что стало с володиным в круге первом
Сталинские шарашки в кино и реальности
Шарашка глазами Сологдина
Едва ли не первым, с кем познакомился Панин на шарашке, стал будущий автор «Ивана Денисовича» и «Матрениного двора».
В главе шестой романа читаем: «Шарашка названа была Марфинской по деревне Марфино, когда-то здесь бывшей, но давно уже включенной в городскую черту. В старое здание подмосковной семинарии, загодя обнесенное колючей проволокой, привезли полтора десятка зэков, вызванных из лагерей».
Дом у Калужской заставы
Нержин говорит Рубину:
— Меня мучит вопрос о паркетных полах.
И объясняет недоумевающему Рубину:
— На Калужской заставе, дом МВД, полукруглый, с башней. На постройке его в сорок пятом году был наш лагерь, и там я работал учеником паркетчика. И меня стала терзать ну просто добросовестность созидателя: скрипят там мои полы или не скрипят?
Большая Калужская улица давно переименована в Ленинский проспект. Если смотреть со стороны площади, от памятника Гагарину, то два одинаковых величественных здания с башнями с колоннадой и скульптурами образуют своего рода парадный въезд в столицу, открывая панораму старой части проспекта. Там находился небольшой лагерь, обитатели которого строили дома для руководства МВД и МГБ. Проходная-вахта была у оконечности ограды Нескучного сада. Сюда адресовали письма заключенным: Большая Калужская, 30, стройка N 121.
Поглядев на этот пышный маскарад и ничего не поняв, госпожа Рузвельт говорит: «У вас великолепная тюрьма!»
Сегодня здание «Бутырской тюрьмы» на углу Новослободской и Лесной улиц скрыто от глаз москвичей и гостей столицы большим жилым домом. Но если войти во двор, то за мощной кирпичной стеной, увенчанной витками колючей проволоки, прекрасно просматривается темно-красное здание с зарешеченными окнами.
Что стало с володиным в круге первом
(фрагмент из курсовой работы админа, хехе. ))
В романе видно, что Володин позиционируется как положительный герой. Этакий страдалец за всё хорошее. Однако нельзя не заметить, насколько гениально Солженицын воплотил в нём образ предателя Родины.
Иннокентий Володин внешне вполне благороден. Но уже в начале романа сразу же бросаются в глаза некоторые вещи, характеризующие этого персонажа. Сталина он определённо ненавидит, в мыслях презрительно называет «владыкой». Это же свидетельствует о том, что своими обязанностями Володин тяготится. Более красноречиво это обстоятельство показано в разговоре Иннокентия с писателем Галаховым, где он говорит о качествах советского дипломата (высокая идейность, высокая принципиальность, беззаветная преданность общему делу, личная глубокая привязанность к товарищу Сталину и прочее) «потерянным голосом и с кислой, кривой улыбкой». http://stasrus2009.livejournal.com/77658.html
Алина,
Персонажи и прототипы
Некоторые персонажи романа имеют прототипы — реальные исторические лица.
Глеб Нержин — Солженицын, Александр Исаевич
Надя — Решетовская, Наталья Алексеевна
лейтенант МГБ Серафима Витальевна (глава 5) — Анна Васильевна Исаева
профессор Дмитрий Дмитриевич Горяинов-Шаховский (глава 10) — Дмитрий Дмитриевич Мордухай-Болтовской
профессор Владимир Эрастович Челнов (главы 32, 55) — Андрей Митрофанович Журавский
художник Кондрашев-Иванов (глава 46) — Сергей Николаевич Ивашев-Мусатов
заключённый Дмитрий Сологдин — Панин, Дмитрий Михайлович
заключённый Лев Рубин — Копелев, Лев Зиновьевич
заключённый Валентин Прянчиков — Валентин Сергеевич Мартынов
заключённый Амантай Булатов — Гумер Ахатович Измайлов
заключённый Ростислав Доронин — Сергей Николаевич Никифоров, Перетц Герценберг
заключённый архитектор Мержанов — Мержанов, Мирон Иванович
министр МГБ Абакумов — Абакумов, Виктор Семёнович
следователь Рюмин — Рюмин, Михаил Дмитриевич
заместитель министра МГБ Селивановский — заместителя министра МГБ генерал-лейтенант Николай Николаевич Селивановский
начальник отдела специальной техники МГБ генерал-майор Фома Гурьянович Осколупов — полковник МГБ Фома Фомич Железов
подполковник Климентьев — подполковник Григорьев
оперуполномоченный Шикин — майор Шикин
оперуполномоченный Мышин — подполковник Мишин
инженер-полковник Антон Николаевич Яконов — инженер-полковник Антон Михайлович Васильев
полковник Яков Иванович Мамурин «Железная маска» — экс-начальник отдела правительственной связи (ОПС) полковник Иван Яковлевич Воробьев
инженер-майор Ройтман — инженер-майор Авраам Менделевич Трахтман
писатель Николай Галахов — Симонов, Константин Михайлович
критик Ермилов — Ермилов, Владимир Владимирович
Светлана Давыдова – Иннокентий Володин: второй круг в круге первом
Иннокентий Володин, государственный советник юстиции второго ранга (погоны подполковника дипломатической службы) вышел из здания МИДа. Нет, не на Смоленской площади. Высотки на Смоленке еще не было. Володин вышел из угловатого здания, огибающего памятник первому наркому Вацлаву Воровскому на углу Кузнецкого моста и улицы Дзержинского (Большой Лубянки). Этот уголок (некогда – скверик, теперь – парковка) так и называется – площадь Воровского.
Памятник Вацлаву Воровскому перед старым зданием МИДа на площади Воровского
Последний маршрут Иннокентия Володина
Иннокентий Володин сел в такси на Кузнецком и поехал вниз, к Петровке. Ничего удивительно в этом не было. На Кузнецком не было ни собянинской плитки с так называемыми «пешеходными зонами», перегораживающими автомобильное движение, ни одностороннего движения там, куда Собянин со своей плиткой еще не добрался.
Володин свернул налево, на Петровку, а у Большого театра повернул направо, в сторону Охотного ряда. В этом тоже ничего удивительно не было. На Охотном ряду, на Моховой движение тоже было двусторонним.
Володин взглянул, горит ли свет за огромными окнами в здании Жолтовского за «Националем». Жолтовский строил дом как жилой. Но он таковым никогда не был. Сейчас там офис опального Евтушенкова (АФК «Ситстема»). В советское время здесь располагался центральный офис «Интуриста», а еще раньше – посольство США.
Москва, посольство США, 1948 год
Свернув на Воздвиженку, Володин доехал до станции метро «Арбатская». Тоже – ничего удивительного. Самое удивительное только начинается. Иннокентий Володин должен был через четыре дня ехать на Ходынку. Нет, не в Ледовый дворец ЦСКА. На его месте крест-накрест были прочерчены взлетно-посадочные полосы Центрального (Ходынского) аэродрома. Отсюда Володин должен был лететь в Париж с посадкой в Варшаве, а потом – в Нью-Йорк.
Но только что Володину стало известно, что советские шпионы Юлиус и Эйтель Розенберги в радиомагазине на Манхэттене передадут курьеру-гебешнику чертежи и документы Манхэттенского проекта. Короче говоря, чертежи атомной бомбы. Иннокентий мог рассказать об этом на Западе через четыре дня. Но посчитал, что будет поздно. То был сочельник Рождества по Грегорианскому календарю. На Западе начинались новогодние праздники. Володин боялся, что никому не дозвонится. Иннокентий прекрасно представлял себе, что может натворить кремлевский безумец, не желающий останавливаться в пригородах Волновахи, простите, в пригородах Веймара, не желающий «затормозить» в пригородах Мариуполя, пардон, в пригородах Магдебурга.
«Дальше, дальше, дальше!» — как скажет потом Михаил Шатров.
Иннокентий Володин (Дмитрий Певцов) звонит в американское посольство, кадр из фильма «В круге первом»
Иннокентий Володин был успешным карьерным дипломатом. Тесть – генерал МГБ, только что въехал в новый дом на Калужской заставе, в полукруглый, тот, что слева, если ехать в сторону центра. Оба полукруглых дома, кстати, строили зэки по эскизному проекту Лаврентия Берии (Большая Калужская, 20, спецстройка №121 – таков был адрес у того дома, что слева, вдоль ограды Нескучного сада). И Володин жил неподалеку.
Дипломат нащупал в кармане 15-копеечную монету и отправился звонить из автомата. На станции метро «Арбатская» каждая кабина телефона-автомата была вмонтирована в толстую каменную нишу и закрыта дубовой дверью. Телефоны и сейчас там стоят, только дубовые двери к кому-то на дачу, говорят, переехали. Именно из этого телефона Иннокентий позвонил в украинское, простите, в американское посольство, чтобы спасти цивилизацию, чтобы спасти мир от опасности глобальной войны. Позвонил, чтобы выполнить, извините за высокопарный штиль, долг русского интеллигента.
«Прослушка» в Милютинском
Как известно, чтобы прослушивать телефоны украинского или даже американского посольства, надо иметь санкцию суда, связанную с возбужденным уголовным делом. Во времена Иннокентия Володина достаточно было иметь санкцию прокурора. Но и ее не было, посольская «прослушка» — негласная. В конце перегороженного особистами коридора Центральной АТС (ул. Мархлевского, дом 5, ныне – Милютинский переулок), день и ночь записывались разговоры со всеми московскими посольствами. Работали оперативно. Никаких девяти месяцев, чтоб «вычислить» Иннокентия Володина! Зэки из лаборатории акустики на Марфинской шарашке в тот же вечер получили запись и образцы голосов тех, кто имел доступ к документам супругов Розенбергов. Володин был арестован через три дня.
Корпус лаборатории акустики Марфинской шарашки (спецтюрьма №1 МГБ СССР в бывшей семинарии Свято-Марфинской обители, сейчас – НИИ автоматики)
История, происшедшая в круге первом, повторяется как фарс по второму кругу. Никакой санкции, никакого уголовного дела. Превентивная «прослушка» американского, простите, украинского посольства. Если Володина вычислили за два дня, к Светлане Давыдовой приехали через девять месяцев (видно, неудобно было беременную женщину тащить в Лефортово). Володина задерживали два кагебешника, практически безоружных. Бедную домохозяйку «принимали» двадцать гебешников с автоматами Калашникова.
И непонятно, зачем.
Если в превентивных целях слушают всех и вся, то использовать данные «прослушки» в суде – это еще один международный скандал, после которого эфэсбешники уже не отмоются.
Светлана Давыдова, ее муж Анатолий Горлов и семеро детей, оставшихся сейчас без мым. Фото с петиции в защиту лефортовской узницы
С чего начинается Родина?
Город Вязьма всегда производил на меня впечатление самого бедного города России. Последняя станция, где останавливаются «скорые» на пути в Москву. Машинисты меняют «паровозики», обходчики проверяют тормозные буксы, проводницы выбрасывают мешки с мусором.
Как останавливается длинный поезд, «сборная солянка» с табличками Moskau-Berlin, Moskau — Wien, Moscou — Paris, Moskou — Hoek-van-Holland, так толпы местных жителей бегут к мусорным бакам. Дети – за пустыми жестяными банками, бутылками. А кто постарше, радуются, если выбросили (два дня без холодильника!) кусок запрещенного хамона, пармезана!
Какой родине могут «изменить» жители смоленского городе Вязьма, если родина давно изменила им? Или жители литовского города Вязьма (ведь на протяжении веков Смоленщина входила в состав Великого княжества Литовского). Или жители польского города Вязьма, раз после Люблинской унии 1569 года стало княжество именоваться уже Речью Посполитой?
Вот, поэтесса Наташа Сафронова, как едет к родителям в Гжатск (Гагарин), так и говорит:
— Еду к маме, в Литву!
Оно и понятно. Граница, она за Можайском проходила. Так и говорили на Москве-столице: загнать за Можай, то есть, выслать за границу. Пограничный Саввинский (под Звенигородом) монастырь так и назывался — сторожевым.
Помню, в соседнем Смоленске бурные дебаты о судьбам мира каждый раз заканчивались сакраментальным:
— У вас, в России.
Так что какой родине «изменила» Светлана, это еще вопрос. У многодетной матери семерых детей родина одна – это ее семеро дитят. Остальное (Московия, Литва ли, Польша) — так, «надстройка», как говорили марксисты. Для нее главное – лишь бы не было войны. Чтоб подросших детей на войну не забирали. В общем, по большому счету у простой женщины из Вязьмы приоритеты те же, что и у московского дипломата Иннокентия Володина, думавшего о сохранении европейской цивилизации.
Постскриптум: еще одна документальная история
Поражает, с какой показной жестокостью – в назидание всем, кто пишет и говорит о войне на Украине – была отправлена Светлана в застенки Лефортовской тюрьмы. Никто из двадцати головорезов (фамилия главаря – то ли Свинолуп, то ли Свинолоп) не подсказал женщине, что она имеет право взять младенца, которого кормит грудью, с собой (младенцу – чуть более двух месяцев). Сейчас Светлана сцеживает молоко (правозащитник Зоя Светова привезла ей в Лефортово специальный насос), надеясь, что кто-то передаст банку младенцу.
Даже старина Мюллер не решился отбирать младенца у радистки Кэт. У ведомства, мимикрирующего под названиями ВЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ-ФСК-ФСБ, — другие традиции.
Вот еще один подобный случай. Документальная история из эпохи Иннокентия Володина.
Поезд с вооружением (продукцией военного завода) шел из Красноярска в Днепропетровск. Нет, он не вез вооружение для антитеррористической операции на Донбассе. Шел 1944 год. Завод (кажется, это был «Южмаш») возвращался из эвакуации. Вместе с продукцией (с «катюшами», предщеественницами «градов») возвращались и станки, заводское оборудование. В соседних вагонах ехали рабочие, инженеры, конструкторы. Ехали и прикомандированные к заводу «представители заказчика (наркомата обороны)». Ехали и «ловцы шпионов, которые каждый день доказывали, что едят хлеб не зря. Каждый день разоблачали на заводе шпионов, вредителей. Даже в дороге. Держали нос по ветру. Впереди было «дело врачей», сгущались тучи над Международным еврейским конгрессом Соломона Михоэлса. Так что ехавшие в том же поезде энкаведешники на станции Свердловск-Сортировочный арестовывают семью молодых конструкторов из Одессы и увозят супругов на местную «Лубянку».
Павла Астахова в то время еще и на свете не было. О грудном младенце, оставшемся в эшелоне, заботиться было некому. Не было в эшелоне грудного молока. Что такое детское питание для грудного вскармливания, в то время еще не знали.
Потом поезд долго стоял в окрестности Казани на станции под красноречивым названием Лагерная. Голодный ребенок умирал. Когда эшелон ушел, пассажиры оставили на перроне корзинку. В ней – сверток с пеленками, в котором плакала новорожденная девочка. В корзинке была записка с ее печальной историей, просьба позаботиться о девочке и воспитать ее в соответствии с еврейскими традициями.
Люди, которые позаботились о девочке, жили на другой стороне Волги, за Услонскими горами, в татарской деревне на берегу Свияги. Естественно, за сто верст от Казани. Ближе татарских деревень нет. В пределах сохранившегося до сих пор Царского вала (вокруг Казани) все аулы сожжены еще в разгар геноцида 1552 года,
Девочка выжила (у женщины, приютившей ее, был свой младенец, грудное молоко), выросла, вышла замуж, родила двух дочерей. Правда, с еврейскими традициями в Услонских горах было трудновато. Никто не говорил на идише. Дочь арестованных конструкторов «Южмаша» сейчас с трудом говорит даже по-русски. Больше – по-татарски. Но – с одесским прононсом. И по-русски, и по-татарски — с непременным одесским прононсом. Словно бы назло гебешникам, стёршим ее родителей в лагерную пыль!
Кстати, старшая дочь, приезжая в Москву, после бокала текилы тоже переходит на одесский прононс. С младшей я еще не знаком.
Что стало с володиным в круге первом
Два варианта «Круга»: взгляд из сегодня
Классическое произведение уходит из сферы внимания литературной критики и становится предметом литературоведения. О нем пишут не статьи, а исследования, оно перестает быть причиной спонтанных дискуссий и становится темой докладов на конференциях и симпозиумах. Но иногда оно внезапно актуализируется и вновь становится объектом столкновения мнений. Так случилось с романом Солженицына “В круге первом” после того, как канал “Россия” показал его экранизацию, сделанную Глебом Панфиловым.
Могут возразить: каждая экранизация классики вызывает интерес к самой книге. Вон и “Мастера и Маргариту” выпустили с киноактерами на обложке. Но зрители все же не спорят, хорошо ли вела себя Маргарита, изменяя мужу, и мог ли кот Бегемот платить за себя в трамвае. Они обсуждают — похож ли кот на кота романного (хотя романного-то кота никто не видел) и так ли должен выглядеть бал у сатаны.
Что касается романа Солженицына, то предметом спора оказалось не столько соответствие экранной версии читательским ожиданиям, сколько сюжетные коллизии самого романа. Возьмем хоть дискуссию, развернувшуюся в интернетовском “Живом журнале”. Самым обсуждаемым оказался звонок в американское посольство Иннокентия Володина, пытающегося предупредить о встрече советского разведчика с американским ученым, готовым передать “важные технологические детали производства атомной бомбы”. Мнения сталкивались диаметрально противоположные. Если один называет этот поступок предательством, то другой парирует, ссылаясь на Гейзенберга: “В тоталитарном государстве долг каждого порядочного человека — совершить государственную измену”. Один находит неправдоподобным сам факт звонка: “Допустим, герой хочет спасти мир. Или предать. Но разве для этого нужно звонить в американское посольство с улицы? Да любая баба Маня из пригорода Урюпинска понимает, что его там… пошлют с разбега”. — “Ну, это не так. Звонок фиксируется, бобины крутятся, пленка скрипит — не только в МГБ, но и внутри посольства. Так что нет, не пошлют”, — следует возражение.
Так не спорят о классическом романе, острота восприятия которого остыла. Так спорят об актуальном произведении. Это дает и мне основания подойти к роману, написанному почти полвека назад, не столько с литературоведческим инструментарием, сколько со свободными мерками литературной критики.
Написав небольшую заметку “Иннокентий Володин и атомная бомба” (“Московские новости”, 2006, № 5, 10 февраля) и упомянув об условности атомного “конфликта”, я выразила сожаление, что Глеб Панфилов не воспользовался для сериала “биологическим” вариантом сюжета, и была удивлена количеством откликов, не соответствующих ни объему скромной заметки, ни ее содержанию. Отклики принадлежали в основном тем, кто знал “Круг” в промежуточной редакции и был разочарован изменением мотивации поступка Володина: у большинства из них было особое отношение к роману, прочитанному в юности и воспринятому как слово правды в море лжи.
У меня тоже особое отношение к “Кругу”. Пожалуй, есть только две книги, обстоятельства чтения которых я помню не меньше, чем их содержание: это “Раковый корпус”, в нарушение всех правил самиздатской конспирации нагло пронесенный в третий читальный зал Ленинской библиотеки (расчет был тот, что машинопись милиционер пропускает, не вникая в содержание), где его читали на балюстраде сразу человек семь-восемь, и я в том числе. И “В круге первом”. Мне дали машинопись — толстенную папку с тесемками в трех местах — всего на сутки, хороший четкий экземпляр на нормальной бумаге (самиздат был часто на папиросной). Стало жаль читать такое сокровище вдвоем с мужем, да и брату, Генриху Бочарову (он позже стал известен как специалист по искусству Древней Руси), я должна была сдачу за “Раковый корпус”. Я позвала его в гости, он прихватил приятеля, и всю ночь мы сидели в разных частях квартиры, передавая друг другу стопки листов и время от времени устраивая перерыв на кофе и обмен мнениями. После короткого сна никто не пошел на работу (как-то отбрехались) и снова продолжали читать. Впечатление было оглушительное. Дело даже не в том, что роман вторгался в неизведанные пласты жизни: он раздвигал границы современной литературы. Конечно, начало этому было положено “Одним днем Ивана Денисовича”. Но эта повесть многими воспринималась как безыскусное описание жизни, как “прорыв правды”. Масштаб Солженицына оставался неясен. А романная глыба “Круга”, так тщательно скомпонованная, чуть ли не с соблюдением единства места и времени — весь срез общества дан через рассказ о трех днях обитателей шарашки, — казалась литературным чудом. Так не писал никто. Теперь вот разговоры зэков в шарашке многим кажутся неоправданным “философствованием”, споры Рубина и Сологдина о коммунизме — наивными, а глава “Освобожденный секретарь” — прямолинейно публицистичной. Тогда так не казалось.
Позже выяснилось, что мы читали сокращенный вариант, “Круг”-87, как именует его сам автор в отличие от полного “Круга”-96. Именно “Круг”-87 был издан впервые в 1968 году на Западе, разошелся в переводах на многие языки и получил Нобелевскую премию. Солженицын “облегчил” роман в 1964 году, в надежде на публикацию в “Новом мире”, и, естественно, всегда считал эту редакцию ухудшением текста. “Подменённый, куцый” — такими эпитетами награждает его автор в книге “Бодался телёнок с дубом”. Но даже и в таком виде он встретил опасливое отношение в либеральном “Новом мире”. В “Телёнке” есть сцена обсуждения романа редколлегией: Твардовский, отважно готовый печатать “Круг”, гипнотически убеждает себя и других, что содержание романа не противостоит социализму, и высказывает деликатное пожелание автору “засветить край неба лишь в той степени, в какой это допускает художник”. “Увы, мне уже там нечего было засвечивать, — иронизирует Солженицын. — Я считал, что я и так представил им горизонт осветлённый, снял острый └атомный сюжет”, какой в самом деле случился, и заменил на └лекарственный” из расхожего советского фильма тех лет”.
То, что атомный сюжет — подлинный, взятый из жизни, а биологический — искусственный, расхожий, ходульный, Солженицын повторял неоднократно.
“В основе моего романа лежит совершенно истинное и притом, я бы сказал, довольно-таки историческое происшествие. Но я не мог его дать. Мне нужно было его чем-нибудь заменить, — рассказывает он на пресс-конференции в Париже 10 апреля 1975 года. — И я открыто заменил его расхожим советским сюжетом того времени, 1949 года, времени действия романа. Как раз в 49-м году у нас, в Советском Союзе, шёл фильм, серьёзно обвинявший в измене родине врача, который дал французским врачам лекарство от рака… И так я подставил в замену своего истинного сюжета этот открытый сюжет, всем известный”. Речь явно идет о фильме А. Роома “Суд чести”, получившем в 1949 году Сталинскую премию. Поставлен он был по пьесе Александра Штейна “Закон чести”, и самое интересное, что, вздорный и фальшивый, этот сюжет имел своей основой подлинное происшествие.
В 1947 году в Министерстве здравоохранения учинили расправу, издевательски поименованную “судом чести”, над микробиологами Григорием Роскиным и его женой Ниной Клюевой. Они обвинялись в передаче в США монографии “Биотерапия злокачественных опухолей” и ампулы препарата, казавшегося в ту пору едва ли не панацеей от рака. Ученые открыли способность трипаносомы, возбудителя тропической болезни, подавлять раковые клетки и создали препарат “КР”, позже переименованный в круцин. Не берусь судить о научной ценности открытия: о нем до сих пор специалисты не сходятся во мнении. Для нас важно другое: судилище над Клюевой и Роскиным стало моделью для “судов чести”, видимо придуманных самим Сталиным. В книге “Глазами человека моего поколения” Симонов вспоминает, как, начиная кампанию по борьбе с “низкопоклонством перед Западом”, Сталин пересказал приглашенным писателям историю Клюевой и Роскина и предложил написать на эту тему роман. Симонов заметил, что эта тема скорее для пьесы — и попался: Сталин напоминал, что ждет этой пьесы, пока не получил ее: это была “Чужая тень”.
В деле Клюевой и Роскина много странностей. Сначала достижения ученых были широко разрекламированы в СССР: именно с интервью Роскина по центральному радио в 1945 году, ретранслированному в США, и возник интерес американцев к препарату. Последовал визит американского посла в АН СССР, начались переговоры медицинских чиновников с партийным начальством, в результате которых родился небывалый документ: проект о совместных американо-советских исследованиях в области разработки лекарства.
Академик В. Парин, возглавлявший в 1946 году делегацию советских онкологов в США, вывозил рукопись книги Клюевой и Роскина (кстати, уже набранной в издательстве “Медицина”) с согласия Министерства здравоохранения. А по возвращении из Америки он был арестован, работы по круцину задним числом засекретили, и Парина осудили за разглашение государственной тайны и шпионаж на десять лет. Из публикаций последнего времени стало известно, что Парин без конца согласовывал и пересогласовывал свои действия с чиновниками и партийным начальством, явно опасаясь отдавать рукопись. Похоже, ученые стали объектом провокации. Спецслужбы не рукопись и не лекарство стерегли, им нужны были провинившиеся, чтобы развернуть потом кампанию и хорошенько запугать других.
Солженицын, почерпнувший сюжет для сокращенного варианта романа из лживого и подлого фильма, точно угадал реальную подоплеку дела Роскина — Клюевой и Парина. Вокруг биолога Доброумова, которого пытается предупредить Иннокентий Володин, затевается такая же провокация НКВД.
Когда я еще не читала романа и он едва начинал ходить по Москве, в конце шестидесятых, мне пересказали его содержание предельно лаконично. Примерно так: “Там зэки в шарашке работают над прибором, с помощью которого можно идентифицировать человека по голосу и посадить”. В этом упрощенном пересказе присутствует понимание композиционной закольцованности романа, тотальности образа круга. Змея кусает свой хвост. Теоретическое исследование особенностей голоса, невинные занятия в акустической лаборатории оборачиваются фоноскопией. Уголовный преступник оставляет отпечатки пальцев. Политический преступник в СССР не успевал совершить действия, он оставлял лишь отпечатки слов, но и их научились читать тюремщики с помощью мозгов заключенных. Жертвы увеличивали число жертв.
Поступок Иннокентия Володина не был героическим. Он требовал от человека только естественных чувств — человечности, сострадания, благодарности (Иннокентий помнил профессора по его визитам к больной матери).
Конфликт человечности и ложных общественных установлений относится к разряду вечных, но каждое время окрашивает его в свои тона. В нашей истории есть примеры того, как даже внутри репрессивных органов находились люди, способные на единичное добро. Известно не так уж мало рассказов, как в эпоху чисток люди избегали ареста благодаря тому, что были кем-то предупреждены. В брежневскую эпоху был арестован и отсидел срок офицер КГБ, который информировал диссидентов о предстоящих обысках и арестах. Предупреждая биолога, Иннокентий Володин не совершал ничего из ряда вон выходящего — и то, что этой малости было достаточно для ареста человека, очерчивало круг безысходности, в который замкнуто общество.
“Расхожий советский сюжет”, вывернутый наизнанку, прекрасно ложился в структуру романа и парадоксальным образом имел в своей основе совершенно истинное происшествие. У этого сюжета был, однако, главный недостаток: Солженицын его не любил. Почему?
“Круг”-87 в сравнении с “Кругом”-96 писатель не зря считал “куцым”, “искажённым”. Дело не только в том, что девять глав были исключены. Изменение сюжета повлекло искажение некоторых сцен и характеров. Например, Рубин, которому поручено идентифицировать голос человека, звонившего в американское посольство, мог испытывать энтузиазм от своего труда в том случае, если он считал звонившего преступником. Но энтузиазм этот труднообъясним, когда речь идет о том, чтобы посадить человека за простую порядочность. Описание вдохновенной работы Рубина осталось от “атомного” варианта и, конечно, не вяжется с “биологическим”.
Что же касается самих исключенных глав, то они почти всегда оказывались не только политически самыми острыми, но и ключевыми в художественной конструкции романа.
Ушла глава “На просторе”, где Володин с Кларой едут за город и всего в полусотне километров от Москвы видят сельскую, нищую, забитую Россию — полуразрушенную церковь, превращенную в склад, раскисшую дорогу, в которую вмешаны колотые куски мраморных плит: оказывается, церковный алтарь разбили, чтобы дорогу гатить. Алтарь разрушен, а дорога не построена: Солженицын умеет всем доступный факт превратить в емкий символ.
Сильно сокращены сталинские главы.
Изъята глава “Тверской дядюшка” — одна из важнейших, в которой не просто дан концентрированный взгляд Солженицына на историю советского периода. Тут еще обнажается лазейка, которую не смогло заткнуть тоталитарное государство: способность мыслящего человека передать эстафету критического отношения к действительности из рук в руки. Мне эта глава особенно дорога: у меня был свой “тверской дядюшка” — “тетя Таня”, Татьяна Алексеевна Логинова, которой я обязана, со школьных лет, и правильным разборчивым чтением, и трезвым представлением о сущности нашей власти и ее идеологии.
Отсутствует глава “Техноэлита” — важнейший разговор Бобынина и Герасимовича об этической ответственности ученых. Нет главы “Передовое мировоззрение” — едко-иронического описания политучебы, непременной повинности каждого учреждения. Нет главы “На задней лестнице”, тоже одной из важнейших в романе, а в обстановке 60-х годов — абсолютно неприемлемой для Твардовского. Ведь смирившись с мыслью, что несчастные жертвы сталинизма трезво оценивают отца народов, главный редактор лучшего советского журнала просто не понял бы, как это заключенные могут обсуждать план государственного переворота и устранения Сталина, как они смеют мечтать о будущем без коммунизма.
Спор Рубина и Сологдина, имевший такое важное значение в шестидесятые — восьмидесятые годы, сохранен, но лишен главного нерва. Сологдин — убежденный противник коммунизма — наступает на пятки марксисту Рубину по всем пунктам его веры, а в сокращенном варианте романа получается, что они спорят о сталинизме.
Разумеется, куцый вариант романа не мог быть любим Солженицыным. Художнику трудно допустить мысль, что наряду с десятками “ухудшений”, возможно, было сделано и одно улучшение текста: придуман конфликт, восприятие которого одинаково во все времена. Этого нельзя сказать об “атомном” конфликте. Время высветило такие его обстоятельства, которые, видимо, не были учтены автором, но зато оказывают сильное воздействие на современного читателя.
Пока не были рассекречены документы о создании атомной бомбы в СССР, пока не было ясно, какой колоссальный размах имели эти работы, сколько в них было занято людей, пока асы разведки вроде Судоплатова или Феклисова не написали мемуаров об атомном шпионаже — поступок дипломата, пытающегося предупредить американцев о предстоящей краже секрета атомной бомбы, выглядел отчаянным, рискованным, героическим или предательским. Но не казался нелепым. Читатель и сам представлял шпионаж по книгам и фильмам: шпион крадет изобретение, важное для судеб мира, и уносит его в какой-то папке.
“Не жалко бы и умереть, — думает Иннокентий в романе, — если бы люди узнали, что был такой гражданин мира и спасал их от атомной войны”. А умереть ради того, чтобы засветить перед американскими спецслужбами советского агента?
Но ведь сам Солженицын настаивает, что в основе атомной версии лежит “совершенно истинное” происшествие. Звонил же некто в американское посольство и пытался предупредить об операции советской разведки! А какие доказательства, что у звонившего были те же цели, что у Иннокентия Володина? Вообще, история этого звонка крайне странна и запутанна.
Солженицын узнал о происшествии со слов Льва Копелева, прототипа Рубина. Сам Копелев в мемуарах “Утоли моя печали”, впервые изданных в “Ардисе” в 1981 году и позже переиздававшихся в России, рассказывает, как осенью 1949 года ему дали прослушать запись разговора некоего “индивидуя” с сотрудником американского посольства. Звонивший (позже Копелеву была названа его фамилия, скорее всего вымышленная, — Иванов и профессия — дипломат) заявляет, что у него есть срочное, важное и секретное сообщение. И на разные лады повторяет, что советский разведчик Коваль сегодня вылетает в Нью-Йорк, чтобы в четверг встретиться в каком-то радиомагазине с американским профессором, который даст ему новые данные об атомной бомбе. Характерен приведенный Копелевым речевой оборот: “профессор по атомной бомбе”.
Содержание самих звонков в романе Солженицына и в мемуарах Копелева почти совпадает, и там и там повторяется имя агента Коваля (у Солженицына еще и имя — Георгий). Но есть и различия. По словам Копелева, “Иванов” трижды позвонил в американское посольство и один раз — в канадское (у Иннокентия Володина и от первого звонка “под ногами горел пол будки”). И у Солженицына нет ни слова про перелет разведчика в Нью-Йорк.
Копелев настаивает, что разговоры врезались ему в память — ведь он слушал пленки десятки раз. Если не делать скидку на провалы памяти у мемуариста, то этот четырежды повторенный звонок, этот перелет через океан оказываются тем более сомнительными деталями. Регулярных рейсов тогда не было (хотя дипломаты и могли летать спецрейсами). Разведывательные контакты с учеными-атомщиками в США, как свидетельствует Судоплатов, по распоряжению Берии были прекращены: американская контрразведка наступала на пятки, а ученых не хотелось компрометировать: они нужны были для кампании “борьбы за мир”. Центр тяжести разведывательных операций был перенесен в Европу. Сведения по водородной бомбе были получены уже в 1947 году от Клауса Фукса, после окончания Манхэттенского проекта вернувшегося в Англию. Что там такого важного мог сообщить американский “профессор по атомной бомбе” осенью 1949 года, после успешных испытаний на Семипалатинском полигоне, чтобы на встречу с ним направлялся агент из Москвы? Почему нью-йоркская резидентура не может обойтись своими силами? Эта встреча, с точки зрения того, что мы сегодня знаем о действиях советской разведки в США, представлялась таким нарушением правил конспирации, а сам четырехкратный звонок в посольство США выглядел столь неправдоподобно, что заставлял предположить: а вдруг никакого звонка “Иванова” в посольство и не было, а просто чекисты устроили в шарашке что-то вроде учебной тревоги, решили проверить практическую пользу от всех этих научных акустических изысканий?
Но эту версию легко опровергла Наталья Дмитриевна Солженицына, сообщив, что Георгий Коваль, о котором говорится и у Копелева, и у Солженицына, — реальное лицо. Выяснилось это, когда многолетний коллега Коваля по Московскому химико-технологическому институту, доцент этого института Юрий Александрович Лебедев после показа сериала написал письмо Солженицыну.
Ю. А. Лебедев согласился поговорить со мной и рассказать о Георгии Ковале, над биографией которого он, кстати говоря, работает. Судьба этого человека вполне годится для авантюрного романа.
Георгий Коваль (или Жорж, как он именовался на американский манер) родился в 1913 году в США в семье эмигрантов из России, закончил там школу и два курса химического колледжа к тому времени, когда в 1932 году семья решила уехать в СССР: во время кризиса все потеряли работу. Их направили в Биробиджан, через два года Жорж Коваль уехал в Москву и поступил в Химико-технологический институт им. Менделеева, закончил его, поступил в аспирантуру и был призван в армию. Молодым ученым с удивительной биографией и натуральным английским заинтересовалось ГРУ, и в 1940 году его нелегально переправили в США. Когда начались работы над Манхэттенским проектом, ему удалось попасть в атомный центр в Ок-Ридже. Способный химик-технолог поднимался по ступенькам служебной лестницы, что, очевидно, увеличивало ценность передаваемой им информации.
Летом 1949 года Коваль спешно покидает США и странным кружным путем добирается в СССР. Очевидно, его бегство связано с нависшей опасностью разоблачения. Коваль приезжает в Москву, восстанавливается в аспирантуре МХТИ, а после ее окончания начинает преподавать в институте, где он и проработал всю жизнь. Рассказывать об американском периоде своей жизни Коваль не любил, а на вопрос, как он попал в роман Солженицына, с неизменной улыбкой отвечал: “Я не знаю, откуда он это взял”. “По-моему, лукавил”, — добавляет Лебедев. Тем не менее о его разведывательном прошлом было известно.
“Одно из менделеевских имен, овеянное многочисленными легендами, самыми фантастическими, — Жорж Абрамович Коваль… Жорж Коваль — участник Манхэттенского проекта, первый советский человек, державший в руках плутоний. Ок-Ридж (Oak-Ridgе), штат Теннесси, — место действия”, — так начинается статья о нем под названием “Ожившая легенда” (“Исторический вестник РХТУ”, вып. 3, 2001, стр. 31).
Свидетельство Ю. А. Лебедева крайне интересно. Однако оно плохо состыковывается с историей, рассказанной Копелевым. Если Коваль летом 1949 года бежит из США, он не может принимать участие в операции, о которой поздней осенью извещает американское посольство “Иванов”. Вероятность же того, что разведчика, оказавшегося на грани провала, снова пошлют в США как нелегала, не слишком велика. Если же звонок “Иванова” имел место до отъезда Коваля, но наши органы разговор прозевали, дали дипломату ускользнуть, а позже проверили пленку и принялись задним числом искать предателя (в ходе обсуждений звонка было высказано и такое предположение), — то откуда взялись протоколы допросов “Иванова”, которые исследует Копелев?
Тут уместно поставить вопрос: а так ли важны обстоятельства дела “Иванова”? Ведь имел писатель право просто придумать этот сюжетный ход? Вне всякого сомнения. Более того: в истории литературы полно примеров, когда вымысел выглядит куда правдоподобнее реального случая, перенесенного в книгу.
Но это именно Солженицын противопоставил “биологический” и “атомный” конфликты как “расхожий советский сюжет” и “истинное происшествие”. “Расхожий советский сюжет” благодаря художественной интуиции Солженицына обернулся истинным происшествием. Истинное же происшествие никак не поддается той интерпретации, которую предложил Солженицын в романе.
Уместен и еще один вопрос: а имеет ли вообще значение для романа неправдоподобность поступка Иннокентия Володина? Солженицыну нужен герой, готовый пожертвовать собой ради общего блага, которого перемалывает государственная машина. Почему не рассматривать “атомную бомбу” как простую условность? Как пишет Владимир Березин в “Книжном обозрении”, обращая внимание на невероятность самой интриги (“бомба взорвана в августе… чего пыхтеть в телефонную трубку про секретные чертежи, когда на дворе уже декабрь?”), мотив предательства — просто “замена Сартра в нашей глуши”. “└В круге первом” — это (анти)советский экзистенциализм”.
Солженицын действительно любит ставить своих героев в пограничные ситуации. Герасимович, отказывающийся работать над изобретением гнусных игрушек для НКВД (обрекая себя тем самым на суровый лагерь и, может, смерть), Нержин, добровольно предпочитающий тяжелый этап сытому рабству шарашки, — все они совершают экзистенциальный выбор. Принцип “жить не по лжи” сначала был опробован солженицынскими героями. Но, совершая свой выбор, эти герои действуют в правдоподобных обстоятельствах. Володин поставлен в такие же обстоятельства в “биологической” версии романа и в условные — в “атомной”. Так возникает конфликт реалистической поэтики романа с условностью сюжетообразующего хода. В этом причина, почему многие читатели “Круга”-86 сожалеют об отвергнутом варианте. Это несправедливо. “Круг”-97, конечно же, объемнее, сложнее, ярче. Совершенно понятно, почему писатель в 1968 году, как раз в то время, как по миру начинает шествовать “искажённый” роман, восстанавливает “подлинный”. Нельзя не пожалеть лишь об одном: что Солженицын не предпочел тогда блестящему “атомному” сюжетному ходу, потускневшему со временем, тот конфликт, который казался писателю искусственным и банальным, а оказался в итоге — истинным и вечным.