтора года назад была эта девочка — невеста (наверняка — раньше: полтора года назад он лишь сообщил матери о своем выборе). О ней упоминается в романе еще четыре раза.
Дотошный Разумихин разузнал даже, как ее звали, — Наталья Егоровна.
Раскольников сам заговаривает о ней с матерью и сестрой: «А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел. (…) Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да… помню… очень помню. Дурнушка такая… собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется, за то, что всегда больная…».
Прощаясь с Дуней (перед тем как идти в контору), он вдруг говорит:
«Ах, да! Постой, забыл!
Он подошел к столу, взял одну толстую запыленную книгу, развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты, умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.
– Вот с нею я много переговорил об этом, с нею одной, — произнес он вдумчиво, — ее сердцу я много сообщил из того, что потом так безобразно сбылось. Не беспокойся, — обратился он к Дуне, — она не согласна была, как и ты, и я рад, что ее уже нет…».
(«Рад, что ее нет…» Это же из лейтмотива — «О, если б я был один…»).
Вот деталь, обычно ускользающая от нашего внимания: уже полтора года назад (а скорее всего — и раньше) было — это, что потом так безобразно сбылось.
И от автора узнаем: «Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения».
Все эти три петербургских года Раскольников прожил у Зарницыной. Невеста его умерла год назад. (О том и о другом он рассказывает поручику «Пороху» во время их первой встречи в конторе.) Тогда же, год назад, он, вместе с хозяйкой, и переехал из дома у Пяти Углов в Столярный переулок.
Была еще история на пожаре, история с больным студентом и его отцом (год-два назад).
Мы приближаемся к июлю 1865-го.
«Еще зимой один знакомый ему студент, Покорев, уезжая в Харьков, сообщил ему как-то в разговоре адрес старухи Алены Ивановны, если бы на случай пришлось ему что заложить. Долго он не ходил к ней, потому что уроки были и как-нибудь да пробивался. Месяца полтора назад он вспомнил про адрес; у него были две вещи, годные к закладу: старые отцовские серебряные часы и маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камешками, подаренное ему при прощании с сестрой, на память. Он решил отнести колечко; разыскав старуху, с первого же взгляда, еще ничего не зная о ней особенного, почувствовал к ней непреодолимое отвращение, взял у нее два “билетика” и по дороге зашел в один плохенький трактиришко. Он спросил чаю, сел и крепко задумался. Странная мысль наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его». И вот тут-то он оказался невольным свидетелем разговора между студентом и молодым офицером — как раз об Алене Ивановне, об Елизавете, об «арифметике»…
«Статейку» Раскольникова «О преступлении…» Порфирий «имел удовольствие» прочесть в «Периодической речи» два месяца назад.
«— Моя статья? В “Периодической речи”? — с удивлением спросил Раскольников, — я действительно написал полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги одну статью, но я снес ее тогда в газету “Еженедельная речь”, а не в “Периодическую”.
– А попала в “Периодическую”».
Полтора месяца назад разразился скандал, в результате которого Дунечку выгнали из дома Свидригайлова (точнее — из дома Марфы Петровны).
Полтора месяца назад Раскольников невольно подслушивает разговор студента с офицером и первый раз навещает процентщицу.
Полтора месяца назад Соня вышла в часу шестом, а в девятом и назад обратно пришла…
Повторю: я лишь на время «выпрямил» дороманные события, поставил их в строгий хронологический ряд. В романе же они как бы скручены. Там это дороманное время словно «искривлено». Оно вошло, втиснулось в поры собственно романного времени, переплелось с ним. Все эти прошлые события, прошлые факты вводятся в непосредственное действие как воспоминания, порой как сон, бред, но становятся — живыми, стимулирующими, ускоряющими это действие силами. Они предельно актуализируются и психологически (для героя), и художественно (для читателя). Мы имеем здесь дело с одной из особенностей художественного видения Достоевского, с одной из особенностей его изображения прошлого. Можно сказать так: вместо последовательного классического временного ряда — ряд совмещенного, совокупного, «перепутанного» времени (кстати, включающего в себя и будущее) — предвосхищение того времени, в котором мы сейчас начинаем жить реально.
В «Преступлении и наказании» выявляется и такая особенность романной поэтики Достоевского, которую исследователь удачно называет — «съездом героев» к началу действия.[35].
В тот момент, когда Раскольников — на первой странице, в первом абзаце романа — выходит из своей каморки на «пробу», Петр Петрович Лужин только что приезжает в Петербург.
Когда Раскольников читает письмо матери, та — с Дуней — собирает вещи, чтобы ехать к сыну.
Когда он воюет на бульваре с господином, к которому обращается: «Эй, вы, Свидригайлов!» — Свидригайлов настоящий принимает свое решение — тоже в Петербург!
Скоро, очень скоро все эти линии пересекутся в одной точке, все эти нити завяжутся в один узел. Соберется, откроется «съезд»…
В тот самый день, когда мать посылает Раскольникову письмо, умирает (отравленная Свидригайловым) Марфа Петровна, то есть убийство свидригайловское совершается за день-два до убийства раскольниковского.
Когда Раскольников идет на «пробу», хоронят Марфу Петровну.
В день, когда Раскольников убивает процентщицу и Лизавету, Свидригайлов садится в поезд и думает там именно о Раскольникове: «…я сам-то, еще ехав сюда, в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже скажете что-нибудь новенького и что от вас же удастся мне чем-нибудь попользоваться!».
Когда Раскольников лежит в бреду после убийства, Свидригайлов на стоянке в Малой Вишере, берет кофе: «…смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: “Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?” А она мастерица гадать была. Ну и не прощу себе, что не загадал! Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик».
Когда Раскольникову на улице какой-то «вышедший из-под земли человек» говорит: «Убивец!» — к Свидригайлову, на его квартире, «вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая, в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: “Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье?”».
И прямо после этой «встречи» Свидригайлов и направляется к Раскольникову, а того как раз в это время своя старуха «посещать изволит». И вдруг входит Свидригайлов и (такое ощущение) словно досматривает сон Раскольникова, а тот ему чуть ли не с первого слова, словно и сам просмотрел сон Свидригайлова:
«— Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили?».
Свидригайлов и говорит ему о визитах Марфы Петровны с того света. Перечитаем еще раз:
«— Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случится! — проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении.
– Во-от? Вы это подумали, — с удивлением спросил Свидригайлов, — да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?
– Никогда вы этого не говорили! — резко и с азартом ответил Раскольников.
– Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите и делаете вид, — тут же и сказал себе: “Это тот самый и есть!”.
– Что это такое: тот самый? Про что вы это? — вскричал Раскольников.
– Про что? А право, не знаю про что… — чистосердечно и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.
С минуту помолчали. Оба поглядели друг на друга во все глаза».
И создается полное впечатление, что они подглядели, подслушали друг друга задолго до того, как встретились. Возникает полная убежденность в том, что все совпадения «подстраивает» сама жизнь, а художник лишь открывает их и, сам поражаясь, даже как бы несколько их стушевывает. И опять изумляешься его мастерству, и не хочется его, мастерство это, замечать.
Уличная жизнь в романе «Преступление и наказание». Цитаты
Ф. М. Достоевский в романе «Преступление и наказание» (1866) изображает уличную жизнь Петербурга, где каждый человек теряет себя в сутолоке и давке за место под солнцем, которое так и не находится для большинства из горожан. Именно эта атмосфера становится движущей силой для развития жестокой теории Родиона. Ниже представлено 7 самых ярких сцен уличной жизни, повлиявших на Родиона Раскольникова, главного героя романа.
Часть 1, глава I. «Эй ты, немецкий шляпник»
Раскольников идёт по улице и впадает «в глубокую задумчивость», но от размышлений его отвлекает пьяный, которого провозили в это время по улице в телеге, и который крикнул ему: «Эй ты, немецкий шляпник». Раскольников не застыдился, а испугался, т.к. он совершенно не хотел бы привлекать ничьего внимания.
В этой сцене Достоевский знакомит нас со своим героем: описывает его портрет, одежду-лохмотья, показывает его характер и делает намёки на замысел Раскольникова. Он чувствует отвращение ко всему окружающему и окружающим, ему некомфортно: «и пошёл, уже не замечая окружающего и не желая его замечать». Ему плевать, что о нём подумают. Также, автор это подчёркивает оценочными эпитетами: «глубочайшее омерзение», «злобное презрение».
«Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев на улице. Другое дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться. А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во всё горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее даже на испуг, охватило его.
«Я так и знал! — бормотал он в смущении, — я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа. Смешная, потому и приметная. К моим лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за версту заметят, запомнят. главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно быть как можно неприметнее. Мелочи, мелочи главное. Вот эти-то мелочи и губят всегда и всё. »
Часть 1, глава IV. Пьяная девушка идущая по бульвару
Случайная прохожая, встретившаяся Раскольникову на бульваре накануне преступления. Девушка очень молоденькая (лет шестнадцати), шла по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток, как-то смешно размахивая руками. Совершенно пьяна. В едва застегнутом разорванном шелковом платьице; целый клок отставал и висел болтаясь. Тут же Раскольников заметил и господина, похожего внешне на Свидригайлова (Родион так и обзовет его), который преследовал пьяную девушку с определенными целями. Раскольников вначале горячо пытается спасти напоенную и уже явно какими-то негодяями обесчещенную девушку от нового насильника, отдал городовому последние двадцать копеек чтобы тот отправил ее домой, но потом махнул в ожесточении рукой: мол, какое ему дело до этой девушки, если всё равно она в «процент погибших» попадет? Однако ж встреча эта не прошла бесследно: пьяная обесчещенная девушка напомнила и о судьбе Сони Мармеладовой и, главное, заставила вспомнить о сестре Авдотье Романовне Раскольниковой, «продающей» себя Лужину: «А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет. » Вероятно, встреча с пьяной несчастной девушкой на бульваре и стала самой последней каплей, которая перевесила в душе Раскольникова чашу весов в пользу осуществления его «идеи». И он решился на преступление.
На Николаевском мосту Раскольников вглядывается в Исаакиевский собор. Памятник Петру I, сидящего на вздыбленном коне тревожит и пугает Раскольникова. Перед этой величественностью, прежде возомнивший себя сверхчеловеком, он ощущает себя «маленьким человеком», от которого отворачивается Петербург. Словно иронизируя над Раскольниковым и его «сверхчеловеческой» теорией, Петербург сначала ударом кнута по спине кнутом (аллегорическое отвержение Раскольникова Петербургом) вразумляет замешкавшегося на мосту героя, а потом рукой купеческой дочери кидает Раскольникову подаяние. Тот, не желая принимать от враждебного города подачки, швыряет двугривенный в воду.
Часть 2, глава VI. Пьяный шарманщик и толпа женщин у «распивочно-увеселительного» заведения
Раскольников мечется по кварталам Петербурга и видит сцены, одну безобразнее другой. В последнее время Раскольникова «тянуло шляться» по злачным местам, «когда ему тошно становилось, «чтоб еще тошней было». Приближаясь к одному из распивочно-увеселительных заведений взгляд Раскольникова падает на нищих людей, бродивших вокруг, на пьяных «оборванцев»,
ругающихся друг с другом, на «мертво-пьяного» нищего, лежащего поперек улицы. Всю мерзкую картину дополняет толпа потрепанных, избитых женщин в одних лишь платьях и простоволосых. Действительность, которая окружает его в этом
месте, все люди здесь могут оставить только отвратительные впечатления.
«По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; всё это было старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки. Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к следующей лавочке. — Любите вы уличное пение? — обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. — Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают. — Не знаю-с. Извините. — пробормотал господин, испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы.
Он и прежде проходил часто этим коротеньким переулком, делающим колено и ведущим с площади в Садовую. В последнее время его даже тянуло шляться по всем этим местам, когда тошно становилось, «чтоб еще тошней было». Теперь же он вошел, ни о чем не думая. Тут есть большой дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины, одетые, как ходят «по соседству» — простоволосые и в одних платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами, преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно было спускаться в разные весьма увеселительные заведения. В одном из них, в эту минуту, шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело. Большая группа женщин толпилась у входа; иные сидели наступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли и разговаривали. Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось, куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один оборванец ругался с другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек улицы. Раскольников остановился у большой группы женщин. Они разговаривали сиплыми голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые. Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми. Его почему-то занимало пенье и весь этот стук и гам, там, внизу. Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под тоненькую фистулу разудалого напева и под гитару, кто-то отчаянно отплясывал, выбивая такт каблуками. Он пристально, мрачно и задумчиво слушал, нагнувшись у входа и любопытно заглядывая с тротуара в сени.
Часть 2, глава VI. Сцена на «ском» мосту
Мещанка сбрасывается с Вознесенского моста, на котором стоит Раскольников. Сразу же собирается толпа зевак, заинтересованных происходящим, но вскоре городовой спасает утопленницу, и люди расходятся.
На обратном пути Раскольников опять останавливается на Вознесенском мосту: «Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через 5 минут он стоял на мосту, с которого давеча бросилась женщина».
Часть 2, глава VII. Мармеладов попадает под колёса коляски
Спившийся чиновник Семен Захарович Мармеладов является отцом главной героини романа Сони Мармеладовой и знакомым главного героя Родиона Раскольникова. Однажды пьяный Мармеладов, идя по улицам Петербурга, попадает под копыта лошадей, которые везут «барскую карету». В результате происшествия он получает тяжелые травмы. В это время рядом оказывается Раскольников раздумывающий, идти ему в полицию или нет.
Эпизод очень важен для Раскольникова, герой все больше утверждается их в правильности принятого решения: искупить вину страданиями.