лезов история и герменевтика в изучении нового завета
Лёзов Сергей Владимирович
Избранные публикации
Selected publications by Sergey Loesov
2018
Loesov S., Furman Y., Barsky E. Two-Hundred-Word Swadesh List for a Modern Aramaic variety (Turoyo) // Aula Orientalis. 2018. Vol. 36. No. 1. P. 75-110. (в печати)
2017
Loesov S., Kalinin M. Lexical Sondergut of Neo-Assyrian // State Archives of Assyria Bulletin. 2017. Vol. XXIII. P. 1-46.
Babel und Bibel 9: Selected Papers Presented at the 6th Biennial Meeting of the International association for Comparative Semitics / Ed. by L. Kogan, S. Loesov, N. Koslova, S. Tischenko. Winona Lake : Eisenbrauns, 2016.
Yulia Furman, Sergey Loesov. Five Essays in Lexical Interaction between Spoken Arabic and Turoyo // Zeitschrift für Arabische Linguistik. 2016. No. 63. P. 5-18. doi
Charnine M., Kobozeva I., Loesov S., Schagaev I. Graph Logic Model Framework for Predictive Linguistic Analysis, in: Proceedings of the International Conference on Artificial Intelligence ICAI’2016, Las-Vegas, USA. CSREA Press, 2016. P. 277-283.
Yulia Furman, Sergey Loesov. Notes on Historical Morphology of Turoyo, in: Babel und Bibel 9: Selected Papers Presented at the 6th Biennial Meeting of the International association for Comparative Semitics / Ed. by L. Kogan, S. Loesov, N. Koslova, S. Tischenko. Winona Lake : Eisenbrauns, 2016. P. 37-54.
Loesov S., Kuzin N. The Sun Also Rises gušt ko-saləq u=yawmo, in: Babel und Bibel 9: Selected Papers Presented at the 6th Biennial Meeting of the International association for Comparative Semitics / Ed. by L. Kogan, S. Loesov, N. Koslova, S. Tischenko. Winona Lake : Eisenbrauns, 2016. P. 325-331.
2015
(with Ilya Arkhipov) Notes on A.1289+ // Nouvelles assyriologiques brèves et utilitaires. 2015. No. 1. P. 19.
(with Ilya Arkhipov) Readings of LÚ in Old Babylonian Letters // Revue d’Assyriologie, volume CIX (2015), p. 29-44 [PDF of proofs]
(with Yulia Furman) Studies in the Turoyo Verb // Neo-Aramaic and its Linguistic Context (TBP in Proceedings of a Workshop on Neo-Aramaic held in Cambridge 2011) / Edited by Geoffrey Khan & Lidia Napiorkowska. (Gorgias Neo-Aramaic Studies 14). ToC. [PDF of proofs]
2013
2012
2011
2010
Akkadian Sentences about the Present Time (II/2) // Babel und Bibel 4:2, 759-785 [PDF of proofs]
2009
Арамейские языки // Языки мира: Семитские языки. I. Аккадский язык. Северозападносемитские языки. Москва: Academia, 2009. [PDF верстки]
Классический сирийский язык // Языки мира: Семитские языки. I. Аккадский язык. Северозападносемитские языки. Москва: Academia, 2009. [PDF верстки]
Имперский арамейский язык // Языки мира: Семитские языки. I. Аккадский язык. Северозападносемитские языки. Москва: Academia, 2009. [PDF верстки]
Древнееврейский язык [В соавторстве с Л.Е. Коганом: Лёзов описал грамматические категории глагола и синтаксис, Коган – всё остальное.] // Языки мира: Семитские языки. I. Аккадский язык. Северозападносемитские языки. Москва: Academia, 2009. [PDF верстки]
Аккадский язык [В соавторстве с Л.Е. Коганом: Лёзов описал грамматические категории глагола и синтаксис, Коган – всё остальное.] // Языки мира: Семитские языки. I. Аккадский язык. Северозападносемитские языки. Москва: Academia, 2009. [PDF верстки]
Туройо [В соавторстве с Л.Е. Коганом: Лёзов описал грамматические категории глагола и синтаксис, Коган – всё остальное.] // Языки мира: Семитские языки. I. Аккадский язык. Северозападносемитские языки. Москва: Academia, 2009. [PDF верстки]
2006
Старовавилонский и староассирийский глагол: семантика финитных форм в плане настоящего времени // Эдубба вечна и постоянна. Материалы конференции, посвященной 90-летию со дня рождения И.М. Дьяконова. СПб., 2005, 161-183. [PDF верстки]
Akkadian Sentences about the Present Time (I). Babel und Bibel 2, 102-146. [PDF of proofs]
(with L. Kogan) Review of Sh. Izre’el & E. Cohen. Literary Old Babylonian. Babel und Bibel 2, 743-771. [PDF of proofs]
Gone with the Wind? Babel und Bibel 2, 719-723. [PDF of proofs]
Additions and Corrections to ‘T-Perfect in Old Babylonian’. Babel und Bibel 2, 713-717. [PDF of proofs]
2004
2003
2000
О непроисхождении христианства из иудаизма // БИБЛИЯ: литературные и лингвистические исследования. Выпуск 3. М., РГГУ, с. 209-235. [PDF рукописи]
Мидраш об Аврааме в Послании к Римлянам // БИБЛИЯ: литературные и лингвистические исследования. Выпуск 3. М., РГГУ, с. 342-372.
1999
Попытка понимания. Избранные работы. М.-СПб. Университетская книга. 575 с. [PDF сканированного сборника; 40 Mb]
(с Я. Эйделькиндом) Si vera lectio. Синтаксис речи рассказчика в древнееврейской повествовательной прозе // БИБЛИЯ: литературные и лингвистические исследования. Выпуск 2. М., РГГУ, 117-260.
Заметки о синтаксисе древнееврейского диалога (перфект в начале реплики) // БИБЛИЯ: литературные и лингвистические исследования. Выпуск 2. М., РГГУ, 261-364.
Речь Яшки Преображенского о смысле жизни (Фрагмент из романа «Алкоголи») [PDF верстки]. Опубликовано в «Человек как слово: Сб. в честь Вардана Айрапетяна». Москва: Языки славянской культуры, 2008, 119-122.
1998
Письмо о религии // Знамя 6 (1997), 191-197. [Рукопись]
1996
1994
Переводы, участие в составлении и редактировании переводных изданий
Ганс Кельзен Чистое учение о праве. 2-е изд / пер. с нем. М.В. Антонова и С.В. Лёзова. — СПб.: ООО Издательский Дом «Алеф-Пресс», 2015 [pdf верстки]
Социально-политическое измерение христианства. Избранные теологические тексты XX века. Переводы с немецкого, английского и испанского языков. – М.: «Восточная литература», 1994. (Составление и редактирование с О. В. Боровой.)
PDF: Часть 1 (16 Мб), Часть 2 (12 Мб), Часть 3 (6 Мб), Часть 4 (12 Мб).
Мартин Бубер. Два образа веры / Пер. с немецкого С. В. Лёзова и А. Ю. Миронова. – В кн.: Мартин Бубер. Два образа веры. – М.: Республика, 1995 (Мыслители XX века). – С.233-340.
Пауль Тиллих. Избранное. Теология культуры. – М.: «Юрист», 1995. (Редактирование тома, составление – с С. Я. Левит.).
Рудольф Бультман. Избранное: Вера и понимание. – М.: РОССПЭН, 2004. (Составление тома, редактирование – с А. К. Лявданским). PDF: Часть 1 (20 Мб), Часть 2 (15 Мб), Часть 3 (18 Мб).
E-mail: 
Лезов история и герменевтика в изучении нового завета
История и герменевтика в изучении Нового Завета
в статье выявлена идейная общность феноменологии религии и феноменологии, обеспечивающая возможность даже неумест- ных ссылок на феноменологический авторитет – неопределённо- расширительное понимание познания. Предлагается феноменологически специфицировать познание в отличие от ценностей на основе качест- венного различия мыслительных и эмоциональных структур сознания. Возможность такого обоснования подкреплена примером древнееврейской традиции, показывающего чувства, проникнутые ими ощущения и обра- зы внепознавательно. Соответственно, в статье обозначено понимание единства сознания на основе самого мира, а не ощущений как познава- тельных, обозначены эмоционально-ценностные (внепознавательные) осо- бенности. Спецификация познания позволяет совместить герменевти- ческий круг, вживание – любые антипозитивистские методологии – с критериями науки, преодолеть научно-дисциплинарную неопределён- ность феноменологии религии как сочетания религиоведческих и бого- словских областей – именно к науке, в составе религиоведения, и способ- ствует познавательной строгости феноменологии.
В статье обсуждается системное различение и противопоставление во 2 Макк единственного и множественного числа слова νόμος (закон). В переводе канонических книг ВЗ мн. ч. νόμοι встречается исключительно редко, обычно ед. ч. νόμος (Закон Моисея един – как един Бог и един Храм). В классическом греческом, напротив, νόμοι – стандартное обозначение законодательного корпуса. В неканонических книгах ВЗ встречаются и νόμος, и νόμοι, но – за исключением 2 Макк – нет ни системы,ни последовательности в том, что касается употребления ед. и мн. ч. Во 2 Макк имеет место богословски значимое противопоставление между нормой переводных книг Септуагинты (νόμος прежде всего как Закон Моисея) и классической нормой (νόμοι как обозначение совокупности законов и отеческих установлений).
В сборник, посвященный 70-летию профессора Санкт-Петербургского государствен- ного университета, заведующего кафедрой библеистики филологического факультета Анатолия Алексеевича Алексеева, вошли научные статьи его российских и зарубежных коллег, учителей и учеников, ведущих ученых в области библеистики, славистики и русистики.
В статье показано общерелигиоведческое значение исследования религии как сознания. Такой подход позволяет сфокусироваться на рассмотрении специфики религии, на подробностях жизненного мира верующего, не обращаясь к миру самому по себе. На примере концептов текста, тела и закона показана христологическая определенность жизненного мира ап. Павла и его возможность в этом качестве. Мир не является Павлу сам по себе, а переживается им в спектральных оттенках чувств страдания, любви или гибели. Христос – само страдание и любовь как предопределяющая структура сознания. Зафиксировано отличие древнехристианского религиозного чувства от современного (мирность чувства) и отличие древнего познания (в его континуальности и открытости) от современного.
Это исследование Библии как сознания библейского человека. Реконструируются живое и жизнь как показатели содержательно-структурных подробностей этого сознания: тело-телесное, пространство-время, природа, закон, праведность – человек и мир в отношении к Богу показаны как явления мышления, переживания, воли – в отличие от современного сознания. Обсуждается этика Библии, применимость современных понятий к древности, виды модернизаций древности и способы их сокращения, возможность феноменологии в смысле Э. Гуссерля и её научность в религиоведении, дисциплинарное размежевание религиоведения, религиоведения и богословия, различие науки и не науки.
Автор монографии ставит задачу смотреть на некоторые образы и сюжеты Откровению Иоанна Богослова с точки зрения мифологии и мирового фольклора. И предлагает свой вариант прочтения одного из основных образов, «жены, облеченной в солнце», и связанной с ней числовой символики. При этом разбираются не столько конкретные образы Апокалипсиса, сколько мотивы и сюжеты, в нем отраженные. Выделяя основные мотивы Откровения, автор обращается к мировому фольклору, книгам Ветхого и Нового Завета, а также иудео-эллинистической литературе эпохи близкого времени, которые строят свою символику на данных мотивах. Сравнительный материал позволяет интерпретировать загадочные образы Апокалипсиса, в том числе вынесенный в заголовок
Лезов история и герменевтика в изучении нового завета
This article analyses the Hebrew inclusions and loanwords in a Glossary for the Song of Songs, that is the fi rst part of the so-called Zabelin’s Set, the cluster of Biblical texts translated from Jewish sources into Old Ruthenian, which was found in the manuscript Zabel. 436 from the 1630s–50s (State Historical Museum, Moscow). The Glossary was created, however, in rather earlier times, probably in the époque when translations were made from Hebrew into Old Ruthenian which were included in the Vilna Biblical Codex (the unique manuscript from the fi rst quarter of the 16th century). The Glossary contains the readings of the Song of Songs found in the Vilna Codex only, or in the unique manuscript from the Russian State Library (Museum 8222, mid- 16th century) only, or from both these manuscripts. The Glossary thus seems to be the first independent evidence of the existence of Vilna and Museum Slavic translations of the Song of Songs, including the loanwords there. These loanwords have not been studied comprehensively yet. Furthermore, the Glossary was apparently a draft of the Vilna Codex translation which used materials of the Museum translation and other sources, including the Hebrew Masoretic Text. The words in the Glossary, which were borrowed from High German—with the Old Polish and/or Old Czech mediation—and were adopted by the end of the 15th century, have a textual accordance to the High German translations of the Song of Songs, both of the Christian ones made from the Vulgate (vorlutherische deutsche Bibeln) and of the Jewish ones made in so-called Old Yiddish, or Proto-Yiddish (in Hebrew script): these translations into the “Ashkenazi language” are known from the 14th–15th-centuries manuscripts and are kept in full in the 1544-first-printed editions of the Jewish Humash with the Five Scrolls which also contain the Song of Songs.
This is the sixth volume of Babel und Bibel, an annual of ancient Near Eastern, Old Testament, and Semitic studies. The principal goal of the annual is to reveal the inherent relationship between Assyriology, Semitics, and biblical studies—a relationship that our predecessors comprehended and fruitfully explored but that is often neglected today. The title Babel und Bibel is intended to point to the possibility of fruitful collaboration among the three disciplines, in an effort to explore the various civilizations of the ancient Near East.
The tripartite division of Babel und Bibel corresponds to its three principal spheres of interest: ancient Near Eastern, Old Testament, and Semitic studies. Contributions are further subdivided into articles, short notes, and reviews. Highlights of this volume include several studies on Akkadian language, Mesopotamian literature, and publication of inscriptions in some Russian museums (in the ancient Near Eastern section); studies on negative markers in Semitic and on Aramaic language (in the Semitics section); and some significant review essays on important new publications, especially in Hebrew language, Aramaic, Hurrian, Lycian, Egyptian, and Syriac.
CЕРГЕЙ ЛЕЗОВ
Эйделькинд, 1999 льстит Л. («для «публициста» Лёзов слишком несиюминутен, для «религиозного» — слишком независим, для того и другого — слишком последователен в стремлении додумать каждую мысль»). Sic.
полемика Я.Кротова со спекуляциями Лезова и Буйды на Холокосте, 1994;
Книга его: История и герменевтика в изучении Нового Завета. М., 1996. 1000 экз.
Рец. Мих.Горелика, Знамя, 1996, №11, восторженная, критично вообще о православной мысли («В смысловом поле, полюсами которого являются, скажем, Флоренский с Бердяевым, а другое измерение указывает на святоотеческое предание, просто нет места Бультману», с. 234). С. 235: «У Сергея Лезова есть опыт острой общественной реакции (порой переходящей в откровенное хамство) на его сочинения. Зачастую обсуждение поднятых им проблем подменялось обсуждением его нравственных дефектов. Каковое, понятно, проводилось с большим жаром. Явление, вообще говоря, в нынешней публицистике достаточно распространенное, но пикантность ему придавало то, что, производя указанную операцию, операторы усердно размахивали томагавками с начертанными на них христианскими лозунгами».
Восторженно о нем Г.Киселев, 1999; Дм Быков и мой ответ 1998;
Выписки из его книги: Лезов С. Попытка понимания. М.; Спб.: Университетская книга, 1999
О том, «что можно назвать разрывом преемственности между мифическими (или нарративными) истоками христианства и той реальностью, которая запечатлелась в самом Новом Завете». Имеет в виду разрыв национальный. Но всюду исходит и из того, что Евангелия написаны после Посланий, а не ранее, и из того, что Воскресение не отражает веры первых христиан.
Разочарование К.Барта в милитаризме его учителей-теологов, которые в августе 1914 подписали публичное обращение в поддержку войны.
Критикует американских миссионеров наравне с православизацией: «К христианской мысли все эти перспективные движения прямого отношения не имеют. Ведь они не создали нового содержания, более того — их действенность обратно пропорциональна их интеллектуальному потенциалу. Лидеры и адепты этих христианских движений хотят, чтобы другие, объект их пропаганды, стали такими же, как они». Сам при этом обнаруживает нестрогость мысли — передача информации это одно, развитие мысли это другое, соединение их не обязательно. И почему миссию определять обязательно как желание сделать другого подобным себе? Поделиться верой не означает подвергнуть другого унификации. Если двое одинако веруют, это не означает, что они одинаковы. Это фобия, иррациональная фобия, интересная как факт, но не говорящая о фактах.
Бинарность в отношении к Меню: «Есть лишь огульное неприятие и брань со стороны большинства православных идеологов и их приверженцев и восторженные славословия со стороны либеральных диссидентов в РПЦ».
Впервые увидел о.А. осенью 1980 г. Осенью 1983 г. о.А. был у него на новоселье. «Гости — мои друзья, в свое время вместе со мной пришедшие к о. Александру в Новую Деревню, — с энтузиазмом стали обсуждать тему «свободной России». Кто-то спросил мнение о. Александра. Его ответ сразу повернул разговор в другое измерение: «А мы — мы уже живем в свободной России!»
Слова Соловьева и пр. об обращении еврейства ко христу называет «религиозно-националистическими фантазиями».
Мень предлагал новообращенным «иллюзию — заигрывание с идеей о том, что можно быть православным и одновременно — в некотором религиозном смысле — можно быть евреем».
«Опасное знание о том, в чем состоит благо другого».
«О.Александр не хотел допустить мысль о том, что из наличной РПЦ уже давно ушла живая жизнь».
Мень «явно мыслил в категориях «я» и «публика», а в маленьком храме ему очевидным образом не хватало слушателей и, главное, зрителей «
Мень «в сознательном возрасте выбрал позицию маргинала. Теологически он тоже очень далеко ушел от православия катакомбной Церкви и загорских старцев — от среди, в которой он получил свое христианское воспитание». Вывод делает не на основе анализа текстов, а на основе слов Блюма о Мене: что тот был «весьма открыт к иноверию и в этом шел дальше, чем многие могут воспринять». Но где тут про теологический отход от православного предания? тут про неспособность восприятия.
«Пролистав «Исагогику», я закрыл ее с чувством, которое лучше всего изобразить словами: «Не гонись ты, поп, за дешевизной». ЭТИХ СЛОВ В СТАТЬЕ В «ИНОМ» НЕТ!
Очерк о фарисействе в «На пороге» — «обычная пошлость о духовном сужении, иссушении и т.п. еврейской веры после того как все лучшее из нее вошло в христианство».
Христианство после Холокоста — это христианство, «релятивировавшее собственное притязание н причастность к абсолютной истине и изменившее вытекающие из этого притязания миссионерские установки». Кредо: «В Иисусе Бог уже сделал все, что зависело от Него. А теперь смысл жизни и смерти Иисуса зависит от меня. Если я не беру на себя то бремя следования за Иисусом, о котором говорит Новый Завет, то он «умер напрасно».
1992 г.: «Боюсь, что Русской Православной Церкви нечего сказать «человеку с улицы», нечего сказать городу и миру. Последним ее словом остается позволение войти в культовую общину и следовать принятым там нормам».
Лингвист Сергей Лёзов: «Если всё было фигней — мы стали ближе к истине»
Лингвист, правозащитник, переводчик Сергей Лёзов рассказал специальному корреспонденту «Троицкого варианта — Наука» Алексею Огнёву о пожизненном романе с филологией, позднесоветском диссидентстве, подпольном православии и о том, чем апологетика отличается от свободного поиска.
Сергей Владимирович Лёзов — российский лингвист и правозащитник. Родился в 1954 году в Смоленске, окончил в 1981 году филологический факультет МГУ (кафедра романской филологии). В молодости участвовал в правозащитном движении: входил в редколлегию бюллетеня «Экспресс-Хроники» (1987–1990), Московской Хельсинкской группы (1989–1990). Кандидат филологических наук (1994 год, диссертация «История и герменевтика в изучении Нового Завета»). С 1992 года преподает в РГГУ, в Институте восточных культур и античности. Переводил на русский книги богословов Пауля Тиллиха и Рудольфа Бультмана, философа Мартина Бубера. Автор многочисленных работ по древнееврейскому, арамейскому и аккадскому языкам.
– Итак, начнем ab ovo: почему филология, почему древние языки, почему Новый Завет?
– Когда мне было шесть лет, я — провинциальный мальчик в Смоленске, в шестидесятом году прошлого века — уже знал, что есть на свете город Москва, там — Университет, а в нем филфак. Когда я вырасту, то поступлю на филфак, буду учиться, то есть экономить, жить на кефире и хлебе и покупать книги у букинистов. А потом стану филологом и писателем. И всё сбылось!
– А кто повлиял? Чем родители Ваши занимались?
Так вот, Москва. В 1963 году бабушка с дедушкой привезли девятилетнего меня в Москву показывать места своей молодости, а оттуда — на теплоходе в Нижнее Поволжье, в их детство. Быть может, именно для того, чтоб я сейчас об этом рассказал. Я помню свои ужас и восторг на перроне Белорусского вокзала, страх потеряться, но больше восторг (ну, как во французских романах про провинциала и Париж): то, что я вижу — всё, это на всю жизнь. Короче, синдром понаехавшего. И в тот летний день 1963 года они мне показали МИИТ — это вот тут, рядом с РГГУ, где я работаю уже четверть века: Площадь Борьбы, памятник героям «Москва-Петушки» (может, единственная удачная скульптура в новейшей истории Москвы). В общем, мне стало ясно, что в этом городе я буду жить всю жизнь и умру.
– Помню: «Концепция народной войны в романе Толстого «Война и мир»».
– Ну, четыре часа — это не масштаб Льва Николаевича.
– Обычно за такое ставят двойку, но мне почему-то поставили тройку. Остальное я сдал на пятерки, но балла не хватило. После этого я вернулся домой, восемнадцати лет женился на первой любви, и вскоре меня призвали в погранвойска. Я служил с ноября 1972 по январь 1975 года. Все эти годы (по сути дела четыре года между школой и университетом) я был как законсервированный, килька в собственном соку: по-настоящему новые интеллектуальные импульсы не поступали, первый и последний раз за жизнь. В армии я читал русскую литературу всю: от «Слова о полку Игореве» до Евтушенки. Бабушка пересылала мне «Литературную газету», русскую и западную классику в огоньковских приложениях. (Я, конечно, полагал по невежеству, что филология — это исследование литературы.) Много читал там на английском, со словарем Мюллера, в том числе грамматики, еще работы по русской лингвистике, вот «Морфологию» Виноградова прочел. Но это всё крутилось вокруг подготовки к экзаменам, то есть глубоко не шло. Я вернулся в Смоленск в конце января 75-го и обнаружил, что возлюбленная (она же и жена) загуляла. Мы вскоре развелись, успев, однако, родить дочь.
Ну, я сразу поступил на русский филфак, на сей раз сдал всё на пятерки. Собственно, это единственное достижение в моей жизни, которым я был доволен синхронно: приехал из леса и поступил на филфак Московского императорского университета. После последнего экзамена, по истории, я пошел пить в общежитие на Мичуринском с коллегами-абитуриентами. Пьем мы, пьем, и вдруг я обнаруживаю в кармане свой экзаменационный лист, его у меня не забрали в конце вступительной сессии по ошибке. Еще не поздно было, я побежал в стекляшку, в гуманитарный корпус. Весь, нужно полагать, расхристанный врываюсь на экзамен, протягиваю экзаменатору листок. Что-то лепечу: «Уже празднуем». Он посоветовал мне проваливать быстро, тихо и осторожно, пока не попался и не пропал. Мои четыре года странствий висели на волоске.
– Я служил в погранвойсках на Карельском перешейке, на границе с Финляндией, недалеко от Сортавалы.
– И была возможность читать?
– Была, была. Ну, не так просто, отчасти за счет своего сна, но ничего дикого в этом не было. На моей полке тумбочки был Мюллер и английские книги, русские я доставал из чемодана в каптерке. К тому же у нас у всех были автоматы с боевыми патронами, и, значит, возможность постоять за себя. Я предупредил кой-кого, что готов ей воспользоваться при случае. Это подействовало.
Но главным в те годы было ощущение застоя, будто меня заперли в клетке. Вот я кручусь в кругу одних и тех же содержаний — и никуда не продвигаюсь, ничего не происходит. Меня преследовал самый большой страх моей жизни: а вдруг не поступлю в Университет. Что, снова всё это жевать-готовиться, вернуться в Смоленск, где-то работать на необязательной работе. Это болото, это не жизнь. Вот уже больше сорока лет мне снятся кошмары на эту тему. Вот это за жизнь первый и последний страх, и единственная победа.
Первый год в Университете я всё как сухая губка поглощал. Я считал: это лучшее место в мире. Но в начале третьего семестра уже, видимо, стали заполняться резервуары. Становилось непонятно, для чего всё это нужно. Я стал чуть более вяло учиться. (Со временем я понял, что наше филфаковское образование никуда не годится, и свое преподавание в РГГУ строил отчасти по отталкиванию.) И тут происходит первый интеллектуальный переворот в моей жизни. Первый — потому что потом еще были сравнимые. Он был не филологический. Мне попалась посылка с книгами из ЦРУ. Там был набор джентльменский.
– «Из ЦРУ» значит: из ЦРУ. Приехали американцы на летние курсы русского языка, привезли подрывные книги. Они же их скорей не сами покупали, да и русского не знали. Посылка досталась моему сокурснику и roommate по общежитию: он работал на летних курсах, ну и на КГБ работал, само собой, как спустя годы сам мне признался. Стучал, короче, его завербовали чуть ли не абитуриентом. Ну, он и мне дал почитать-подержать. В коробке был стандартный набор, классический: «Архипелаг ГУЛАГ», только что вышедшая книга Александра Зиновьева «Зияющие высоты», «Бодался теленок с дубом» и многое другое. Шел, напомню, 1976 год. Это всё были книжные новинки. Я прочел их запоем, исполнился сознанием принадлежности к «русской интеллигенции» и необходимостью «прогнать большевиков». Решил, что посвящу борьбе остаток жизни. Разумеется, погибну в лагере. «Лучше в лагере, чем быть выкинутым в эмиграцию!»
Ничего из этого, как Вы видите, не случилось (но, может, еще не поздно?). Однако тут наступает важный момент в рассказе: мне в 22 года, как и в детстве, представлялось интуитивно самоочевидным, что человек строит жизнь как реакцию на поступающие интеллектуальные вызовы, то есть меняет свою жизнь в ответ на эти вызовы. Ну, а чтение запрещенной литературы — это как то, о чем говорит герой «Крейцеровой Сонаты»: «Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка».
Сразу стали образовываться связи вокруг обмена запрещённой литературой. Я познакомился и подружился с историком Володей Прибыловским, ныне покойным. Тогда он был студентом истфака. В интервью «Инакомыслящая жизнь в эпоху заката развитого социализма» и сопутствующих текстах Володя подробно описывает некоторые обстоятельства нашей жизни в конце семидесятых и разные приключения, связанные с нашими мексиканскими девушками и КГБ. Поэтому не буду их пересказывать.
Главным интеллектуальным содержанием жизни стала борьба за смысл реальности, идейное самоопределение, поиски смысловой конструкции. Прежде всего, это последовательное отталкивание от всего «советского», в безраздельной толще которого мы выросли, которое было для нас таким же «языком», как и родной русский. Вот Герман Фейн писал в те годы в некрологе по Анатолию Якобсону: «Как-то мы шли с ним по Ленинскому проспекту из школы, где вместе работали, к нашему общему другу. Он сказал мне: «Видишь — вдоль тротуаров колючая проволока?» Я не видел. ». Можно сказать, что я учился видеть вот эту незримую колючую проволоку, как Толя Якобсон.
Мы стали думать о том, есть ли какая-либо правда в марксизме. Володя притащил откуда-то «Main Currents of Marxism» Лешека Колаковского, все три тома. И еще подбрасывал мне продукцию подпольных «молодых социалистов» (группа Кудюкина, Фадина, Кагарлицкого). Я написал на их теоретический самиздатский журнал «Варианты» разгромную рецензию, праволиберальную, в духе «Континента». Володя передал ее Павлу Кудюкину для публикации, мою подпись Володя отрезал. Но вскоре «молодых социалистов» арестовали, рецензия и сейчас, вероятно, лежит в архиве НКВД. (Павел недавно написал в фейсбуке, что рецензия ему тогда понравилась — уважительным, пусть и критическим, тоном.)
И тут начинается поворот к христианству — не для бессмертия этого дешевого (я не боюсь смерти), а в поисках смысловой конструкции для сопротивления. Ну вот, жизнь спустя, весной 1999 года, у нас в РГГУ обсуждали мое избранное, «Попытку понимания». И Анюта Шмаина тогда заметила, обидно, но проницательно, что к христианству я притусовался ради борьбы с советской властью. И я не один такой был, это поколенческая черта. Дальше начались уже внутрихристианские поиски и Fragestellungen (постановка вопросов. – Ред.). Видимо, это меня и спасло, то есть немного отвлекло от чисто политических тем, — точнее, от чувства: может, и на свободе-то оставаться уже неприлично. Иначе я бы году в 1983 сел, и как бы я себя повел там, бог весть. Часто об этом думаю, отчасти с сознанием вины за то, что этого не случилось. Мой ближайший друг начала восьмидесятых, Олег Радзинский, сел по 70-й статье в 1982 году, и на следствии проявил себя неважно.
– Вы уже окончили университет?
– В 27 лет, в 1981 году, по специальности «романская филология». С русского отделения я по ходу дела перешел на романо-германское, выучил испанский, итальянский и французский.
– Скажите, пожалуйста, тему диплома.
– «Субъектная структура романа Достоевского «Братья Карамазовы» и ее передача в двух итальянских переводах».
– Что такое «субъектная структура»? Пресловутая полифония?
– Нет. Термин я придумал сам. Речь идет о том, кому принадлежит данный кусок текста, данное высказывание: персонажу, рассказчику, всевидящему автору, либо они совмещаются. Да, я вдохновлялся Бахтиным и «Поэтикой Композиции» Бориса Андреевича Успенского. Эту тему, семантико-синтаксическую, можно считать далеким подступом к тому, чем я занимаюсь сейчас, к морфологической семантике глагола.
– В «Бесах» смена точки зрения особенно парадоксальная.
– Вот именно. Там рассказчик бегает, собирает сведения и узнает кое-что; потом он — бац! — и видит всё сверху, даже мысли все прочитывает. Это правда. Я был тогда под сильным впечатлением.
– Мы говорили о Вашем обращении.
– Нет, вдвоем с женой (это уже другая жена, точней третья, но наша беседа скорей не о личной жизни). Учили мы от забора до обеда, по часу в день. Через год я читал литературу по библеистике свободно. Вдвоем учить гораздо интереснее. Мы были интеллектуально очень близкие люди.
Изначально моей задачей был, как я это сформулировал, честный ответ на вызов радикальной протестантской библеистики. Но для этого нужно разобраться в предмете. Разбирался я, разбирался — и вдруг всё понял. Понял про радикальную библеистику. Это понимание выразилось в пассаже, которым заканчивался мой доклад о Бультмане для квартирных чтений, можно сказать – подпольного православного салона. Там сказано: «Но главный вопрос, возникающий при чтении Бультмана, я бы сформулировал так: какова сверхзадача, каков последний побудительный стимул при решении герменевтической проблемы? Такой сверхзадачей может быть либо поиск нового понимания, т. е. стремление заново понять содержание традиции, либо «оправдание веры отцов», стремление привести решение задачи к уже известному ответу, т. е. апологетика в дурном (на мой взгляд) смысле этого слова. Отсюда вытекает последний вопрос: не бывает ли, что эти два стимула в пределе совпадают, т. е. не обречена ли христианская теология на «дурную» апологетику?»
Что значит «дурная»? Это значит — бесчестная. Вот я, допустим, занимаюсь сейчас глаголом в арамейском языке. Я не знаю, к чему приду. У меня есть предварительные идеи, я работаю — и вдруг говорю себе: «Лёзов, ты был козел. Это всё фигня. Ура! Если всё было фигней — значит, мы ближе к истине». Всякий раз, когда я чувствую себя идиотом, я радуюсь. В первую секунду я испытываю отчаяние и усталость, а потом восторг: получается, мы с коллегами близки к новым результатам. А теология устроена иначе. Там ответ известен заранее, а решение нужно подогнать к нему исходя из требований момента и ситуации. Это другой тип интеллектуальной деятельности. Я этого не понимал, когда пускался на дебют. Когда я пришёл в христианство, я почему-то думал, что это поиск, исследование своего рода. Но это скорей обретение, за счет принятия ряда заведомо произвольных посылок и невероятных допущений. Это неинтересно. Как остроумно заметил мой друг филолог Яков Эйделькинд в рецензии на «Попытку понимания», в текущем христианстве «утрачена мифологема поиска».
– А что это за подпольные салоны? Кто в них участвовал?
– Я застал эти собрания в начале восьмидесятых годов. Те, кто был погружён в эту жизнь по-настоящему, – они старше меня лет на десять-пятнадцать. В случае прихода отца Александра это были так называемые «общения». Потому что если говорить «община» — это уже какая-то организация антисоветская. Собирались на квартирах, молились, общались. Я читал доклады по Новому Завету. В 1984 году исполнилось 100 лет со дня рождения Бультмана. Женя Барабанов предложил провести серию гастролей. Он подготовил доклад, я подготовил доклад, и еще два человека: Алёша Григорьев (его переводы вошли в том Бультмана 2004 года) и Серёжа Тищенко. «Гастроли» включали в себя три итерации по четыре вечера: каждый вечер — по докладу. Народ православный подтягивался: каждый вечер десять-пятнадцать слушателей.
– Это были люди с высшим образованием?
– Да, интеллигентная молодежь была в нашем «общении». Была девушка — музыкант, мальчик — выпускник ИнЯза. Андрюша Ерёмин, глава нашего «общения», — с высшим техническим образованием. Он потом работал секретарем отца Александра, в перестройку, а затем опубликовал его биографию: «Пастырь на рубеже веков». В новейшее время промышлял как «православный психотерапевт» (слава богу, не стоматолог). Очень глупый юноша.
– Как Вы покинули приход?
– Однажды я пришёл на исповедь, и отец Александр сказал: «Серёжа, мы не на Востоке, но я для Вас как гуру». При всей одурманенности, я подумал: «А мне нужен гуру? Мне уже тридцать лет». И больше туда не ходил. Но еще почти десять лет воспринимал я себя как христианина, вкладывал в это какой-то смысл. И знаете что? В христианский период сама возможность творчества для меня началась лишь вместе с сомнением и отрицанием. Поиск возможен, когда есть вопрос. (Так же обстояло дело и с интеллектуальным самоопределением в семидесятые годы, о чем я только что говорил.) Свою христианскую эссеистику я сразу начал с крика, размежевания, разрыва. Для меня это первичный импульс интеллектуальной деятельности: стремление нечто уяснить и, если нужно, расстаться.
– Вот Вы рассказали об идейной подоплеке. А насколько Ваше обращение в христианство влияло на повседневную жизнь? Сердце Ваше не смягчилось? Вы принимали участие в благотворительности? Подставляли левую щеку в конфликтах?
– Нет, скорее нет. Всё происходило в чисто идеологической области. И жрецом я стать никогда не хотел.
– Теперь расскажите, пожалуйста, как вышел новый перевод канонических Евангелий с Вашей вступительной статьей.
– Когда я окончил университет в 1981 году, то сумел распределиться учителем испанского и итальянского в 127-ю вечернюю школу, под ногами гостиницы «Минск», в Дегтярном переулке. Там были творческие классы с особым режимом, дети из ансамблей, они плясали и пели. Амбициозный директор школы создал центр дополнительного образования взрослых, ко мне приходили учиться молодые люди с высшим образованием, тоже бывало обменивались антисоветчиной. Параллельно я преподавал испанский язык почасовиком в Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН), куда меня устроила научная руководительница моего диплома, Татьяна Борисовна Алисова.
У меня учился тот самый Володя Кулистиков, который в наше время возглавил НТВ. Он тогда был младшим научным сотрудником в отделе государства и права в ИНИОНе, где работал и Юра Пивоваров. Когда один из сотрудников в отделе умер, Кулистиков вспомнил про меня, и мне предложили место редактора. А в 127 школе обстановка для меня ухудшалась. В 127 школе преподавал мой друг Олег Радзинский, мы с ним вместе читали детям лекции про Солженицына у меня на съемной квартире, и даже агитационную листовку для школьников составили. Его вскоре посадили по делу группы «Доверие», а мне стали приходить повестки в КГБ, в Лефортово если не ошибаюсь. Я конечно не ходил. Однажды чекисты пришли в школу, попросили директора из его собственного кабинета, стали меня допрашивать. Кому это понравится? Меня стали гнать из школы. Я боролся: ещё не прошло трех лет после распределения (тогда были строгие порядки). Тут как раз Кулист звонит, предлагает новую работу. Моих похождений никто не заметил при переходе на новую работу. Как говорил Юра Пивоваров, директор ИНИОНа Виноградов сам был гэбистом.
Когда я в первый раз пришёл в отдел государства и права, на новое рабочее место (это здание на Якиманке), то застал следующую картину: Юра Пивоваров, молодой, красивый и усатый, стоит в клубах сигаретного дыма, попой опираясь о свой рабочий стол, стряхивает пепел и молвит: «А я считаю, что «Доктор Живаго» — самый християнский роман в русской литературе!» Его слушают Кулист и Юлий Лазаревич Атливанников, — как мне объяснили, провалившийся гэбистский «резидент», которого отправили в ИНИОН в качестве синекуры — доживать. Это декабрь 1983 года, у власти Андропов, на улицах Москвы днем ловят прохожих, укрепляют трудовую дисциплину.
В ИНИОН я пришёл уже посреди новозаветных занятий, уже неплохо читал греческий текст и занимался немецким, вскоре был в состоянии читать и реферировать немецкие книги. В школе я получал 100 рублей, на новом месте сразу 140 плюс надбавка за два языка — огромные деньги. Я уже готовился идти после изгнания из школы в дворники-сторожа, а тут — бац! — сразу скачок в социальном положении. И в моем распоряжении оказалась библиотека ИНИОНа, главная гуманитарная библиотека страны. Там было много стандартной литературы по Новому Завету и древнему иудаизму. Если нужно, можно пойти в спецхран Ленинки. Я легко выполнял норму — редактировал, реферировал тексты на английском, испанском, а вскоре и немецком, а в основном занимался «в стол» евангелиями и интеллектуальной историей новейшего протестантизма. Когда идеологические препятствия на рубеже 1990-х годов пали, я сразу опубликовал в толстых журналах и «Вопросах философии» кучу всего накопленного, а частично опубликованного на Западе, в мюнхенском антикоммунистическом журнале «Страна и мир».
И тут Александр Мень отвел Валю Кузнецову в редакцию журнала «Советское востоковедение». Там она опубликовала первый вариант своего перевода Евангелия от Марка. Потом Валя пошла в издательство «Восточную литературу», к Сергею Сергеевичу Цельникеру, который тогда заведовал редакцией «Памятников письменности Востока» (так называемая «черная серия»). Валя позвала Сережу Тищенко и меня, и мы стали готовить комментированное издание нового перевода канонических евангелий. Я написал обширное введение, мы с Сережей — сопроводительные статьи к каждому из евангелий по единой схеме. На настоящие комментарии нас не хватило, это была бы работа на десятилетие. (Сергей Сергеевич Аверинцев заметил в рецензии, что читателю не хватает полноценного комментария, и был прав, конечно.) Цельникер задумывал эту книгу как коммерческую затею, предполагал стотысячный тираж. Ну, знаете, вся эта перестроечная штука, интерес к религии, телепроповедники. Но тут случился август 1991 года, а затем падение советского масштаба цен. Верстка «Канонических евангелий» была готова в начале 1992 года, и я всё спрашивал у Цельникера, когда книга выйдет. Он мялся, наконец сказал очевидное: теперь издание будет убыточным. Я спросил, а сколько надо, чтоб выйти по нулям со скромным тиражом? Он сказал, шестьсот долларов. И я на следующий день (дело было летом 1992 года) принес эти шесть бумажек.
– А я тогда уже навещал Северную Калифорнию и там давал гастроли по протестантским приходам и синагогам в своем качестве прогрессивного православного, получал гонорары. И вот Цельникер сделал пробный тираж: 4,5 тыс. экземпляров. Тираж довольно быстро раскупили, и потом допечатали еще 25 тыс., они уже медленнее продавались, но разошлись тоже. И вот когда 30 декабря 1992 года я вез домой на такси с Цветного бульвара 100 экземпляров этой черной книжки, то сказал себе: «Лёзов, всё, теперь ты можешь спокойно умереть: ты сказал правду русскому народу про Евангелие».
– Сколько Вам было лет?
– Тридцать восемь. Я потом дострелял по этой мишени. Выпустил однотомник Бультмана, однотомник Тиллиха, переводную хрестоматию «Социально-политическое измерение христианства»: подборка классических текстов из современной христианской теологии, и ещё кое-что. Да, книжку «История и герменевтика в изучении Нового Завета». Отстрелялся. Дальше в этой сфере мне делать было нечего. И вдруг я перешёл на семитские языки. Это вышло само собой, я почти что не заметил. Знаете, это как с любовью к женщине: ты сначала что-то чувствуешь и вступаешь в бой, а потом уже думаешь, как теперь быть.
Лингвист Сергей Лёзов: «Мы отвечаем за арамейский язык перед небытием»
Интеллектуальная ситуация меняется очень быстро
— Итак, мы остановились на том, что в 1992 году большим тиражом вышли канонические Евангелия в новом русском переводе с Вашей вступительной статьей. Что было дальше? И как менялись Ваши взгляды за последние двадцать пять лет?
— С 1992 года я работаю в РГГУ, уже как раз четверть века. Вы знаете, за это время у меня ни разу не было повода жаловаться на «работу»: так мне повезло с Галиной Ивановной Зверевой, на кафедре у которой я начинал в 1992–1994, но прежде всего — с нашим Институтом восточных культур и античности, где я работаю со дня его основания в 1994 году. Меня пригласили в РГГУ как библеиста-новозаветника и специалиста по интеллектуальной истории протестантизма, но с тех пор я занялся семитскими языками и теперь понимаю себя как человека, отвечающего за историческую грамматику ряда семитских языков.
— У Вас не возникало мыслей эмигрировать?
— Как и у всякого человека, у меня есть круг людей, с которыми я проживаю жизнь и с которыми меня связывает взаимная ответственность. Куда я без них. Напрасно я, что ли, двадцать пять лет работал в РГГУ. И напротив: «там» — кому я нужен.
— В прошлый раз мы говорили о Ваших духовных поисках. А к чему Вы пришли сейчас в плане мировоззрения?
— Мое мировоззрение — стандартный либерализм, как видно из всей нашей беседы.
— Но Россия страдает и требует активных действий?
— Чего требует Россия — непонятно, может статься и ничего не требует. Но типологически — в нас нет ничего такого особенного, и это утешает. Таких режимов много в мире. Это едва ли не вся Латинская Америка, большие страны там есть. Безнадёжно коррумпированная власть, можно сказать власть бандитов, карго-культовые институты демократии.
— А народ? Вы говорили, что у Вас болела за него душа раньше?
— Такого я не говорил.
— Но ради кого Вы распространяли подпольную литературу, комментировали Евангелие?
— Когда я сказал, что хотел сказать правду русскому народу о Новом Завете, то скорей иронизировал над собой. Есть много читателей, которым это интересно. Вы же читали?
— Вам было интересно?
— Вот! Значит, для Вас я и работал. Я до сих пор получаю письма от читателей.
— Что языком-то молоть. Никто не предсказывал, что СССР падет на рубеже восьмидесятых—девяностых. В сентябре 1987 года я начал один неподцензурный текст словами «сейчас, когда ситуация в стране нестабильна. », а Володя Прибыловский, великий историк современности и хронист, ответил мне в краткой рецензии: «Сейчас власть КПСС крепка как никогда». Дом Романовых пал сто лет назад, но удовлетворительного объяснения этому факту до сих пор не предложено. Наука — это, в частности, правильные предсказания, но мы пока что не умеем даже объяснять факты прошлого из хорошо документированных периодов.
— Какая политическая сила может что-то изменить в нашей ситуации? Или победит серость, как на Арканаре?
— Ну, прикиньте: Вам, грубо говоря, тридцать, а мне — шестьдесят, точнее будет шестьдесят три, когда это интервью выйдет в свет. Меня зачали «холодным летом 1953», как и дочь главного героя романа Юрия Трифонова «Другая жизнь» (а герой и героиня — ровесники моих родителей). То есть прошел лишь месяц после ареста Берии, а маме уже удалось подвигнуть моего отца на этот шаг. У Вас есть зримый образ 1953 года? А теперь шагнем на десять лет вперед. Уже давно прошли освобождения-реабилитации, «следователь-хмурик на пенсии в Москве», опубликован «Иван Денисович», Хрущёв инициировал affordable housing и снова отменил крепостное право, Бродский написал часть своих лучших пиес, а Ваш покорный слуга уже готовился стать филологом и писателем. А что потом был «застой» — так это неправда, не было застоя, это ложный идеологический ярлык, это просто конъюнктура времен Горбачёва. Интеллектуальная ситуация всегда менялась очень быстро. Задним числом это легко заметить, в частности, даже по подцензурным литературе и кино. Про последние тридцать лет, где мы с Вами оказались современниками, Вы всё, я думаю, понимаете: Вы живете в мире, мало похожем на мир 1986 года, в который Вас закинули. Поэтому Вы, главное, только не волнуйтесь: у нас и дальше всё будет меняться очень быстро. Самая большая трудность как раз обусловлена скоростью перемен: значительная часть публики хотела бы жить в мифическом «позавчера» (которого, разумеется, не было никогда) и не пытается осмысленно вписаться в новую ситуацию, точней: участвовать в создании ее облика. Но, как выясняется, эта трудность — она у нас общая с другими частями Западного мира, даже с Америкой.
Апология лингвиста
— Вернемся к науке. Какой проблемой Вы занимаетесь сейчас?
— В частности, мы с учениками и коллегами работаем над историей арамейских языков. Эта затея — надолго, и в моменты усталости, или когда что-то не получается, мы напоминаем друг другу в порядке взаимного ободрения: «Ну, мы же отвечаем за историю арамейского перед небытиём». Это интересная и вполне конкретная лингвистическая задача. В чем тут красота? Так или иначе когда-нибудь в истории Галактики эта задача будет выполнена. Тогда почему не мы?
— А какой древнейший текст на арамейском сохранился до наших дней?
— Посвятительная надпись на статуе из Телль-Фахарийе, в сирийской северной Месопотамии, на границе с Турцией, это IX век до н.э.
— И о чем там говорится?
— Надпись местного царька, который посвящает богу Ададу собственную статую, в натуральную величину. В тексте автор прославляет Адада и адресует набор традиционных проклятий тем, кто собьёт имя автора со статуи.
— А что такое современные арамейские языки? Сколько сейчас носителей? Где они живут?
— Судя по Вашему рассказу, Вы изучили несметное количество языков. Откуда Вы энергию берете?
— Это сознание миссии, оно подталкивает. Если не я, то кто же?
— Я часто изучал языки, идя на шаг впереди студентов. Деваться некуда — и это хорошо стимулирует. Ну, я не валяю дурака, ничего из себя не строю — мы вместе с учениками стараемся разобраться.
— С кем из иностранных коллег Вы контактируете на почве изучения арамейских языков?
— Мы поддерживаем отношения буквально со всеми коллегами, чья работа нам интересна: мы читаем их рукописи, они читают наши. Ездим друг к другу в гости поработать, встречаемся на конференциях. Вот в июле многие из иностранных коллег снова приедут в Острог, на нашу Летнюю Школу по семитской филологии, заодно и погуляем: там хорошее купание.
— Чем, на Ваш взгляд, гуманитарные науки принципиально отличаются от математики, физики, биологии?
— Иные слова — Наука, Любовь — разбавляют в быту до такой степени, что от их содержания, от их wirkender Stoff (как пишут на немецких лекарствах) не остается почитай что ничего. Знаете, что такое наука, если мы хотим, чтоб это слово имело смысл? Первым делом, у «науки» в каждом конкретном случае есть задача, которая так или иначе должна быть решена. Возьмем заведомо «гуманитарную» науку. Вот наш пример: как я уже сказал, мы с коллегами занимаемся историей арамейских языков, у нас вокруг этой задачи возникло небольшое сообщество. У арамейских — три тысячи лет документированной истории, по диахронической глубине арамейский сравним только с китайским и греческим (если учесть микенский), к тому же он, как известно, die Sprache Jesu. Однако истории арамейских языков — пока нет, до нас никто всерьез не взялся за историческую грамматику арамейского, от первых памятников до сегодняшних живых (но на наших глазах вымирающих) арамейских диалектов. Зато поповского шарлатанства — в избытке. Знаете, вот эти ретроверсии притч Иисуса с греческого на «арамейский» (какой?), созвучия рифмы, движуха вокруг. Какие, к чертовой матери, рифмы, какие? Дело в том, что Иоахим Иеремиас и другие авторы, занимавшиеся ретроверсиями в третьей четверти XX века, не знали истории арамейского вокализма. Может, напрасно Сергей Сергеевич Аверинцев так любил конспектировать этих ученых в своих исследованиях. Понимаете, иметь дело с тем, чего нет, легко, оно тебе в морду не плюнет, оно всё стерпит. Засорять мозги итээрам (инженерно-техническим работникам. – Ред.) — вообще бесценно. Изучить (то есть «тупо» выучить) и осмыслить языковые данные за три тысячи лет — трудней. Однако бытие этой задачи, ее реальность, не вызывает сомнений в мировом академическом сообществе. Всем понятно, что должно быть на выходе, чего мы хотим добиться. Вот здесь начинается наука. Во-первых, у нее есть предмет, то есть задача, взывающая к решению. Во-вторых, есть материал (в нашем случае — текстовые корпуса), при работе с которым в принципе (при наличии ума и таланта) можно получить новые результаты и тем самым приблизиться к решению задачи. Тем самым (и в-третьих) эти результаты могут быть опровергнуты («фальсифицированы») в смысле Поппера. В-четвертых, новые результаты позволяют делать предсказания, с которыми можно работать дальше. Я мог бы и продолжить, но ведь уже понятно. Знаете, вспоминается, как Зализняк сказал несколько лет назад, видимо улавливая запах гнили в «гуманитарии»: «Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными, а теперь звучат немодно: 1) Истина существует, и целью науки является ее поиск. 2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал в нормальном случае более прав, чем дилетант».
Я бы добавил, в качестве тривиальной вариации на эту тему: Истина (в каждом конкретном случае), как известно, одна. Только, чур, не спрашивать про волну и частицу!
Отсюда следует, что «гуманитарные» науки отличаются от физики или биологии (а также друг от друга) лишь одним — своими предметами, прошу прощения за советизм. Либо речь идет не о «науке», а о других видах интеллектуальной деятельности.
В конкретном случае: в той мере, в какой у нас будут верные (приближающиеся к той «истине», что «существует») результаты, — они могли бы быть получены любыми исследователями, работающими в этой области, и они так или иначе будут получены, просто потому что «истина существует».
— Как, на Ваш взгляд, будет развиваться ситуация с гуманитарными науками в России при нынешних тенденциях? Можно ли переломить эти тенденции и каким образом? На каком уровне?
— Один коллега рассказал мне правдивый анекдот: его одноклассник, с не совсем, быть может, модельной внешностью, был пылким поклонником евгеники. Коллега и говорит ему: «Ну, если что, тебя же первого лишат возможности произвести потомство». Одноклассник отвечает: «Ну, и пусть! Не жалко! Идея важней!» Вот так и я чувствую. Я работаю в гуманитарных академических заведениях с 1983 года. По моим наблюдениям, имитации в гуманитарных дисциплинах настолько без сравнения больше, чем науки, чем contribution to knowledge, что нас уже и не жалко. Диссернет, как известно, «не вникает в смысл оспариваемой работы»: он выявляет плагиат, то есть ворованный текст. Меж тем понятно, что текст, содержащий новые результаты, не украдешь, это было бы слишком заметно. Таким образом, размах воровства указывает на обилие имитационной продукции, которую можно красть незаметно.
Теперь я могу ответить на Ваши вопросы: ситуация изменится, когда мы, сообщества исследователей в конкретных областях гуманитарии, так сказать, «начнем с себя», «там, где ты стоишь». Один коллега справедливо заметил, что «книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего. Неумение найти и сказать правду — недостаток, который никаким уменьем говорить неправду не покрыть». Прошу прощения за большие слова, но они, к счастью, не мои. Ну вот, мы начнем находить правду, и тогда (и только тогда) потихоньку получим право оценивать продукцию товарищей по цеху. Будем заворачивать бессодержательные статьи и квалификационные работы, не допускать имитаторов в ремесло. Личным примером научного поиска воспитаем молодежь. Совсем простая штука. Как-то так, нет?
«Природа мне важнее музыки»
— Вы нарисовали образ матерого трудоголика. А Вы смотрите кино? Читаете художественную литературу? Или времени на это нет?
— В последние годы больше перечитываю, по капле перед сном. У меня под рукой лежит проза Пушкина, «Вторая книга» Надежды Яковлевны Мандельштам, Шаламов, Бродский, Платонов.
— А какие книги Вас больше всего задели в жизни?
— Из русских романов не то чтобы задели, а просто близки: «Два капитана» Каверина, «Дар» Набокова, «В круге первом» Солженицына, «Воскресение» Толстого, первая часть, и повесть «Отец Сергий».
— Когда я был подростком 14–16 лет, ничего, кроме поэзии, не читал. От руки переписывал Мандельштама. До сих пор многое помню наизусть.
— В эпоху после Бродского для меня важны два поэта: Борис Рыжий и Александр Анашевич. Из поэтесс — пожалуй, Мария Степанова.
— «Небо над Берлином», «Нюрнбергский процесс» Стэнли Крамера, «Доживём до понедельника», «Застава Ильича».
— Да, природа мне важнее музыки. Особенно Лосиный остров. Я живу в Сокольниках и оттуда иной раз хожу в лес с домашней скотиной Беатрисой. Там лесами можно до Ярославля идти, не вылезая в цивилизацию.
— Кажется, теперь обо всём поговорили. Спасибо Вам за интервью!