что стало с дочерью вронского и карениной

Загадка смерти Вронского

Раевский Н.Н. детство провел за границей, вернувшись в Россию поступил в Московский университет и закончил
физико-математический факультет на кафедре проф. Грановского. Военную службу проходил в лейб-гвардии гусарском полку
элитной части российской армии, однако обладал крайне скверным и неуживчивым характером. По свидетельству хорошо
знавшего его генерала В.А.Полторацкого Раевский обладал несдержанным языком, постоянно со всеми ссорился и в конце концов
был вынужден оставить армейскую службу из-за какого-то инцидента с сослуживцами.

Вскоре Раевский оказывается в Туркестане. Кстати и по первоначальным наброскам Толстого его герой появляется в Ташкенте.
Сначала это Гагин, потом Балашов (Удашов). Именно здесь Раевский знакомится с генералом Черняевым. Однако за молодым
графом тянется скандальный шлейф его похождений в столице и его всюду принимают холодно, а кое-где и вовсе не принимают.

Как же сложилась судьба Раевского (Вронского) в Сербии на полях сражений сербско-турецкой войны?

Незадолго до своей смерти у Раевского случилась крупная ссора с Черняевым. Этот эпизод, который приводит в своей книге
«Сербско-турецкая война» Владей Джорджевич, непосредственный участник этого столкновения.

«Не успел я сесть, как дверь открылась и вошел офицер в походной форме сербского полковника. Через

правое плечо висела на тонком ремне черкесская сабля, а на груди были два русских ордена.

Генерал Черняев посмотрел на него с удивлением и указал на стул:

— Откуда вы, полковник Раевский?-спросил главнокомандующий.

— С Прчиловских высот, ваше высокопревосходительство. Я приказал всей армии отступить к Джунису! Ложка выпала из рук
Черняева.

— Да вы в своем уме?! Какое отступление, Господи Боже мой?

— Но, ваше высокопревосходительство, дальше держаться было невозможно,- произнес Раевский, вставая.

— Да как вы смели без особого распоряжения оставить вверенные вам позиции?

Черняев схватился за голову и заходил по приемной.

— И так поступает полковник русской армии.

Желчь закипала в Черняеве. Он остановился перед Раевский и, жестикулируя у самого его лица, процедил сквозь зубы:

— Вы. вы. недостойны носить фамилию Раевских. Вы запятнали честь своего деда, который так славно дрался против Наполеона, вы осрамили своего брата, государева адъютанта!

— Это неправда, Михаил Григорьевич!-схватил шапку и вышел.

В этом разговоре бросается в глаза одна неясность. Кто же управлял армией, если полковник прибывший менее недели назад мог
отдать приказ на отход всей Моравской армии? В статье «Последний бой Вронского» опубликованной в
сборнике Плеяда изд. «Терра» 1996г.говорится следующее:

Многие участники войны, видевшие тридцатишестилетнего русского полковника в деле, отмечают его бесстрашие. Он не терял
присутствия духа и в самые трудные моменты. Так вел он себя и 20 августа около Алексинца.

После ожесточенных боев туркам удалось переправиться через Мораву на правый берег. Передний край сербских позиций
проходил по Голой горе, слабо укрепленной, с небольшим гарнизоном в двадцать тысяч человек. В решающий момент Раевский
был назначен его командиром. Вскочив на коня и пожав на прощание руку генералу Черняеву, он умчался в сторону передовых
позиций. Обычно мрачный и молчаливый, вспоминает один из участников этого сражения, Раевский перед боем был весел и,
вопреки своей манере, чрезмерно разговорчив. 20 тыс. человек это численность двух дивизий. Назначение на должность командующего в звании полковника сразу перед боем говорило о том, что сербская армия к этому времени уже испытывала жесточайший дефицит в командных кадрах. На это накладывается и недисциплинированность сербских солдат, которые в большинстве являлись крестьянами из близлежащих областей. Поэтому они часто массово оставляли позиции и на несколько дней возвращались домой, не обращая внимания на русских офицеров.

Воспользовавшись одним из таких «уходов» турки в числе 60 тысяч атаковали сильно ослабленные позиции отряда Раевского на Голой горе. Сдерживая их яростный натиск, он тем самым не давал
возможности обойти с фланга основные силы. Батареи Раевского вели себя героически, солдаты и офицеры проявили подлинную
отвагу. В разгар боя Раевский был на одной из этих батарей, выдвинутых далеко вперед по склону виноградника. Он готовил
контрудар и уже приказал трубить сигнал атаки, когда его и поразила насмерть шальная неприятельская пуля. Сохранилось
донесение капитана Косты Шаматовича, командира батареи, на которой был сражен Раевский. Его тотчас отнесли в тыл на
перевязочный пункт, но было уже поздно.

На том месте, где был убит Раевский, воздвигли часовню. На западной ее стене и теперь еще можно разглядеть портрет человека в
форме сербского полковника. Надпись на старославянском языке гласит, что здесь изображен потомок геройского рода,
преданный душой родине Николай Раевский. Такой же точно портрет хранился и в одной маленькой «кафане» в городе Нише. Но
это было, как говорят, до войны с фашистами.

Сербы чтут память русского патриота Н. Н. Раевского, отдавшего жизнь за освобождение братского народа. И многие считают,
что на их земле закончилась история Вронского-героя романа Л. Толстого.

Источник

7 секретов «Анны Карениной»

Почему Долли, выходя замуж, ничего не знала о семейной жизни, что останавливало Каренина от дуэли, мог ли Вронский жениться на Анне и стать законным отцом своим детям?

1. Тайна невинности Долли

После скандала измены Стивы в дом Облонских приезжает Анна, чтобы помирить супругов. Подав­ленная ситуацией Долли оправдывает свой отказ простить мужа:

«— Изволь, — вдруг сказала она. — Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была невинна, но я была глупа. Я ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья расска­зывают женам свою прежнюю жизнь, но Стива… — она поправилась, — Степан Аркадьич ничего не сказал мне. Ты не по­веришь, но я до сей поры думала, что я одна женщина, которую он знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не только не подозревала неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость… Ты пойми меня. Быть уверен­ной вполне в своем счастии, и вдруг…»

2. Тайна Рима

После того как лошадь Вронского сломала спину и упала вместе с наездником, ошарашенные зрители несколько раз повторили фразу:

«Недостает только цирка со львами».

3. Тайна чепца на мельнице и поднятых воротников

Вернувшись из Италии в Россию, Вронский и Анна остановились в Петербурге. Вскоре Алексей встречается со своей кузиной Бетси Тверской, которая в разго­воре о готовящемся разводе Анны с Карениным роняет странную фразу:

«Вы мне не сказали, когда развод. Положим, я забросила свой чепец через мельницу, но другие поднятые воротники будут бить вас холодом, пока вы не женитесь».

«Бросить чепец за мельницу» (или «пере­бросить чепец через мельницу») — калька французской идиомы jeter son bonnet (sa coiffe) par-dessus les moulins. Буквально это пере­водится как «перебросить чепец (или головной убор) через мель­ницы», а фигурально — «пуститься во все тяжкие». Осуждавшая Анну Бетси была «развратнейшая женщина», открыто обманывавшая мужа и не скрывав­шая свою связь с любовником. Эта фраза прекрасно характеризует ее отно­шение к чистоте семейных отношений.

Другой предмет одежды, который называет Бетси, — это поднятый воротни­чок. Судя по всему, княгиня имеет в виду мужчин петербургского света: еще в начале века в моду вошли рубашки с необычайно высокими накрахмален­ными воротниками.

4. Тайна мазурки

В самом начале романа на московском балу Кити с нетерпением ждет приглашения Вронского на мазурку:

«Ей казалось, что в мазурке все должно решиться».

К тому моменту Кити уже танцевала с Вронским дважды: сначала они прошли несколько туров вальса, затем кадриль. Почему же она хотела обязательно станцевать с ним и мазурку?

Несмотря на праздничную атмосферу, бал имел довольно строгий регла­мент. Он открывался полонезом, за ним следовал вальс, после обычно танцевали четыре французские кад­ри­ли, а кульминацией была мазурка, после которой бал закрывался или прерывался на длительный ужин. Этот порядок не был случайным: каждый танец отвечал за определен­ное настроение, соответст­венно, и темы, на которые было допустимо говорить во время разных танцев, были определенные.

Вальс считался одним из самых эротичных танцев: партнеры образовывали пару анфас, кавалер поддерживал даму за талию (за преде­лами танцевального пространства такой жест считался непозволитель­ным). Кадриль — чопор­ный этикет­ный танец, во время которого обсуж­да­лись повседнев­ные дела и общест­венные события. Такой танец был способом завести полезное знаком­ство и немного посплетничать. Романтические разговоры во время кадрили были неуместны.

Мазурка подчеркивала мужествен­ность кавалеров: громкие удары каблука, резкие взмахи руками, имитирующие натягивание поводьев, так называемое хромое па (pas boiteux), напоминаю­щее о ранениях в бою. Во время одной из фигур мазурки партнер опускался перед дамой на коле­но. И одновременно мазурка демонстриро­вала грациоз­ность дам. Апофеозом женской партии было падение на руки кавалера: дама словно сдавалась под его напором и соглаша­лась отдать ему свое сердце. Так что неудивитель­но, что Кити Щербацкая возлагала на мазурку большие надежды.

5. Тайна детей Карениных

Анна не готова к разводу, и Вронский просит о помощи Долли. Главный его аргумент в пользу развода — это дети:

«Моя дочь по закону — не моя дочь, а Каренина. Я не хочу этого обмана! — сказал он с энергическим жестом отрицания и мрачно-вопросительно посмотрел на Дарью Александровну.
Она ничего не отвечала и только смотрела на него. Он продолжал:
— И завтра родится сын, мой сын, и он по закону — Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи. Они Каренины».

В законодательстве XIX века, как и сегодня, существовала так называемая презумпция законности, согласно которой младенец, появившийся на свет у родителей, состоявших в законном браке (как Анна Каре­нина и ее супруг), указывался в метрике как законнорожденный. Ребенок числился законным до тех пор, пока путем особого церковного или судебного разби­рательства не было доказано обратное. Именно поэтому маленькая Аня получила фамилию «отца по закону».

При желании Каренин мог начать процесс по признанию «прижитой» супругой девочки незаконной, но шансов выиграть дело было мало. Единственным аргу­ментом в пользу истца была невозможность его встреч с Анной Аркадьев­ной в то время, когда был зачат ребенок (по законам того времени — 306 дней). Это можно было доказать при условии, если бы чета Карениных жила все это время в разных городах или если бы один из супругов находился под особым надзо­ром (в больнице или тюрьме). Но Каренины жили вместе, а значит, малень­кая Аня в этом случае не имела шансов стать Вронской. Единственной возможно­стью Вронского узаконить свою дочь был развод Карениных. Но, к сожалению, с ним ситуация была не менее сложной.

Единственным поводом для развода Анны и Алексея Александровича могло быть прелюбодеяние: российское законодатель­ство второй половины XIX — начала XX века называло это «оскорбление святости брака» и фактом «половой связи одного из супругов с лицом посторон­ним, все равно — состоя­щим в браке или свободным». После болезни Анны, едва не приведшей к смерти, Каренин простил ей измену и согла­сился отпустить, сфальсифицировав развод, то есть взяв вину прелюбодеяния на себя. Таким образом, он позволил Анне сохранить репутацию, в дальнейшем выйти замуж за Вронского и дать его фамилию маленькой Ане (после удочерения). Именно на такой исход и надеял­ся Вронский. Но сама Каренина, а затем и ее муж отказа­лись от такого решения проблемы.

Разорвать отношения с мужем Каренина смогла бы, только взяв вину на себя. Но в этом случае рождение маленькой Ани стало бы следствием преступной связи, а таких детей нельзя было узаконить или усыно­вить. Подтвердив свою измену в суде, Каренина обрекла бы себя на пожиз­нен­ное безбрачие (это было отме­нено лишь в мае 1904 года), не смогла бы официально выйти замуж за Врон­ского, а их будущие дети считались бы незаконнорож­денными и не имели бы права носить фамилию отца.

6. Тайна отказа Каренина от дуэли

О поединке думал и Каренин. Для него это был едва ли не единственный способ выйти из неприятной ситуации с незапятнанной репутацией. Согласно Дуэльному кодексу, дуэль могла «дать решительное и окончательное восста­новление чести. …Даже самое тяжкое оскорбление признается не оставляющим ни малейшего пятна на чести, раз только она получила удовлетворение посред­ством дуэли; при этом безразлично, осущест­вилась ли дуэль или не была осуществлена вследствие признания ее неосуществимости на основании законов о дуэли; а если дуэль была осуществлена, то оказалось ли ее резуль­татом пролитие крови или нет».

Однако оскорбленный Каренин так и не ре­шился на поединок. И дело не только в стра­хе быть убитым. В России дуэль считалась уголовным преступлением, и участие в ней означало бы конец успешной чиновничьей карьеры Алексея Александровича, которая была невероятно значима для него. Вторая причина была религиозная. Церковь отно­силась к дуэлянтам как к душегубам и само­убий­цам — их нельзя было хоронить на клад­бище, собо­ровать, допускать к исповеди и причастию. Каренин как человек религиозный и воцерковленный не мог себе позволить дуэль.

7. Тайна ломберного столика

Решив еще раз сделать Кити предложение, Левин выбирает довольно необычный способ и пишет признание на ломберном столике:

«— Я давно хотел спросил у вас одну вещь.
Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
— Пожалуйста, спросите.
— Вот, — сказал он и написал начальные буквы: к, в, м, о, э, н, м, б, з, л, э, н, и, т?»

Графиня Толстая вспоминала, что прочитала признание «быстро и без за­пин­ки», однако ее младшая сестра, Татьяна Кузминская, в своих мемуарах вспоми­нала эту сцену иначе. Пятнадцатилетняя Таня была случайным свиде­телем этой удивительной сцены. Не желая петь во время вечера, она спрята­лась от гостей под роялем и слышала, как Лев Николаевич помогал Соне разобрать некоторые слова.

Источник

ДЕТИ АННЫ КАРЕНИНОЙ

№ 2008 / 36, 23.02.2015

В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разрывами молний в глазах.
Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого и разрозненными каплями рассеивались вокруг.
Отгоняй от себя всё то, что мешает
тебе чувствовать твою связь со всем живым.
Л.Н. Толстой
В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разры-вами молний в глазах.
Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого и разрозненными каплями рассеивались вокруг.
Иван приехал сюда, в обитель великого моралиста, с юной женщиной, чужой женой.
Толстой колко смотрел каждым деревом.
Это потом, когда в зимнем слякотном Крыму его вдруг пробьёт озноб, ночная страшная трясучка, и когда в больнице ему измерят давление, прослушают сердце, и всё окажется идеальным, а ночной колотун будет цепляться вновь и вновь, вырывая из чумного сна в кошмар пронизывающей стужи, дрожи, когда на куски развалится реальность и полезут мыс-ли о сглазе, порче, – тогда станут преследовать толстовские глаза дубов.
Тогда же, в Крыму, он увидит беременную соседку, которая ещё совсем недавно была школьницей, отличницей, меч-тавшей о педагогическом институте, и казалась воплощением целомудрия. Но перед выпускными экзаменами сошлась с местным хулиганом, которого скоро посадили, а она родила от него, и теперь была беременна снова от парня, брата по-други, который только что вышел из тюрьмы.
Малолетних, не готовых к воспитанию мам, он встречал по России и теперь по Украине немало, и всеобщая радость по поводу повышения рождаемости увиделась ему делом сомнительным.
Пасмурный тяжёлый взгляд из Дубовой рощи смотрел так, будто во всём этом был повинен он. И тогда у него роди-лось смутное подозрение, кто это его сглазил.
Как звали кобылу Вронского? Да, Фру-фру. А как детей Анны Карениной? Что с ними стало? Про первого, сына, Серё-жу, он помнил: мальчик остался с отцом, Карениным. А девочка, дочка от Вронского? Была же дочка-то?! И как, вообще, мать двух детей угодила под поезд? Он полез в роман, с удивлением вычитал, что и дочку взял на воспитание Каренин. Во, мужик! Но это его мало утешило. Как ей расти, дочке? «Несчастный ребёнок! – сказала няня, шикая на ребёнка, и продолжала ходить», – так начиналась жизнь девочки. Сыну тоже невесело взрослеть с тем сознанием, что мать покон-чила с собой. Ведь все вокруг будут об этом говорить, до скончания века будут! Но для него «папа» – хотя бы родной. А для девочки, которую крохотной непутёвая мать называла ласково «Ани» и которая, когда вырастет, станет носить такое же, как у матери, имя: Анна Каренина? Каково ей во всём этом?
Если верить библейским пророкам, то и вовсе беда: «Дети прелюбодеев будут несовершенны, и семя беззаконного ложа исчезнет. Если и будут они долгожизненны, но будут почитаться за ничто, и поздняя старость их будет без почёта. А если скоро умрут, не будут иметь надежды и утешения в день суда; ибо ужасен конец неправедного рода» – гласит Книга премудростей Соломоновых. Не лучшее предрекает и Книга премудростей Иисуса, сына Сирахова: «Лучше один праведник, нежели тысяча грешников, и лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых, ибо от одного ра-зумного населится город, а племя беззаконных опустеет».
Так или иначе, как старик Каренин ни крутись, а с такой порослью русской аристократии так и видится алая заря 1917 года.
Но все эти мысли явились потом. А пока Иван развернулся к женщине, к её льнущей стати, любящему взору, спадаю-щим волосам. И, глядя на путанные, как его жизнь, ложбинки древесной коры, видел себя героем, заезжим гастролёром на сцене Ясной Поляны, где в кордебалете принимали участие великий классик и его великие творения.
Он хотел думать так, как думать стало принято. Дед был моралистом, осуждал прелюбодеяние, за воздержание рато-вал. А сам наплодил тринадцать детей в семье, на стороне, как считали прежде, одного, а ныне поговаривают, что чуть ли не вся Ясная Поляна до сих пор на него похожа. Под старость, оно и мы будем сурово грозить указательным пальцем, и хмурить брови.
После болезни Иван заново откроет повести «Крейцерова соната», «Дьявол», – и удивится, что они написаны челове-ком, которому только что перевалило за шестьдесят. Если в восемьдесят Толстой ездил верхом, то каков же он в эти го-ды? Спустя год Толстой начинает работать над «Отцом Сергием», где ставится, по существу, всё тот же вопрос: как со-размерить Божье предназначение и плотскую страсть? Духовное и животное в человеке? Где твой свободный дух, если так зависим? Почему ты человек, когда твои нравственные личностные ценности улетучиваются как мираж перед реаль-ностью «босоногой, с засученными рукавами» бабы?
Молодой блестящий гвардеец Касатский – будущий отец Сергий – мог счастливо прожить со своей избранницей всю жизнь, не узнай он до поры, что она – обыкновенная грешная женщина, да ещё любовница так почитаемого им госу-даря. Гвардеец уходит в монастырь. И далее Толстой ставит, казалось бы, иные вопросы: что праведнее и органичнее для человеческого пути, отшельническая жизнь или мирская? Соблазнов много: и стяжательство, и жажда слава, и гор-дыня. Но основные муки герой претерпевает всё-таки из-за того предмета, который и привёл его в монастырь: женщина!
Поздышев из «Крейцеровой сонаты» рассуждает так об унижении и власти женщин: «Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за своё унижение, так и женщины. «А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами», – говорят евреи. «А, вы хотите, чтобы мы были предмет чувственности, хоро-шо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас», – говорят женщины… Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, таки подпал под её дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет».
Продуманной власти светских женщин Отец Сергий нашёл противостояние. Но перед неприкрытой хитростями, пер-возданной плотской женской властью отшельник не устоял.

Устами Поздышева Лев Толстой гласит: «Человечество живёт, перед ним стоит идеал и, разуме-ется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, что-бы как можно утончённее пользоваться удовольствиями половой страсти…»

В летнем Крыму, в отсвете открытого кафе, Иван наткнулся на пару, справляющую на каменном постаменте нехитрую любовную утеху. Испытал ли он неприязнь, какое-то осуждение? Нет. Поразился красоте прогнутой девичьей спины. И свернул в сторону, делая вид, будто идёт мимо и ничего не замечает. Однако видел, как пара распрямилась. И он пола-гал, что спугнул их, и люди сейчас торопливо начнут одеваться. Но девушка просто сменила позу, сев на камень и широко раскинув на редкость красивые ноги. Чужие глаза её, что называется, заводили.
Спустя день, другой Иван увидел, как неподалёку от набережной, на возвышении волнореза, в полуночном свете де-вушка с тонким станом челноком прыгает на парне. Сексуальная публичность, безусловно, явление, навеянное миром виртуальной демонстрации половой близости.
Иван представил Толстого рядом: предполагая, что классик должен ужаснуться. Но, как ни странно, Толстой в его во-ображении ответил то, что некогда ответил Сталин, когда ему доложили о любовной связи Рокоссовского. «Что делать будем?», – спросил Берия. «Что дэлать? – повторил вождь, – за-авидовать будем».
В сравнении с идей страны, как трудовых лагерей, идея «обезьян и парижан» выглядит привлекательнее. Но всё дело в том, что это не идея обезьян. Это рыночная идея с её необходимостью превратить потребителя – то есть человечество – в существ с упакованным сознанием, устремлённым к удовлетворению потребностей, к удовольствию, ибо за удоволь-ствие надо платить. И нормальный человек должен бы сопротивляться рыночным постулатам, сохраняя человеческое в себе, но не мы, не наше общественное мнение, самым трепетным и искренним образом обслуживающее рыночную идею, как прежде обслуживало идею диктатуры пролетариата.
Кто напишет современный «Домострой»? Смотреть ли молодожёнам порнуху, и как к ней относиться, если всё равно её покажут? Как почувствовать аромат любви, если до свадьбы перебрано несчитанное количество «партнёров». Как вер-нуть понимание того, что близость – это не достижение экстаза за счёт механических телодвижений, а создание нового мира, слияние душ, может быть, прикосновение к неведомой вечности, откликающееся через женскую матку рождением новой жизни.
Тогда, на набережной, Ваня засмотрелся на подлунное играющее море и не заметил, как пара на волнорезе оделась, и молодые люди пошли в его сторону. Её походка была лихорадочно устремлённой, жёсткой – типичная «офисная» вышко-ленная девочка. К той поре зимняя напасть давно миновала, Иван был здоров, сказывался, как в таких случаях говорил Толстой, избыток пищи, и вместе с женщиной морской волной прокатился кобылий сексуальный зов.
Парень, упитанный, холёный, по виду благообразный офисный служитель в очках, фосфорился ощущением удальца и победителя.
И следующим вечером в жизни Вани нарисовалась златокожая прима местного стриптиза с плечами и статью Анны Карениной. И Ваня ловил себя на том, что рядом с ней тоже сияет, как масленый блин, и также вышагивает с чувством, будто получил пояс чемпиона по боксу в тяжёлом весе. А уж ему-то было не знать, что женское чрево – это часть магмы невидимого мирового океана, бурлящего, дышащего, живущего отдельно от женщины. Как можно победить бесконечное хлюпающее болото, рождающее в жаркий день потоки человеческого комарья, сунув туда отвёртку?

Иисус, сын Сираха, сказал: «Человек, блудодействующий в теле плоти своей, не перестанет, пока не прогорит огонь». Толстой уверял: «А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию мор-финиста, пьяницы, курильщика».

А не блудником ли сегодня устраивается вся жизнь? – стал патетически думать Иван. – Ему надо добиться женщины, и он шевелится, носится, он беспокоен, один хочет заработать денег, уверенный, что при деньгах у него всегда будут женщины. Другой знает, как говорил Федя Протасов из «Живого трупа», что для любви нужна игра, и любви алчет, стра-сти, как тот же губивший себя Протасов, увлёкший за собой цыганку Машу, казалось бы воспитанную только на корысти, на способности влюблять в себя, чтобы иметь деньги и при этом готовую пойти за Федей безоглядно. Потому что жила в нём – игра, и в ней играла, бродила душа. И пусть любовь их была обречена, не имела будущего, но они пережили её, мимолётную, подлинную страсть! А что ещё нужно в жизни, кроме вкуса алых ягод, созревающих так ненадолго?! Только разбуженная, вызволенная душа, душа заигравшая делает близость между мужчиной и женщиной не предметом теле-сного удовольствия, а тем, чего в мире так ищет человек, – мигом самоотречения, выхода из тлена, и может быть, при-косновением к тому, что есть жизнь вечная. Такой блудник готовит свою душу, призывая на помощь и мировую культуру, и познания, он вечный сеятель, возделывающий, как почву, душу свою, и вечный старатель, моющий из породы злато, вечный путник в душе своей. Уберите его, такого блудника из жизни, и первыми объявят протест женщины, даже самые целомудренные, ибо кто же ещё посмотрит на них с вожделением, за которое справедливо надлежит вырвать глаз и ко-торое подхватывает женщину и несёт, как на крыльях, даже если в руках её таз с загаженными пелёнками.
Но Ваня также знал: отношения между мужчиной и женщиной должны завершиться тем, что предусмотрено природой, – ребёнком. И когда этого не происходит, то женщина остаётся, как разрыхлённая, но не засеянная почва.
Блудник – остаётся перед жизненным противоречием, теряя на пути клочья души.
И дай ему Бог не превратиться в распутника, для которого женщина – предмет ненависти и презрения. Впрочем, для него и мужчина может быть предметом ненависти, потому распутник чаще всего удовлетворяет похоть без разбора пола. Для него главное: сделать из человека животное.
Ивану несколько раз довелось участвовать в банном застолье, где очень богатый мужчина постоянно бахвалился тем, как он имел связь с женщинами, которые, по большей части, у него работали. Рассказ всегда сопровождался унижающи-ми женщину деталями. Пятидесятилетний мужик срывался на самый радужный гогот в подростковой уверенности, будто срам может быть предметом гордости. Люди вокруг, вполне зажиточные, но беднее, все бывшие инженеры, явно пере-живая неловкость, натужно смеялись или выдавливали отупелое раздельное «хи-хи». При этом о своей жене любитель похабить женщин говорил очень уважительно, а при слове «мама» просто ронял слезу. И Ваня понял: на свой лад, как в тюремном мире, у человека существуют чёткие нравственные градации: «жена, мать – это святое. И не только свои. Если ты чужая жена и мать – будь ею. Но если ты, тварюга, ложишься под меня, потому что я хозяин или богатый, то я тебя, как тварюгу, и буду пользовать». К сожалению, женщины, да и мужчины, польстившиеся на сказки о богатых, на приду-манный дешёвыми литераторами мир «гламура», в разрекламированности насилия, полюбили унижение, принимая его чуть ли ни за дар свыше, и в благоговейном порыве подобострастия сами лезут в грязи поваляться.

После южной парной ночи вновь открытый Толстой отрезвил и буквально встряхнул Ивана существом вопроса. Во время войны, когда люди гибли от пуль и штыков, а прекрасная Эллен, жена графа Безухова, металась меж двух любовников, иностранного принца и русского вельможи, приняла католичество, в распо-ложении к обворожительному французу иезуиту. И вдруг внезапно умерла от неясной хвори.

И казавшиеся с вечера привлекательными девочки с выставленной напоказ сексуальностью увиделись безносыми по-сланницами преисподней с железными косами на взмахе! Сгинь, нечистая! Притаись, блудник, живи со старухой женой: нет ничего сладостнее на земле, чем нянчить общих внуков!
Так, а что же там, в Сибири, сталось с отцом Сергием? Если женился, то «прилепился к жене своей». Не женился, – не совладав с собою в монашеской жизни, далеко от этой привязи не ушёл. Ветхозаветные пророки Завет Божий видели в продолжении и сохранении рода, и, естественно, были женатыми людьми. Христианские заповеди направлены на спа-сение души, здесь пророка и проповедника трудно представить женатым.
Отец Сергий, найдя благо в мирском служении людям, так и не сможет разрешить противоречия между зовом плоти и необходимостью духовного подвига.
«…Женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, любовницей, долж-на быть тем, до чего не опускается ни одно животное», – восклицает Поздышев, взывая мужчин к ответственности.
Из сегодняшнего дня видно, если из забот женщины убрать хотя бы что-то одно – беременность, кормление или лю-бовницу, – выходит нечто противоположное тому общественному благу, за которое и ратовал Лев Николаевич.
Иван мысленно предложил жёнам, рожавшим ему детей, на время беременности и кормления прекратить половую близость. Обе они ответили одинаковой улыбкой, сдержанной и завлекающей, как у Моны Лизы, рассекретив её зага-дочность. У него жёны были настоящими женщинами!
Настоящей женщиной была Анна Каренина. Она хоть и выщелкнулась из течения жизни, предвещая распад аристо-кратического лада, но всё делала ради любви. И под поезд бросилась только потому, что не видела больше возможности завоевать его, любимого, навеки приковав к себе. Лев Толстой в предисловии к рассказу Чехова «Душечка» пишет о том, что автор хотел осудить героиню, отсталую с точки зрения женской эмансипации, но, как настоящий художник, невольно её восславил. Толстой также хотел вывести на чистую воду, как делился замыслом с Софьей Андреевной, женщину из аристократического слоя, но падшую. И восславил, влюбил читателя в женщину, любящую до безумия.
Поэт Юрий Кузнецов говорил, что мужчина ходит вокруг вселенной, а женщина – вокруг мужчины. Поэтично! Только всё наоборот, мужчина, может, и рвётся пройтись вокруг вселенной, но ходит вокруг женщины, как телок, пасущийся на привязи в отведённом кругу. Причём женщина, пока она не получила мужское семя, – это одна женщина, женщина ро-дившая – совершенно другой человек.
Мужчина живёт мечтой, выстраивая завтра, никогда не меряясь с настоящим.
Какой удивительной женщиной была Софья Андреевна Толстая! Это же такого мужика удержать! Она уж ему и детей рожала, со счёту собьёшься, и вёрсты рукописей его переписывала, и в пруд бросалась, выбрав где мельче, но потребо-валось, утонула бы, а Лев Толстой остался бы при ней.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». В годы перест-ройки Иван не раз говорил, что время изменило эту толстовскую мысль, и теперь каждая несчастливая семья несчаст-лива одинаково, потому как одинаково задавлена бытом и выживанием. Минули годы, материальный уровень жизни не-множко подтянулся, несчастье вновь разветвилось в многообразии. А вот счастье?
Семья Толстого в понимании Ивана, безусловно, была счастливой семьёй. Да, были размолвки с Софьей Андреевной, и ревность, породившая «Крейцерову сонату», и неприятие её высказываний в прессе, и в судьбе губящего в разгуле жизнь Феди Протасова выражена судьба сына, и, наконец, его уход на восемьдесят третьем году жизни из Ясной Поля-ны. Он уходил от семьи, как бы отслаивающейся от него в жизнь, им отвергнутую; уходил от почитателей, вместо вопро-сов бытия, сующих ему клочки бумаги для росписи; от последователей, знанием точных ответов искоренявших саму мысль; от журналистов, пугавших вспышками фотографических камер; от паломников и чёрт знает кого, когда старику невозможно было по необходимости справить надобность: известная киносъёмка Толстого, когда он идёт в одну сторону, а потом резко возвращается, запечатлела как раз этот казус – классик шёл в уборную, а она была занята! А там, в русских просторах, с этим проблем не было. Там текла естественная жизнь, и где-то там, в Оптиной ли пустыни, в бедной ли кре-стьянской избе, рядом с простой русской бабой – ибо нет ничего на Руси без бабы? – жила, должна была жить истина, правда, подлинность. Он шёл от придуманных человеком институтов власти, перевирающих для своей выгоды даже сло-во Христа. Он, нарисовавший многообразное бытие в образах художественного мира, уходил в иное бытие реальности.
Была ли ноша тяжелее, чем крест Сына Божьего? Знал ли кто такую муку, как Авраам, своими руками привязывающий любимого сына своего к жертвеннику?
О дереве судят по плодам его.
Рассыпавшееся по свету семя Толстого дало многочисленные добрые всходы, и через тысячелетие, вполне возможно, толстовский мужской Y-хромосом по распространению в мире будет соперничать с племенем чингизитов. При этом по-томки – дела многих из них на виду – несут в себе нравственные заповеди великого предка. Жив – дом его. Труды – веч-ный посев и нескончаемая жатва.
Нет иного счастья среди людей.
Толстой, потерявший в полтора года мать, целенаправленно строил счастливую семью. Выбирал жену, присматрива-ясь, взвешивая, сравнивая. Как Левин в «Анне Карениной», устраивал, расширял хозяйство. И чем больше он любил, вкладывал сил и души в семью, в поместье, тем крепче прирастал ко всему сущему вокруг и оказывался несвободным.
Лев Толстой, рождённый, как Моисей, вести свой народ из рабства в землю обетованную, как царственный Будда ис-кать путь освобождения от страданий и жизни, достигая блаженной нирваны, и как Христос странствовать по Иудее, взывая к любви и прощению! Лев Толстой, в котором жил и дикий, гордый Хаджи-Мурат, смешной в своих человеческих притязаниях на Божью власть Наполеон, влюбчивая плясунья Наташа, воплотившая себя в материнстве! Божье Творенье отображалось в нём, а он жил в Ясной Поляне, становившейся для него не больше монашеской кельи или камня, на кото-ром три года простоял Серафим Соровский. И как для отшельника камень, или родник, к которому тот припадал, сходя с камня, для Толстого делалась Ясная Поляна невыносимо дорогим, привязывающим, приковывающим. С той разницей, что камень – всегда был готов к стопам отшельника, а рождённые дети, они то болели, то капризничали, то вообще вы-ражали расхождение во взглядах, но они были родными, и с этим нельзя было ничего поделать. Тянули к себе посажен-ные деревья, сады. Стал привычен и необходим голос жены, её отклик на мысль, труд, книгу, её понимание! А она подчас не понимала, ну, не понимала! И в эту связавшую по рукам и ногам жизнь, устав дожидаться, чтобы поговорить, вдруг врывался Сократ и стоял над душой с чашей яда, и Христос скромно заглядывал, муча невозможным для человека все-прощением, и невзрачный, неодолимый в совестливости своей капитан Тушин, вдруг хватанув рюмку, махал рукой, мол, а ну его, давай к орудию, и по французу, по французу! Людская жизнь, всё земное бытие виделись мимолетными и ма-ленькими перед тем вечным, единым, во что рано или поздно уходит человек, и готовить этот уход он обязан ещё здесь, на земле, искореняя зло и заботясь об общем благе. Келья Ясной Поляны сужалась, утягивала, требуя земных хлопот! Но самое страшное, не тогда, когда жена не понимала, и даже совершенно оказывалось неважным, понимает она или нет, – исчезал воздух, когда не было от неё ответа. Час нет, другой, нестерпимо, а к вечеру она вдруг шла с музыкантишком и взмахивала рюшечками на рукавах с такой страстью к жизни, будто и слыхом не слыхивала о Будде!
А уж каково было ей, жене, матушке, во всём этом, ведь не только работы через край, ведь, чтобы ни случилось с геро-ями произведений, со страной, с неразумным человечеством, во всём виновата она! Недоглядела!
Заточенье счастливой семьи! От несчастья человек масштаба такой ответственности, как Лев Толстой, никуда бы не ушёл, а уйти он мог только от счастья, ссучивавшего душу до размеров счастливой привязи.
Перефразируя ещё раз мысль Толстого, можно сказать: каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, а все счастливые семьи – несчастливы одинаково.

Хотите стать великим или, по крайней мере, добиться многого в жизни, поставьте себя в безвы-ходное положение – создайте счастливую семью. Для этого, правда, нужно обрести такую жену, как Софья Андреевна – жена Толстого, или Анна Григорьевна – жена Достоевского, которая стенографировала за ним, расшифровывала и также по нескольку раз переписывала с черновиков горы рукописей мужа и торопилась рожать детей.

О значении женщины в жизни мужчины можно судить по двум бракам Фёдора Михайловича. Первая его жена, Мария Дмитриевна, уже имевшая ребёнка от предыдущего брака, с трепетом, как к редкой личности, относилась к местному учителю гимназии. А Достоевский был для неё фигурой обычной, незначительной, и она крутила из него верёвки. «В та-ких условиях Гоголь бы ничего не написал!», – восклицал он в сердцах. «Но ты же не Гоголь!», – раздавался смех в ответ. Именно при жизни с ней будущего классика, прошедшего эшафот, каторгу, солдатчину, разбила эпилепсия. Работа не шла, правда, зато потом эта женщина стала прообразом ярких героинь его произведений. Вторая жена, Анна Григорьев-на, верила в писателя больше, чем в Гоголя или в кого бы то ни было, почитала как человека, и при жизни с ней в основ-ном Достоевский и создал свои гениальные романы.
Если бы Толстой прожил в семье не полвека, а как Достоевский, – четырнадцать лет, то опочил бы в таком же ощуще-нии семейной идиллии.
Всё сказано. «Добродетельная жена – венец для мужа своего; а позорная – как гниль в костях его», – гласят Притчи Соломона. «Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, – взывает Апостол Павел. И продолжает: – Мужья, любите своих жён, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за неё». И уж куда как проще: «Не прелюбодействуй».
Не растекайся жижею и топью, устремляйся руслом в море, океан.
…Незнакомка шла по аллее Дубовой рощи, порыв ветра взвихрил её распущенные волосы, она придержала их рукой, убирая с глаз, и невольно выстрелила взглядом, угадав в глаза идущего навстречу Ивана. Они улыбнулись друг другу, как люди, объединённые одной любовью, Ясной Поляной, замедлили шаг и стали оборачиваться, будто вспоминая, где прежде встречались? И вновь глаза её из-под руки с блеснувшим обручальным кольцом и взвившихся косм, в застенчи-вости, были направлены прямо на него. Сердце Вани вздрогнуло, запрыгало, как жеребёнок на аркане, и помягчал вдруг хмурый взгляд, смотревший стволами дубов, и стаяли только что возведённые в душе Египетские пирамиды, и голова решительно перестала понимать, почему же нельзя, когда всё равно всё уже – на-ча-лось.
Владимир КАРПОВ

Источник