что стало с дочерью анны карениной
ДЕТИ АННЫ КАРЕНИНОЙ
№ 2008 / 36, 23.02.2015
В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разрывами молний в глазах.
Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого и разрозненными каплями рассеивались вокруг. Отгоняй от себя всё то, что мешает
тебе чувствовать твою связь со всем живым.
Л.Н. Толстой
В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разры-вами молний в глазах.
Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого и разрозненными каплями рассеивались вокруг.
Иван приехал сюда, в обитель великого моралиста, с юной женщиной, чужой женой.
Толстой колко смотрел каждым деревом.
Это потом, когда в зимнем слякотном Крыму его вдруг пробьёт озноб, ночная страшная трясучка, и когда в больнице ему измерят давление, прослушают сердце, и всё окажется идеальным, а ночной колотун будет цепляться вновь и вновь, вырывая из чумного сна в кошмар пронизывающей стужи, дрожи, когда на куски развалится реальность и полезут мыс-ли о сглазе, порче, – тогда станут преследовать толстовские глаза дубов.
Тогда же, в Крыму, он увидит беременную соседку, которая ещё совсем недавно была школьницей, отличницей, меч-тавшей о педагогическом институте, и казалась воплощением целомудрия. Но перед выпускными экзаменами сошлась с местным хулиганом, которого скоро посадили, а она родила от него, и теперь была беременна снова от парня, брата по-други, который только что вышел из тюрьмы.
Малолетних, не готовых к воспитанию мам, он встречал по России и теперь по Украине немало, и всеобщая радость по поводу повышения рождаемости увиделась ему делом сомнительным.
Пасмурный тяжёлый взгляд из Дубовой рощи смотрел так, будто во всём этом был повинен он. И тогда у него роди-лось смутное подозрение, кто это его сглазил.
Как звали кобылу Вронского? Да, Фру-фру. А как детей Анны Карениной? Что с ними стало? Про первого, сына, Серё-жу, он помнил: мальчик остался с отцом, Карениным. А девочка, дочка от Вронского? Была же дочка-то?! И как, вообще, мать двух детей угодила под поезд? Он полез в роман, с удивлением вычитал, что и дочку взял на 
воспитание Каренин. Во, мужик! Но это его мало утешило. Как ей расти, дочке? «Несчастный ребёнок! – сказала няня, шикая на ребёнка, и продолжала ходить», – так начиналась жизнь девочки. Сыну тоже невесело взрослеть с тем сознанием, что мать покон-чила с собой. Ведь все вокруг будут об этом говорить, до скончания века будут! Но для него «папа» – хотя бы родной. А для девочки, которую крохотной непутёвая мать называла ласково «Ани» и которая, когда вырастет, станет носить такое же, как у матери, имя: Анна Каренина? Каково ей во всём этом?
Если верить библейским пророкам, то и вовсе беда: «Дети прелюбодеев будут несовершенны, и семя беззаконного ложа исчезнет. Если и будут они долгожизненны, но будут почитаться за ничто, и поздняя старость их будет без почёта. А если скоро умрут, не будут иметь надежды и утешения в день суда; ибо ужасен конец неправедного рода» – гласит Книга премудростей Соломоновых. Не лучшее предрекает и Книга премудростей Иисуса, сына Сирахова: «Лучше один праведник, нежели тысяча грешников, и лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых, ибо от одного ра-зумного населится город, а племя беззаконных опустеет».
Так или иначе, как старик Каренин ни крутись, а с такой порослью русской аристократии так и видится алая заря 1917 года.
Но все эти мысли явились потом. А пока Иван развернулся к женщине, к её льнущей стати, любящему взору, спадаю-щим волосам. И, глядя на путанные, как его жизнь, ложбинки древесной коры, видел себя героем, заезжим гастролёром на сцене Ясной Поляны, где в кордебалете принимали участие великий классик и его великие творения.
Он хотел думать так, как думать стало принято. Дед был моралистом, осуждал прелюбодеяние, за воздержание рато-вал. А сам наплодил тринадцать детей в семье, на стороне, как считали прежде, одного, а ныне поговаривают, что чуть ли не вся Ясная Поляна до сих пор на него похожа. Под старость, оно и мы будем сурово грозить указательным пальцем, и хмурить брови.
После болезни Иван заново откроет повести «Крейцерова соната», «Дьявол», – и удивится, что они написаны челове-ком, которому только что перевалило за шестьдесят. Если в восемьдесят Толстой ездил верхом, то каков же он в эти го-ды? Спустя год Толстой начинает работать над «Отцом Сергием», где ставится, по существу, всё тот же вопрос: как со-размерить Божье предназначение и плотскую страсть? Духовное и животное в человеке? Где твой свободный дух, если так зависим? Почему ты человек, когда твои нравственные личностные ценности улетучиваются как мираж перед реаль-ностью «босоногой, с засученными рукавами» бабы?
Молодой блестящий гвардеец Касатский – будущий отец Сергий – мог счастливо прожить со своей избранницей всю жизнь, не узнай он до поры, что она – обыкновенная грешная женщина, да ещё любовница так почитаемого им госу-даря. Гвардеец уходит в монастырь. И далее Толстой ставит, казалось бы, иные вопросы: что праведнее и органичнее для человеческого пути, отшельническая жизнь или мирская? Соблазнов много: и стяжательство, и жажда слава, и гор-дыня. Но основные муки герой претерпевает всё-таки из-за того предмета, который и привёл его в монастырь: женщина!
Поздышев из «Крейцеровой сонаты» рассуждает так об унижении и власти женщин: «Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за своё унижение, так и женщины. «А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами», – говорят евреи. «А, вы хотите, чтобы мы были предмет чувственности, хоро-шо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас», – говорят женщины… Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, таки подпал под её дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет».
Продуманной власти светских женщин Отец Сергий нашёл противостояние. Но перед неприкрытой хитростями, пер-возданной плотской женской властью отшельник не устоял.
Устами Поздышева Лев Толстой гласит: «Человечество живёт, перед ним стоит идеал и, разуме-ется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, что-бы как можно утончённее пользоваться удовольствиями половой страсти…»
В летнем Крыму, в отсвете открытого кафе, Иван наткнулся на пару, справляющую на каменном постаменте нехитрую любовную утеху. Испытал ли он неприязнь, какое-то осуждение? Нет. Поразился красоте прогнутой девичьей спины. И свернул в сторону, делая вид, будто идёт мимо и ничего не замечает. Однако видел, как пара распрямилась. И он пола-гал, что спугнул их, и люди сейчас торопливо начнут одеваться. Но девушка просто сменила позу, сев на камень и широко раскинув на редкость красивые ноги. Чужие глаза её, что называется, заводили.
Спустя день, другой Иван увидел, как неподалёку от набережной, на возвышении волнореза, в полуночном свете де-вушка с тонким станом челноком прыгает на парне. Сексуальная публичность, безусловно, явление, навеянное миром виртуальной демонстрации половой близости.
Иван представил Толстого рядом: предполагая, что классик должен ужаснуться. Но, как ни странно, Толстой в его во-ображении ответил то, что некогда ответил Сталин, когда ему доложили о любовной связи Рокоссовского. «Что делать будем?», – спросил Берия. «Что дэлать? – повторил вождь, – за-авидовать будем».
В сравнении с идей страны, как трудовых лагерей, идея «обезьян и парижан» выглядит привлекательнее. Но всё дело в том, что это не идея обезьян. Это рыночная идея с её необходимостью превратить потребителя – то есть человечество – в существ с упакованным сознанием, устремлённым к удовлетворению потребностей, к удовольствию, ибо за удоволь-ствие надо платить. И нормальный человек должен бы сопротивляться рыночным постулатам, сохраняя человеческое в себе, но не мы, не наше общественное мнение, самым трепетным и искренним образом обслуживающее рыночную идею, как прежде обслуживало идею диктатуры пролетариата.
Кто напишет современный «Домострой»? Смотреть ли молодожёнам порнуху, и как к ней относиться, если всё равно её покажут? Как почувствовать аромат любви, если до свадьбы перебрано несчитанное количество «партнёров». Как вер-нуть понимание того, что близость – это не достижение экстаза за счёт механических телодвижений, а создание нового мира, слияние душ, может быть, прикосновение к неведомой вечности, откликающееся через женскую матку рождением новой жизни.
Тогда, на набережной, Ваня засмотрелся на подлунное играющее море и не заметил, как пара на волнорезе оделась, и молодые люди пошли в его сторону. Её походка была лихорадочно устремлённой, жёсткой – типичная «офисная» вышко-ленная девочка. К той поре зимняя напасть давно миновала, Иван был здоров, сказывался, как в таких случаях говорил Толстой, избыток пищи, и вместе с женщиной морской волной прокатился кобылий сексуальный зов.
Парень, упитанный, холёный, по виду благообразный офисный служитель в очках, фосфорился ощущением удальца и победителя.
И следующим вечером в жизни Вани нарисовалась златокожая прима местного стриптиза с плечами и статью Анны Карениной. И Ваня ловил себя на том, что рядом с ней тоже сияет, как масленый блин, и также вышагивает с чувством, будто получил пояс чемпиона по боксу в тяжёлом весе. А уж ему-то было не знать, что женское чрево – это часть магмы невидимого мирового океана, бурлящего, дышащего, живущего отдельно от женщины. Как можно победить бесконечное хлюпающее болото, рождающее в жаркий день потоки человеческого комарья, сунув туда отвёртку?
Иисус, сын Сираха, сказал: «Человек, блудодействующий в теле плоти своей, не перестанет, пока не прогорит огонь». Толстой уверял: «А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию мор-финиста, пьяницы, курильщика».
А не блудником ли сегодня устраивается вся жизнь? – стал патетически думать Иван. – Ему надо добиться женщины, и он шевелится, носится, он беспокоен, один хочет заработать денег, уверенный, что при деньгах у него всегда будут женщины. Другой знает, как говорил Федя Протасов из «Живого трупа», что для любви нужна игра, и любви алчет, стра-сти, как тот же губивший себя Протасов, увлёкший за собой цыганку Машу, казалось бы воспитанную только на корысти, на способности влюблять в себя, чтобы иметь деньги и при этом готовую пойти за Федей безоглядно. Потому что жила в нём – игра, и в ней играла, бродила душа. И пусть любовь их была обречена, не имела будущего, но они пережили её, мимолётную, подлинную страсть! А что ещё нужно в жизни, кроме вкуса алых ягод, созревающих так ненадолго?! Только разбуженная, вызволенная душа, душа заигравшая делает близость между мужчиной и женщиной не предметом теле-сного удовольствия, а тем, чего в мире так ищет человек, – мигом самоотречения, выхода из тлена, и может быть, при-косновением к тому, что есть жизнь вечная. Такой блудник готовит свою душу, призывая на помощь и мировую культуру, и познания, он вечный сеятель, возделывающий, как почву, душу свою, и вечный старатель, моющий из породы злато, вечный путник в душе своей. Уберите его, такого блудника из жизни, и первыми объявят протест женщины, даже самые целомудренные, ибо кто же ещё посмотрит на них с вожделением, за которое справедливо надлежит вырвать глаз и ко-торое подхватывает женщину и несёт, как на крыльях, даже если в руках её таз с загаженными пелёнками.
Но Ваня также знал: отношения между мужчиной и женщиной должны завершиться тем, что предусмотрено природой, – ребёнком. И когда этого не происходит, то женщина остаётся, как разрыхлённая, но не засеянная почва.
Блудник – остаётся перед жизненным противоречием, теряя на пути клочья души.
И дай ему Бог не превратиться в распутника, для которого женщина – предмет ненависти и презрения. Впрочем, для него и мужчина может быть предметом ненависти, потому распутник чаще всего удовлетворяет похоть без разбора пола. Для него главное: сделать из человека животное.
Ивану несколько раз довелось участвовать в банном застолье, где очень богатый мужчина постоянно бахвалился тем, как он имел связь с женщинами, которые, по большей части, у него работали. Рассказ всегда сопровождался унижающи-ми женщину деталями. Пятидесятилетний мужик срывался на самый радужный гогот в подростковой уверенности, будто срам может быть предметом гордости. Люди вокруг, вполне зажиточные, но беднее, все бывшие инженеры, явно пере-живая неловкость, натужно смеялись или выдавливали отупелое раздельное «хи-хи». При этом о своей жене любитель похабить женщин говорил очень уважительно, а при слове «мама» просто ронял слезу. И Ваня понял: на свой лад, как в тюремном мире, у человека существуют чёткие нравственные градации: «жена, мать – это святое. И не только свои. Если ты чужая жена и мать – будь ею. Но если ты, тварюга, ложишься под меня, потому что я хозяин или богатый, то я тебя, как тварюгу, и буду пользовать». К сожалению, женщины, да и мужчины, польстившиеся на сказки о богатых, на приду-манный дешёвыми литераторами мир «гламура», в разрекламированности насилия, полюбили унижение, принимая его чуть ли ни за дар свыше, и в благоговейном порыве подобострастия сами лезут в грязи поваляться.
После южной парной ночи вновь открытый Толстой отрезвил и буквально встряхнул Ивана существом вопроса. Во время войны, когда люди гибли от пуль и штыков, а прекрасная Эллен, жена графа Безухова, металась меж двух любовников, иностранного принца и русского вельможи, приняла католичество, в распо-ложении к обворожительному французу иезуиту. И вдруг внезапно умерла от неясной хвори.
И казавшиеся с вечера привлекательными девочки с выставленной напоказ сексуальностью увиделись безносыми по-сланницами преисподней с железными косами на взмахе! Сгинь, нечистая! Притаись, блудник, живи со старухой женой: нет ничего сладостнее на земле, чем нянчить общих внуков!
Так, а что же там, в Сибири, сталось с отцом Сергием? Если женился, то «прилепился к жене своей». Не женился, – не совладав с собою в монашеской жизни, далеко от этой привязи не ушёл. Ветхозаветные пророки Завет Божий видели в продолжении и сохранении рода, и, естественно, были женатыми людьми. Христианские заповеди направлены на спа-сение души, здесь пророка и проповедника трудно представить женатым.
Отец Сергий, найдя благо в мирском служении людям, так и не сможет разрешить противоречия между зовом плоти и необходимостью духовного подвига.
«…Женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, любовницей, долж-на быть тем, до чего не опускается ни одно животное», – восклицает Поздышев, взывая мужчин к ответственности.
Из сегодняшнего дня видно, если из забот женщины убрать хотя бы что-то одно – беременность, кормление или лю-бовницу, – выходит нечто противоположное тому общественному благу, за которое и ратовал Лев Николаевич.
Иван мысленно предложил жёнам, рожавшим ему детей, на время беременности и кормления прекратить половую близость. Обе они ответили одинаковой улыбкой, сдержанной и завлекающей, как у Моны Лизы, рассекретив её зага-дочность. У него жёны были настоящими женщинами!
Настоящей женщиной была Анна Каренина. Она хоть и выщелкнулась из течения жизни, предвещая распад аристо-кратического лада, но всё делала ради любви. И под поезд бросилась только потому, что не видела больше возможности завоевать его, любимого, навеки приковав к себе. Лев Толстой в предисловии к рассказу Чехова «Душечка» пишет о том, что автор хотел осудить героиню, отсталую с точки зрения женской эмансипации, но, как настоящий художник, невольно её восславил. Толстой также хотел вывести на чистую воду, как делился замыслом с Софьей Андреевной, женщину из аристократического слоя, но падшую. И восславил, влюбил читателя в женщину, любящую до безумия.
Поэт Юрий Кузнецов говорил, что мужчина ходит вокруг вселенной, а женщина – вокруг мужчины. Поэтично! Только всё наоборот, мужчина, может, и рвётся пройтись вокруг вселенной, но ходит вокруг женщины, как телок, пасущийся на привязи в отведённом кругу. Причём женщина, пока она не получила мужское семя, – это одна женщина, женщина ро-дившая – совершенно другой человек.
Мужчина живёт мечтой, выстраивая завтра, никогда не меряясь с настоящим.
Какой удивительной женщиной была Софья Андреевна Толстая! Это же такого мужика удержать! Она уж ему и детей рожала, со счёту собьёшься, и вёрсты рукописей его переписывала, и в пруд бросалась, выбрав где мельче, но потребо-валось, утонула бы, а Лев Толстой остался бы при ней.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». В годы перест-ройки Иван не раз говорил, что время изменило эту толстовскую мысль, и теперь каждая несчастливая семья несчаст-лива одинаково, потому как одинаково задавлена бытом и выживанием. Минули годы, материальный уровень жизни не-множко подтянулся, несчастье вновь разветвилось в многообразии. А вот счастье?
Семья Толстого в понимании Ивана, безусловно, была счастливой семьёй. Да, были размолвки с Софьей Андреевной, и ревность, породившая «Крейцерову сонату», и неприятие её высказываний в прессе, и в судьбе губящего в разгуле жизнь Феди Протасова выражена судьба сына, и, наконец, его уход на восемьдесят третьем году жизни из Ясной Поля-ны. Он уходил от семьи, как бы отслаивающейся от него в жизнь, им отвергнутую; уходил от почитателей, вместо вопро-сов бытия, сующих ему клочки бумаги для росписи; от последователей, знанием точных ответов искоренявших саму мысль; от журналистов, пугавших вспышками фотографических камер; от паломников и чёрт знает кого, когда старику невозможно было по необходимости справить надобность: известная киносъёмка Толстого, когда он идёт в одну сторону, а потом резко возвращается, запечатлела как раз этот казус – классик шёл в уборную, а она была занята! А там, в русских просторах, с этим проблем не было. Там текла естественная жизнь, и где-то там, в Оптиной ли пустыни, в бедной ли кре-стьянской избе, рядом с простой русской бабой – ибо нет ничего на Руси без бабы? – жила, должна была жить истина, правда, подлинность. Он шёл от придуманных человеком институтов власти, перевирающих для своей выгоды даже сло-во Христа. Он, нарисовавший многообразное бытие в образах художественного мира, уходил в иное бытие реальности.
Была ли ноша тяжелее, чем крест Сына Божьего? Знал ли кто такую муку, как Авраам, своими руками привязывающий любимого сына своего к жертвеннику?
О дереве судят по плодам его.
Рассыпавшееся по свету семя Толстого дало многочисленные добрые всходы, и через тысячелетие, вполне возможно, толстовский мужской Y-хромосом по распространению в мире будет соперничать с племенем чингизитов. При этом по-томки – дела многих из них на виду – несут в себе нравственные заповеди великого предка. Жив – дом его. Труды – веч-ный посев и нескончаемая жатва.
Нет иного счастья среди людей.
Толстой, потерявший в полтора года мать, целенаправленно строил счастливую семью. Выбирал жену, присматрива-ясь, взвешивая, сравнивая. Как Левин в «Анне Карениной», устраивал, расширял хозяйство. И чем больше он любил, вкладывал сил и души в семью, в поместье, тем крепче прирастал ко всему сущему вокруг и оказывался несвободным.
Лев Толстой, рождённый, как Моисей, вести свой народ из рабства в землю обетованную, как царственный Будда ис-кать путь освобождения от страданий и жизни, достигая блаженной нирваны, и как Христос странствовать по Иудее, взывая к любви и прощению! Лев Толстой, в котором жил и дикий, гордый Хаджи-Мурат, смешной в своих человеческих притязаниях на Божью власть Наполеон, влюбчивая плясунья Наташа, воплотившая себя в материнстве! Божье Творенье отображалось в нём, а он жил в Ясной Поляне, становившейся для него не больше монашеской кельи или камня, на кото-ром три года простоял Серафим Соровский. И как для отшельника камень, или родник, к которому тот припадал, сходя с камня, для Толстого делалась Ясная Поляна невыносимо дорогим, привязывающим, приковывающим. С той разницей, что камень – всегда был готов к стопам отшельника, а рождённые дети, они то болели, то капризничали, то вообще вы-ражали расхождение во взглядах, но они были родными, и с этим нельзя было ничего поделать. Тянули к себе посажен-ные деревья, сады. Стал привычен и необходим голос жены, её отклик на мысль, труд, книгу, её понимание! А она подчас не понимала, ну, не понимала! И в эту связавшую по рукам и ногам жизнь, устав дожидаться, чтобы поговорить, вдруг врывался Сократ и стоял над душой с чашей яда, и Христос скромно заглядывал, муча невозможным для человека все-прощением, и невзрачный, неодолимый в совестливости своей капитан Тушин, вдруг хватанув рюмку, махал рукой, мол, а ну его, давай к орудию, и по французу, по французу! Людская жизнь, всё земное бытие виделись мимолетными и ма-ленькими перед тем вечным, единым, во что рано или поздно уходит человек, и готовить этот уход он обязан ещё здесь, на земле, искореняя зло и заботясь об общем благе. Келья Ясной Поляны сужалась, утягивала, требуя земных хлопот! Но самое страшное, не тогда, когда жена не понимала, и даже совершенно оказывалось неважным, понимает она или нет, – исчезал воздух, когда не было от неё ответа. Час нет, другой, нестерпимо, а к вечеру она вдруг шла с музыкантишком и взмахивала рюшечками на рукавах с такой страстью к жизни, будто и слыхом не слыхивала о Будде!
А уж каково было ей, жене, матушке, во всём этом, ведь не только работы через край, ведь, чтобы ни случилось с геро-ями произведений, со страной, с неразумным человечеством, во всём виновата она! Недоглядела!
Заточенье счастливой семьи! От несчастья человек масштаба такой ответственности, как Лев Толстой, никуда бы не ушёл, а уйти он мог только от счастья, ссучивавшего душу до размеров счастливой привязи.
Перефразируя ещё раз мысль Толстого, можно сказать: каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, а все счастливые семьи – несчастливы одинаково.
Хотите стать великим или, по крайней мере, добиться многого в жизни, поставьте себя в безвы-ходное положение – создайте счастливую семью. Для этого, правда, нужно обрести такую жену, как Софья Андреевна – жена Толстого, или Анна Григорьевна – жена Достоевского, которая стенографировала за ним, расшифровывала и также по нескольку раз переписывала с черновиков горы рукописей мужа и торопилась рожать детей.
О значении женщины в жизни мужчины можно судить по двум бракам Фёдора Михайловича. Первая его жена, Мария Дмитриевна, уже имевшая ребёнка от предыдущего брака, с трепетом, как к редкой личности, относилась к местному учителю гимназии. А Достоевский был для неё фигурой обычной, незначительной, и она крутила из него верёвки. «В та-ких условиях Гоголь бы ничего не написал!», – восклицал он в сердцах. «Но ты же не Гоголь!», – раздавался смех в ответ. Именно при жизни с ней будущего классика, прошедшего эшафот, каторгу, солдатчину, разбила эпилепсия. Работа не шла, правда, зато потом эта женщина стала прообразом ярких героинь его произведений. Вторая жена, Анна Григорьев-на, верила в писателя больше, чем в Гоголя или в кого бы то ни было, почитала как человека, и при жизни с ней в основ-ном Достоевский и создал свои гениальные романы.
Если бы Толстой прожил в семье не полвека, а как Достоевский, – четырнадцать лет, то опочил бы в таком же ощуще-нии семейной идиллии.
Всё сказано. «Добродетельная жена – венец для мужа своего; а позорная – как гниль в костях его», – гласят Притчи Соломона. «Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, – взывает Апостол Павел. И продолжает: – Мужья, любите своих жён, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за неё». И уж куда как проще: «Не прелюбодействуй».
Не растекайся жижею и топью, устремляйся руслом в море, океан.
…Незнакомка шла по аллее Дубовой рощи, порыв ветра взвихрил её распущенные волосы, она придержала их рукой, убирая с глаз, и невольно выстрелила взглядом, угадав в глаза идущего навстречу Ивана. Они улыбнулись друг другу, как люди, объединённые одной любовью, Ясной Поляной, замедлили шаг и стали оборачиваться, будто вспоминая, где прежде встречались? И вновь глаза её из-под руки с блеснувшим обручальным кольцом и взвившихся косм, в застенчи-вости, были направлены прямо на него. Сердце Вани вздрогнуло, запрыгало, как жеребёнок на аркане, и помягчал вдруг хмурый взгляд, смотревший стволами дубов, и стаяли только что возведённые в душе Египетские пирамиды, и голова решительно перестала понимать, почему же нельзя, когда всё равно всё уже – на-ча-лось.
Владимир КАРПОВ
Дети. Каренина Анна
Роман Толстого «Анна Каренина» – кладезь сюжетов. Ошибочно думать, что его персонажи могут существовать лишь в одном произведении. Роман Госин, продолжая свой литературный эксперимент, начатый книгой «Пролог», представляет вторую книгу серии – «Дети». История, изложенная Толстым, приобретает новое звучание. Читатели смогут проследить за жизнью знакомых и новых персонажей. Книга повествует о детской, юношеской, взрослой и родительской любви людей разных судеб конца XIX и начала XX века.
Оглавление
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Дети. Каренина Анна предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Роман Толстого «Анна Каренина» — это настоящий кладезь сюжетов. Ошибочно думать, что персонажи, созданные Львом Николаевичем, могут существовать лишь в одном конкретном классическом произведении. Большое количество героев, внутренних конфликтов, незаконченных сюжетных линий дают возможность, при должном желании и умении, продолжить историю.
Автор книги «Каренина Анна. Дети» бережно соединил сюжеты, извлечённые им из толщи романа Льва Толстого «Анна Каренина», со своей фантазией. В итоге получилось многоплановое произведение. Это, безусловно, самодостаточная книга о людях со своими характерами, мыслями и судьбами. В ней сплетаются воедино литературная классика и постмодерн, а без достаточного знания самого романа, литературы, российской истории и истории наук книга, возможно, превратилась бы в пародию на классику. Но этого не происходит. Всё в ней выверено. Точность в описании городов, одежды, мелких бытовых деталей, интересные факты из области биологии, физики, химии, внимание ко всем персонажам делают из семейной саги конца XIX — начала XX века познавательное художественное произведение. Темы первой любви и раннего замужества, важность образования и самореализации, ценности семейных уз, природного таланта и целеустремлённости, чести и достоинства составляют его основу.
Один из самых сложных вопросов литературоведения — что является классикой?
Конечно же, классика — это всегда взгляды на проблемы, волнующие людей вне зависимости от эпох, стран, тем. Ещё одним качеством, обеспечивающим классическому произведению бессмертие, является образность, способность дарить цитаты и даже превращать их в анекдоты. Это явление одно из мерил настоящей классики. Художественная литература не должна забывать обо всех явлениях жизни, в том числе вызывающих смех. Без них классика мертва.
Звериная серьёзность, с какой любят трактовать книги классиков, отбивает всякое желание их читать. В этой связи хочется надеяться, что такая книга, как «Дети» по мотивам романа Толстого, не произведёт подобного эффекта, и читателям захочется прочесть «Анну Каренину», но уже не по школьной программе.
Роман «Дети» является второй книгой литературной серии Госина «Каренина Анна». Первая называется «Пролог».
В предлагающейся вниманию читателей второй книге главное действующее лицо — дочь Карениной и Вронского, Анна. Повествование, кроме авторского предисловия, ведётся от её лица. Красивая, тонко чувствующая окружающий мир, она из простоватой наивной девушки с годами превращается в мать большого семейства и учёного-биолога. Её брат Сергей, продвигаясь по карьерной лестнице, становится прокурором. Но, такие близкие в детстве, с возрастом они отдаляются друг от друга. Читатель также узнает о жизни и смерти Алексея Александровича Каренина и графини Лидии Ивановны, о Стиве Облонском, племяннице графини Лидии Ивановны Наденьке, о семье графа Вронского и баронессы Шильтон.
Эта книга о российском дворянстве, об изменениях в его мировоззрении с течением времени. Сцены жизни и встречи персонажей в Санкт-Петербурге, Тарту, Таллине, Ниде, Вене, в Париже в последней четверти XIX века и в первые десятилетия XX века дают представление о скорости смены эпох. Однако сюжетной основой является роман Льва Толстого «Анна Каренина». Не повторяя его стилистически, Роман Госин в своей книге использует тот же семантический приём и метафору, что и у Льва Николаевича.
« — Ну, ну, так что ты хотел сказать мне про принца? Я прогнала, прогнала беса, — прибавила Анна. Бесом называлась между ними ревность. — Да, так что ты начал говорить о принце? Почему тебе так тяжело было? Да, но я не могу! Ты не знаешь, как я измучалась, ожидая тебя! Я думаю, что я не ревнива. Я не ревнива; я верю тебе, когда ты тут, со мной; но когда ты где-то один ведёшь свою непонятную мне жизнь…
Она отклонилась от него (от Вронского), выпростала, наконец, крючок из узла вязанья, и быстро, с помощью указательного пальца, стали накидываться одна за другой петли белой, блестевшей под светом лампы шерсти, и быстро, нервически стала поворачиваться тонкая кисть в шитом рукавчике.
— Ах, невыносимо! — сказал Вронский, стараясь уловить нить потерянной мысли. — Он не выигрывает от близкого знакомства. Если определить его, то это прекрасно выкормленное животное, какие на выставках получают первые медали, и больше ничего, — говорил он с досадой, заинтересовавшей её.
— Нет, как же? — возразила она. — Всё-таки он многое видел, образован?
— Это совсем другое образование — их образование. Он, видно, что и образован только для того, чтоб иметь право презирать образование, как они всё презирают, кроме животных удовольствий.
— Да ведь вы все мужчины любите эти животные удовольствия, — сказала она, и опять Вронский заметил мрачный взгляд, который избегал его. Крючок в её руках начал нервно дёргаться».
«В первой детской Серёжа, лёжа грудью на столе и положив ноги на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз 1 сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дёрнула Серёжу. Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал доктор о baby».
«После рождения дочери она (Анна Каренина) держала в руках вязанье, но не вязала, а смотрела на него (Вронского) странным, блестящим и недружелюбным взглядом».
То, что Анна Каренина сидит с вязаньем, но не вяжет, неслучайно: очевидно она лишена дара «встречать живые души», приходящие в мир, и оказалась плохой матерью для своей дочери.
Само по себе вязание у Толстого имеет символический смысл: оно ассоциируется с нитью судьбы и со смертью. Этот мотив восходит к античному мифологическому представлению о мойрах, богинях судьбы, прядущих и обрезающих нить жизни человека. Вязание Анны соотнесено и с символическим образом Гордиева узла; в нерасплетаемый и давящий узел судьба сплела жизни Анны и Вронского. Сцена её вязания описана недалеко от сцены их ссоры и его попытки самоубийства. В отдалённой символической перспективе видна соотнесенность между вязанием Карениной и её гибелью: во сне Анны мужик ей говорит, что она умрёт родами. Она в родах не умирает, а разрывает узел жизни позднее. В рождении дочери, нелюбимой матерью, как бы заключено «зерно» смерти Анны.
Возникает вопрос — кем может вырасти лишённая в младенчестве материнской любви дочь Анны Карениной и Вронского?
Роман Госин избегает прямого ответа на этот вопрос, но явно противопоставляет её образ материнскому. При этом следует тому же толстовскому приёму. Он пишет, как и Толстой, о вязании. Подобно тому, как крючком создаются плетённые узоры, так и судьба плетёт нить жизни персонажей книги.
События, составляющие сюжеты книги, соотносятся между собой по-разному. В них несколько параллельных линий. Каждая из них разворачивается в своём временном ряду. Они сплетены с судьбой разных лиц, в том числе реальных исторических, и соприкасаются лишь эпизодически и внешне, но связаны автором с романом Толстого. Сюжетное время по-разному сориентировано относительно фабульного времени. В нём есть хронологические несовместимости, временные сдвиги в повествовании. Но первооснова книги, роман Льва Толстого «Анна Каренина», даёт право автору на повторение им подобного литературного приёма. Его трудно не заметить, точно так же, как авторские метафоры с вязанием и вводом в повествование новых действующих лиц. Среди них особо выделен второй муж дочери Карениной Анны и Вронского, Якоб Беккер. Он лишь к концу книги занимает место главного героя наряду со стареющим графом Алексеем Кирилловичем Вронским — главным героем первой книги «Пролог».
Образ Беккера многослоен и метафоричен. В нём отражаются временные сдвиги и технический прогресс на рубеже двух веков — XIX-го и ХХ-го, а также осуществляется соединение двух книг в единое целое и передача эстафеты поколений российского дворянства иному сословию, но без революционного взрыва. В этом проявился не стандартно-шаблонный, а индивидуальный, интересный литературный приём начинающего писателя, подготавливающего читателей к будущим двум книгам своего литературного эксперимента.