мравинский дирижер биография жены
Мравинский Евгений Александрович
Российский дирижер. Педагог. Народный и Заслуженный артист России. Руководитель Симфонического оркестра Санкт-Петербургской филармонии. Герой Социалистического Труда. Лауреат Государственных премий. Племянник оперной певицы Евгении Мравиной.
Евгений Мравинский родился 4 июня 1903 года в городе Санкт-Петербург. Мальчик вырос в дворянской семье. Родители уделяли большое внимание воспитанию своего сына. Рано стал изучать французский и немецкий языки. Обучался на естественном факультете Петроградского университета, но вынужден был бросить из-за невозможности совмещать учебу и работу в театре.
В 1924 году поступил в Санкт-Петербургскую консерваторию, на отделение композиции. С 1932 по 1938 год Мравинский являлся дирижером в Мариинском театре. В 1938 году музыкант победил на первом Всесоюзном конкурсе дирижеров в Москве. Затем возглавил Симфонический оркестр петербургской филармонии, где проработал до конца жизни. С 1961 года Евгений Александрович занимался преподавательской деятельностью в Санкт-Петербургской консерватории.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1973 года Мравинскому Евгению Александровичу присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».
Наиболее известными творениями дирижера можно считать трактовки Пятой и Шестой симфоний Петра Ильича Чайковского, а также многие симфонии Дмитрия Шостаковича: Пятую, Шестую, Восьмую, Девятую, Десятую симфонии.
Последний концерт Мравинского состоялся 6 марта 1987 года. В Большом зале Санкт-Петербургской филармонии исполнялись «Неоконченная» симфония Фридриха Шуберта и Четвертая симфония Иоганна Брамса.
Мравинский являлся одним из крупнейших современных мастеров дирижерского искусства. Как и многие крупные дирижеры, режиссеры, балетмейстеры, Евгений Александрович фигура сложная и противоречивая, но тем не менее, являлся наиболее крупным музыкантом ХХ века.
Евгений Александрович Мравинский скончался 19 января 1988 год в Петербурге на 85-м году жизни. Похоронен Народный артист России на Богословском кладбище северной столицы.
Мариинский театр
Балеты
Оперы
«Мазепа» П. Чайковского.
Фильмография
Роли
Участие в фильмах
Архивные кадры
По результатам опроса, проведенного в ноябре 2010 года британским журналом о классической музыке BBC Music Magazine, Е. Мравинский занял семнадцатое место в списке из двадцати наиболее выдающихся дирижеров всех времен.
Мравинский Евгений Александрович
(1903-1988) русский дирижер
Обычно дирижерами становятся уже зрелые исполнители, которые, накопив соответствующий опыт и мастерство, начинают сочетать исполнительскую и дирижерскую деятельность. Мравинский Евгений Александрович встал за дирижерский пульт очень рано, еще будучи студентом консерватории.
Будущий дирижер родился в Петербурге в известной музыкальной семье. Его тетка по отцу — Е. Мравина — была известной русской певицей, одной из ведущих солисток Мариинского театра. Мать, Елизавета Николаевна, также обладала хорошим голосом. Однако его род отличался не только музыкальными талантами. По матери Евгений Мравинский был близким родственником поэту И. Северянину, а сводной сестрой отца была Александра Коллонтай.
Евгений был единственным сыном и достаточно поздним ребенком, поэтому родители уделяли много внимания его воспитанию. Музыкальные способности мальчика проявились рано. Уже в шесть лет он освоил игру на фортепиано и начал заниматься с известным в то время педагогом В. Стремом. В это же время мальчик становится постоянным зрителем спектаклей Мариинского театра. Он не только смотрел все оперы, в которых пела его тетя, но и посещал балетные спектакли. Как позже вспоминал Евгений Мравинский, балет Чайковского «Спящая красавица», увиденный им в 1910 году, стал для него настоящим потрясением.
Однако музыка далеко не сразу стала его профессией. В гимназические годы Мравинский серьезно увлекался естествознанием и даже хотел поступать на естественный факультет университета.
Во время работы в театре он и решил посвятить себя музыке. Однако он интуитивно понимал, что еще не располагает необходимым опытом для поступления в консерваторию. Поэтому, не оставляя работы в театре, Мравинский становится штатным пианистом в Петроградском хореографическом училище. На протяжении трех лет он является ближайшим помощником известной балерины и педагога Е. Вечесловой. Под ее руководством он не только изучил сложную балетную технику, но и стал настолько виртуозным пианистом, что вскоре был назначен заведующим музыкальной частью училища.
В 1923 году Евгений Александрович Мравинский попытался поступить в Петроградскую консерваторию, но не прошел по конкурсу. Только в 1924 году он становится студентом консерватории, причем сразу по двум отделениям — композиторскому и дирижерскому. Первые два курса Мравинский сочетал обучение на двух отделениях, но в 1927 году сделал окончательный выбор в пользу дирижерского отделения. Его педагогом стал известный дирижер А. Гаук. Вместе с Мравинским у Гаука в то время учился другой в будущем крупнейший дирижер — А. Мелик-Пашаев.
Гаук старался сочетать теоретические занятия с практикой. Поэтому уже на третьем курсе консерватории, Евгений Мравинский впервые выступил с оркестром. После получения высшего музыкального образования он продолжал работать в хореографическом училище, поскольку найти место дирижера в то время было очень трудно. Только летом 1931 года он смог получить место второго дирижера в Мариинском театре. Как часто бывает, заявить о себе Мравинскому помог случай.
Однажды ему поручили заменить заболевшего дирижера, и он блестяще провел спектакль. После этого ему была поручена уже самостоятельная работа — возобновление балета Петра Ильича Чайковского «Спящая красавица». Его премьера стала событием в культурной жизни Ленинграда, с этого времени, Евгений Мравинский становится основным балетным дирижером Мариинского театра.
Однако по мере того, как росла его известность, он все более четко понимал, что его призвание — не театральное, а симфоническое дирижирование. Параллельно с работой в театре он становится дирижером оркестра Ленинградской филармонии. С этим коллективом Мравинский не только проводил концерты в разных аудиториях, но и выступал на радио.
Дирижер предложил совершенно новый вид концертной деятельности — лекции-концерты. Перед началом исполнения он ярко и увлекательно рассказывал слушателям о тех произведениях, с которыми собирался их познакомить. Концерты собирали огромные аудитории. Вскоре Мравинский оставляет работу в театре и становится художественным руководителем одного из лучших оркестров страны.
1938 год можно считать поворотным в жизни Евгения Александровича Мравинского: он стал победителем первого Всесоюзного конкурса дирижеров. Естественно, что после победы на этом престижном конкурсе ему стали поступать одно приглашение за другим. Однако Мравинский не изменил оркестру Ленинградской филармонии, с которым и оказалась связана вся его дальнейшая концертная жизнь. Он руководил этим коллективом более пятидесяти лет, установив своеобразный рекорд. Музыканты объехали с концертами не только весь Советский Союз, но и практически весь мир.
Евгений Мравинский всегда подходил к произведению как полноправный соавтор. Поэтому любое произведение в его руках звучало совершенно по-особому. Он умел раскрыть и найти те грани, которые как-то ускользали от других дирижеров. С первых же лет работы в оркестре Мравинский становится основным исполнителем современной музыки в стране.
Особенно дружеские отношения складываются у него с Дмитрием Шостаковичем. Исполнение его произведений является особой страницей в жизни коллектива, которым руководил Мравинский. Он первый дирижировал практически всеми симфониями Шостаковича, за исключением Седьмой, поскольку во время ее премьеры, оркестр Евгения Мравинского находился в эвакуации в Новосибирске. Но свою Восьмую симфонию композитор специально посвятил Мравинскому, она же стала своеобразной визитной карточкой его оркестра.
Исполнение Мравинского всегда отличалось особым изяществом еще и потому, что он тщательно прорабатывал каждое произведение. Поэтому даже такие сложнейшие произведения, как, например, симфонии Людвига Бетховена, он подавал ярко и образно. Мравинскому даже удавалось делать своеобразные музыкальные открытия, когда он возвращал публике некоторые давно забытые или непонятые произведения, как это произошло, например, с музыкой Брамса и Брукнера, которая вошла в оркестровый репертуар благодаря ему. Раньше произведения этих композиторов считались «скучными» и редко включались в программу концертов.
Мравинский Евгений Александрович продолжал дирижировать до последних дней жизни. В последние годы он предпринял интересный эксперимент — вместе с режиссером А. Торстенсеном стал проводить постоянные телетрансляции своих концертов. Они нашли совершенно оригинальный способ представления зрителю симфонической музыки — с использованием нескольких камер. Зритель видит именно ту группу инструментов, которая в данный момент является ведущей. Музыка как бы оживает, становится осязаемой. Создать подобное было под силу только великому дирижеру.
Заметки о мравинском
© 2014
Павел Гаук
Paul Haug
ЗАМЕТКИ О МРАВИНСКОМ
«Дирижеры — народ стойкий, потому что им приходится много стоять»: один из афоризмов моей жены Ольги, который как нельзя лучше отражает внешнюю сторону самой таинственной профессии в мире музыки. На мой взгляд, ее представители условно делятся на три группы:
1. «Настоящие» — это они, всеобъемлющие, великие, заставляющие излучением своей креативной воли безоговорочно покоряться и оркестр, и публику. Они наполняют концертные залы энергией настоящего искусства и на равных разговаривают с Бахом, Шубертом, Малером, то есть, с богами. Среди них — Тосканини, Бруно Вальтер, Караян, и, без всякого сомнения, Мравинский.
2. «Капельмейстеры» — профессионалы, отлично владеющие дирижерской техникой, знающие, дотошные, но не обладающие способностью захватывать слушателя и вдыхать настоящую жизнь в оркестр, хотя они вполне достойно добиваются относительно качественного звучания. Иными словами — когда слушаешь их исполнение, ухо, так сказать, не вытягивается в граммофонную трубу. Бесспорным королем названной разновидности является, по моему мнению, Эрих Лайнсдорф.
3. «Галантные», озабоченные в первую очередь тем, как произвести наибольший зрелищный эффект, как впечатлить своей персоной окружающую среду. В этот круг не могу не поместить имена таких известных людей, как Ион Марин и Саймон Рэттл. Это о них гениально писал Саша Черный:
Склонив хребет, галантный дирижер
Талантливо гребет обеими руками —
То сдержит оком бешеный напор,
То вдруг в падучей изойдет толчками…
Приведенное здесь описание трех дирижерских категорий предполагает, естественно, наличие таланта и соответствующей школы, то есть, речь идет о профессиональных музыкантах, добившихся известности и положения, остальных, как говорится, «просят не беспокоиться».
Евгений Александрович Мравинский — и «настоящий», и «всеобъемлющий». И не потому, что я питаю к нему родственные чувства, а потому, что так оно и есть. Мне остается лишь сожалеть о быстротечности и краткости времени, в течение которого я мог пользоваться его обществом. По сути дела я встречался с ним в детстве, и, прежде всего, именно детские впечатления запечатлелись в памяти.
Когда я сегодня обращаюсь к образу Евгения Александровича, то отчетливо вижу, как органично он (образ) соединяется с его представлениями и убеждениями в музыке,
в философии жизни и восприятия мира. Фотографии поздних лет чаще всего являют нам суровое выражение его лица. Но это вовсе не отражение души, а художественный стиль фотографов 50-х — 60-х годов двадцатого века, когда артистов модно было изображать в резких черно-белых тонах и демонически-романтических ракурсах и аспектах. Напротив, фотопортреты, сделанные в 30-е годы совсем иные. Более или менее серьезен он на всех старых фотографиях, но демоническое начало напрочь отсутствует, ибо оно и не было ему присуще. Да, ирония, да, насмешливость, да, строгость и серьезность, но никогда не ощущал я в нем зла, ибо оно и не могло исходить от него, — вслушайтесь в его исполнение Пятой симфонии Чайковского, или «Щелкунчика», быть может, самой доброй музыки в истории.
Мравинский мог быть суров и строг с артистами оркестра и не снисходил до панибратства с рядовыми оркестрантами, дабы добиться их «любви», как это практикуют некоторые его коллеги, к примеру, уже упомянутый Саймон Рэттл; известно, что берлинские филармоники души в нем не чают (знаю со слов тамошних музыкантов). Мравинский же не гнался за подобной популярностью, его любили и уважали достойные, иные же ненавидели, что только подчеркивает величие его личности. Еще в период жизни на Западе, мне попалась на глаза книжонка некоего Марка Резникова, эмигранта, в прошлом артиста Заслуженного коллектива, изданная в 80-е годы то ли в Израиле, то ли в Америке. Видимо, оказавшись вне досягаемости, сей «писатель» отвел душу, упражняясь в оскорблениях и уничижительных формулировках в адрес своего главного дирижера. А почитайте, что пишет в наше время известный в определенных кругах quasi искусствовед Яков Рубенчик! Кажется, он испытывает какое-то извращенное чувство наслаждения, ниспровергая авторитеты таких фигур, как Мравинский и Гилельс. В числе прочего он утверждает, что Мравинский никогда не выступал с солистами. Как же тогда объяснить фотографию, на которой запечатлены вместе Гилельс и Мравинский на фоне оркестра и беломраморных колонн Ленинградской филармонии? А записи концертов Чайковского, и Шостаковича, в которых участвуют Рихтер и Ойстрах, или запись концерта для валторны Рихарда Штрауса? Но для Рубенчика они, вероятно, не существуют. Как всё это знакомо, и было уже, и есть, и будет… ибо всегда найдутся личности, действительно способные управлять великими деяниями, и всегда найдутся сопровождающие их бледные поганки, кормящиеся от щедрот их деятельности, те, кто завидует, не будучи сами способными к созиданию. Порой и уважаемые люди откалывают такие штуки, что просто диву даешься. Никогда не забуду, как еще в начале семидесятых Кондрашин вел передачу по телевидению, темой которой являлось исполнение симфоний Моцарта. Он продемонстрировал собственную видеозапись, — дескать, вот как надо играть, — после чего полностью смешал с грязью «старомодную» интерпретацию Бруно Вальтера. Кроме того, тот же Кондрашин заявлял, что «Гаук, Мелик-Пашаев и Голованов испортили все советские оркестры»…
Примечательно, что трое лучших учеников Александра Гаука именовались Евгениями: Мравинский, Микеладзе и Светланов. О Микеладзе — отец считал его необычайно талантливым — сегодня почти не вспоминают, он стал очередной жертвой сталинских злодейств. Евгений по-гречески — благородный. Это имя как нельзя лучше соответствует Мравинскому, мало кто из знакомых мне людей мог бы носить его с таким достоинством и честью. Благородства в манерах, поступках и деяниях Светланова мне никогда не доводилось улавливать, даже при всем уважении к его природным музыкантским дарованиям.
Светланов, несомненно, был человеком искусства, но при этом обожал «гром победы». Он принадлежал к той породе солдат, которые не просто хотят быть генералами, он стал генералом, даже генералиссимусом. Но, несмотря на это, конец его был жалок, жалок и как музыканта, и как человека. И печальным представлением выглядело его отпевание в церкви Воскресения Словущего, что в Брюсовом переулке. На генеральских памятниках, заполонивших и засоривших Новодевичье кладбище, всегда пишут сначала фамилию, а под нею — имя и отчество. Но так — не по-русски, русский язык — не венгерский. Венгры произносят: Барток Бэла, мы же говорим — Бэла Барток. И вот на светлановской мемориальной доске значится генеральское: «Светланов Евгений Федорович». Генерал… да-с.
Евгений Александрович Мравинский — во всех аспектах антипод Светланова. Вот образец музыканта и человека! Я с радостью написал бы о нем отдельную книгу, потому что, когда пройдет жизненный срок, отпущенный любившим и ценившим его, некому будет заниматься поддержанием его памяти в истории, ведь у истории память коротка, если ей постоянно не напоминать о ее обязанностях. Стараниями современных петербуржских (и не только) коллег Заслуженный коллектив никогда не будет называться «им. Е.А. Мравинского», хотя настоящие музыканты всегда говорили, говорят и будут называть его «Оркестром Мравинского», а Госоркестр так и останется Госоркестром, и никто не станет величать его «оркестром Светланова», несмотря на официально присвоенное наименование…
Я видел немало великих дирижеров, в том числе и Герберта фон Караяна во время всех трех его московских гастролей: сначала с Венским Филармоническим Оркестром, затем с La Scala и с Оркестром Берлинской Филармонии. О первом впечатлении судить не берусь, ибо был еще в тех летах, когда не должно сметь свое суждение иметь. Концерты же с Берлинским Оркестром запомнились хорошо. Всё тут было потрясающе: и звучание, и экспрессия, и пластичность, и солистская ангажированность оркестрантов. Но в исполнении порой улавливалась некая стерильность, словно качество невольно являлось самоцелью. Это впечатление, когда впоследствии я получил возможность прослушивать многочисленные пластинки, усилилось. Если же смотреть видеозаписи, сделанные Караяном, то результат их экспрессивности зависит в значительной степени и от кинематографической подачи, эффектных режиссерских находок, портретных кадров самого фотогеничного в мире maestro, игры цвета, света и тени.
Слушая и наблюдая Оркестр Мравинского с Евгением Александровичем за пультом, я никогда не думал о театральности, мастерстве или уровне. Здесь не находилось места ничему постороннему, что искусственно анимировало бы зрителя. Это было то, что немцы называют «reine Musik», «чистой музыкой».
Небезынтересно отметить, что Караян никогда не «дирижировал глазами», его созидательные намерения выражались исключительно мануальным путем (естественно, на репетициях он пользовался и методом словесного объяснения своих замыслов). А чуть ли не главным средством искусства Мравинского являлся именно взгляд; казалось, экстрасенсорным или телекинетическим образом он транслировал оркестрантам музыкальные требования и замыслы дирижера при минимальном использовании жеста, олицетворяя собою крылатую фразу Бианта «всё свое ношу с собой».
Мравинского порой укоряют в ограниченности репертуара, не понимая, что при своей разборчивости и требовательности к качеству музыки он не мог позволить себе исполнять сочинения не высшего сорта. Но взгляните на его дискографию: сколько здесь музыки разных эпох — от Баха до Стравинского и ленинградских композиторов-современников. И это только пластинки, а ведь какие-то произведения, исполненные в концертах, остались вне поля зрения магнитофонной пленки. Мимоходом заметим, что другой Евгений, Светланов, как раз отличался непонятной тягой к заслуженно забытым произведениям. Кроме того, он не стеснялся использовать подвластный ему оркестр для пропаганды собственной музыки, кстати, также не отличающейся оригинальностью, чего никогда не позволяли себе сочинявшие симфоническую музыку Мравинский и Гаук.
Дирижерская манера Евгения Александровича (не имею в виду идентичность подхода к интерпретации и мануальную сторону профессии) отчасти сродни таковой легендарного Сержиу Челибедаке, руководившего Мюнхенским филармоническим оркестром с 1979 до своей смерти в 1996 году. Он так же, как и Мравинский, вел за собой толпу восторженных почитателей и полчище недоброжелателей, и так же скрупулезно работал с одним, только своим оркестром до полного достижения выражения собственных творческих представлений. Оркестранты относились к нему с безграничным уважением и преданностью (я знавал многих из них, будучи близок к мюнхенским музыкальным кругам).
Мне не посчастливилось хорошо знать Мравинского в быту, но очертания его личности отчетливо возникают в представлении при чтении его писем, адресованных моему отцу. Из этих писем становится ясно, что их связывало многое. При внешней их непохожести и различии характеров находится немало внутреннего сходства. Оба родились на морских берегах: Мравинский — в Петербурге, Гаук — в «южной столице» России, Одессе. Оба получили классическое гимназическое дореволюционное образование, оба учились в университете и оставили его ради консерватории, оба не числились вундеркиндами, и профессиональная известность пришла к ним довольно поздно. Оба стали первооткрывателями многих сочинений Шостаковича, Мравинский в Ленинграде, Гаук — также и в Москве. Оба превыше всего ставили немецкую дирижерскую школу… Были и существенные различия. Гаук был общительным эпикурейцем, в характере же интроверта Мравинского проявлялась склонность к аскетизму. Мравинский обожал кошек и ходил на охоту, Гаук не охотился и кошек терпеть не мог. «Умоляю! Достань несколько пуль «Жакан» или несколько заряженных пулями патронов 20-го калибра. (Есть медведи и лоси)» — из письма Евгения Александровича, адресованного моему отцу от 4.VIII. 1939.
Несмотря на то, что Мравинский имел куда больше государственных знаков отличия, отец никогда не выказывал чувства ревности. Лишь в последние годы своей жизни он как-то посетовал: «Как замечательно повезло Жене — ему в Ленинграде созданы все условия для спокойного творчества!» И в самом деле, директор Филармонии Пономарев и художественный руководитель Саркисов старались изо всех сил. В музыкальной среде ходила крылатая фраза Пономарева: «Ленинград — это Эрмитаж и Мравинский». Но нельзя забывать, что, по существу, в Ленинграде тогда существовал единственный дирижер такого ранга, творивший в гордом одиночестве, а в Москве в послевоенные годы одновременно работало несколько именитых коллег. К тому же, по выражению Ираклия Андроникова, Москва — город преимущественно театральный, а Ленинград — музыкальный. Но на сегодняшний день грани стерлись, Москва подтянулась в оркестровом качестве — БСО и Национальный оркестр Плетнева поднялись почти до европейского уровня, а Заслуженный коллектив, увы, сделал в своем звуковом продвижении шаг назад, что особенно заметно на фоне прогресса оркестра Мариинского театра.
«Дирижирование — дело темное» — избитая сентенция Римского-Корсакова в наше время стала актуальна, как никогда. Пользуясь этим слоганом, десятки неучей полезли на дирижерские подиумы. Среди них — скрипачи, пианисты, духовики и даже певцы.
Знаю двух превосходных пианистов (по странной случайности их инициалы идентичны), на которых просто жалко смотреть, когда они встают за дирижерский пульт. Один напоминает своими схематично-корявыми движениями деревянного Петрушку, другой же — строит рожи, корчится и жестикулирует, словно орангутанг. Быть может, интерпретаторские замыслы, затаенные в глубинах их мозговых извилин, по-настоящему величественны, а на репетиции они в состоянии объяснить и выразить свои идеи словами, однако такого рода режиссерская деятельность ни в коей мере не позволяет им именоваться дирижерами.
Знаменитый альтист, вместо того, чтобы продолжать выдающимся образом играть на своем инструменте, не довольствуясь камерным оркестром, заполучил в свои руки еще и симфонический. Выглядит его «дирижирование» так, будто происходит под пластинку — изредка ему удается попасть в такт, но чаще он просто волочится сзади, а оркестранты тщательно стараются не поднимать на него глаза, дабы не сбиться с ритма.
Мой консерваторский однокурсник-виолончелист в пятьдесят с лишним лет решил дирижировать камерным оркестром, лично им организованным. Я принял участие в его первом выступлении, исполнив фортепианный концерт Баха. По окончании выступления счастливый дебютант метался по артистической и в состоянии эйфории восклицал: «Господи, ну почему же я не занялся этим раньше, ведь это — куда легче, чем играть на виолончели!»…
Да и так называемые профессионалы порой удивительны. Один знакомый мне дирижер на вопрос «что нового?» отвечает: «Да вот, слетал туда-то, отмахал концерт».
Да, отмахал… Всё это печально. Так что, господа, «дело» не темное, а еще куда темнее, чем мы себе представляем. Но, если закрыть глаза и не обращать внимания на толпы «рукомахателей», заполонивших в наше время дирижерские подиумы, то можно порадовать душу мыслью о том, что, слава Богу, еще существуют на свете редкие «Настоящие», и — благодаря развитию звукозаписи — «Вечно живые», и среди них Евгений Александрович Мравинский всегда будет занимать одно из первых мест.
(Очерк написан для сборника воспоминаний о Мравинском, но книга»тормозит» в издательстве и неизвестно, появится ли на свет)
Мравинский дирижер биография жены
* Dec. 15th, 2008 at 12:36 AM
Опубликовано в журнале:
«Звезда» 2003, №5
К 100-летию Е. А. МРАВИНСКОГО
ГАВРИИЛ ГЛИКМАН
Маэстро Мравинский
Публикация и вступительная заметка Таисии Ивановой-Гликман
Гавриил Давидович Гликман родился 14 июля 1913 года в Витебской губернии. В 1929 году его семья перебралась в Ленинград, где Гликман и жил до эмиграции.
В 1937 году он поступил в Ленинградскую Академию художеств на отделение скульптуры (проф. Г. Манизер), которое окончил лишь в 1947 году, так как с 1941-го по 1945-й воевал, дойдя до Берлина.
В СССР Гликман был широко известен как автор многочисленных памятников и мемориальных досок, украшавших площади и здания Ленинграда, Москвы, Клина, Саратова, Саранска, Архангельска и других городов.
В 1980 году скульптор эмигрировал в Германию, в Мюнхен, где прожил до самой своей кончины 4 января 2003 года. В эмиграции он создал свои основные живописные полотна (хотя живописью начал заниматься давно, еще в Ленинграде) и обрел мировую известность. Состоялось свыше 50 выставок во многих странах Европы (Германия, Англия, Голландия, Польша и др.), в Америке и в Австралии.
Свыше 600 произведений художника (живописных полотен, графических работ, скульптур) находятся в музеях и частных коллекциях. В Германии установлены два памятника Достоевскому работы Гликмана — в Висбадене и Баден-Бадене. В это же время он написал книгу воспоминаний — “Размышления с кистью в руке”, куда вошел и публикующийся очерк, — о своих встречах с замечательными людьми, о стране, о времени. О самом художнике издано несколько книг, написано множество газетных и журнальных статей, сняты документальные фильмы.
С прославленным дирижером Евгением Александровичем Мравинским меня связывала многолетняя дружба. Популярность этого удачливого, всемирно знаменитого маэстро была очень велика. Публика зачарованно смотрела на высокого красивого человека, затянутого в элегантный фрак, когда он возвышался на эстраде перед оркестром. Я множество раз наблюдал, как Мравинский с развевающейся седой шевелюрой, непроницаемым лицом и холодными глазами снисходительно и непринужденно раскланивается перед переполненным залом. Как сейчас вижу его хорошо отработанную едва заметную улыбку во время поклонов, когда даже партийные боссы в правительственной ложе Большого зала Ленинградской филармонии горячо аплодировали своему любимцу.
В финале концерта зал обычно вставал, и Евгению Мравинскому подносили корзины цветов. Даже бедные студентки бросали на сцену скромные букеты. А когда оркестр покидал эстраду, публика подолгу стояла перед пустой сценой, и дирижер дарил ей еще один, последний выход. Это выглядело весьма эффектно: грациозная фигура маэстро на фоне органа, в низком поклоне благодарности за признание. Немного позже, в переполненной Голубой гостиной, истомленный, в свежей сверкающей рубашке, знаменитый дирижер не очень щедро раздавал автографы. А потом в узком кругу композиторов, музыкантов и самых близких людей он снова снисходительно принимал комплименты и восторги. И даже далеко за полночь в уютной квартире Мравинского раздавались телефонные звонки. Забыв о сне, маэстро давал распоряжения о предстоящих репетициях, концертах, подготовке очередного заграничного турне.
Может ли быть участь значительнее и прекраснее? В филармонии, куда бы вы ни бросили взор, — всюду висели его большие фотографии. В фойе экспонировалась выставка, демонстрирующая путь Мравинского от студенческих лет до расцвета славы. Здесь можно было познакомиться с заграничной прессой о нем в русских переводах, с блистательными комплиментами. Образ маэстро причудливо и заманчиво дополняли многочисленные устные рассказы о нем самом: о его мистических настроениях, о том, что этот “любимец Смольного” очень религиозен, что он постоянно жертвует церкви деньги, странные рассказы о большой фотографии волчьей морды с глазами, полными тоски и печали, которая висит у Мравинского в квартире. Таков был
(а может, думалось мне иногда, вовсе и не таков!) дирижер Евгений Мравинский — гордость советской музыки. И для меня не только до нашего знакомства, но и потом этот человек во многом оставался загадкой. И становилось жутковато, когда передо мной открывались темные тайны и противоречия его души.
Мне случайно удалось вывезти с собою на Запад небольшую фотографию. На снимке, сделанном в Доме композиторов в Комарово (недалеко от репин-ских “Пенатов”), — Мравинский, его скульптурный портрет и я. Мравинского сфотографировали в момент, когда он как бы примеривается к своему скульптурному изображению. Евгений Александрович жил тогда в коттедже со своей женой, Инной Михайловной Сериковой, вскоре умершей от рака костного мозга. В моем маленьком “Москвиче-401” постоянно были подрамники, краски, пластилин. И когда мы встречались с Мравинским, я всегда старался запечатлеть его на редкость выразительное лицо и фигуру. Евгений Александрович очень дружелюбно относился к моей работе, а у меня не было никакой материальной заинтересованности, и я творил легко и свободно.
Сильно ослабевшая Инна Михайловна выходила в теплые вечера из коттеджа, и Евгений Александрович нежно поддерживал ее. Подходили к моей скульптуре, смотрели. Инна Михайловна оживлялась и хвалила. Евгений Александрович носил тогда теплую, в красный квадрат шотландскую куртку, и рядом с ним бледная, почти потусторонняя Инна была освещена какой-то небесной красотой. Позднее, вспоминая эти дни, я написал ее портрет — “Женщина с белой кошкой”.
Вблизи Дома композиторов находилась дача Н. К. Черкасова. Евгений Александрович иногда уходил ненадолго к своему другу молодости — он называл его Колькой. Я оставался с Инной. Однажды Мравинский вернулся от Черкасовых поздно вечером. Стояла душная ночь. Множество белых бабочек судорожно билось о стекла веранды. Евгений Александрович пришел слегка навеселе. Покрасневший от быстрой ходьбы, худой, подтянутый, загорелый, с развевающейся шевелюрой, он, обняв меня, закричал: “Я сейчас как Зигфрид!” Но эти редкие для него счастливые вечера с приподнятым настроением сменялись серыми, печальными утрами. Уже в течение многих лет он принимал на ночь много снотворного. Мравинский рассказывал, что повторяет про себя, пробуждаясь от тяжелого сна: “Утром схима, вечером флюиды”.
Инна все больше слабела. Иногда мне приходилось на своей машине привозить к ней медицинских сестер с аппаратурой из Института переливания крови. Приезжали консилиумы врачей. Ее подбадривали, но Мравинскому говорили о близком конце. Вскоре больную пришлось перевезти в город. Жили они тогда на Тверской улице, в районе Смольного, в маленькой двухкомнатной квартире. В эти дни Евгений Александрович познакомил меня с высокой, спортивного типа блондинкой. Представляя мне эту флейтистку филармонического оркестра, он сказал: “Это, Гавриил Давидович, настоящий наш человек”. Он намекал на отрицательное отношение молодой женщины к “Совдепии” и “гегемону” (характерные словечки Мравинского). В доме появилась скромная услужливая женщина, которая внимательно ухаживала за больной Инной. Она и позвонила мне однажды в начале августа в пять часов утра: “Гавриил Давидович, срочно приезжайте — умерла Инночка”.
Я тут же сел в машину. Было очень теплое и тихое утро. Быстро примчался к Мравинским. Инна лежала на кровати, величаво умиротворенная, уснувшая вечным сном. На ее лице не было следов страдания, оно сохранило прежнюю красоту. Коричневый шелковый платок туго стянул голову и челюсть. Особенно мне запомнилась припухлость ее нежного рта. Мравинский был мрачно спокоен. На его лице не было слез. Я долго не задержался; только спросил у Евгения Александровича, будем ли снимать маску. “Нет, не надо”, — ответил он. Я поехал к себе в мастерскую и тут же начал лепить Инну на смертном одре. Часам к 12-ти снова приехал к Мравинским. Вся квартира была наполнена людьми: музыканты, артисты, знакомые. Инна лежала в гробу, а крышку его прислонили к стене, на которой уже давно висел портрет Евгения Александровича моей работы. Это было символично. Отец Инны — пожилой глухой человек, седой, с четко вырезанными, как из темного дерева, чертами лица — стоял рядом с телом дочери, совершенно отрешенный от всего окружающего. Евгений Александрович был в черном костюме, при галстуке.
Стояла жаркая летняя погода. К пяти часам похоронная процессия двинулась на Богословское кладбище. У парадного, на улице стоял высокий худой Черкасов в наглухо застегнутом плаще, молчаливый и одинокий. Похороны продолжались недолго. Не произносилось никаких речей. С трудом пронесли гроб мимо тесно стоящих памятников к вырытой могиле. Евгений Александрович стоял у Инниного изголовья и своими длинными подвижными пальцами механически стряхивал пылинки, налетевшие на ее белое одеяние. Гроб закрыли и опустили в глубокую яму.
Мы приехали назад к Мравинским на служебной машине филармонии. Дверь была настежь открыта. Процедурные аппараты Инны уже унесли с балкона, квартиру вымыли и убрали, накрыли стол. Поминки были короткими. Все молча разошлись.
Вскоре Евгений Александрович уехал в Усть-Нарву, где снимал комнату, а уже осенью он был в городе, репетировал и давал концерты. Вблизи Домика Петра I как раз построили большой дом — для знатных людей Ленинграда. Евгению Александровичу была предоставлена там большая квартира, благо он имел все регалии: Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской и Ленинской премий.
В это время у него уже была новая жена. Евгений Александрович сказал мне, что Инна просила его жениться именно на этой женщине. Квартира была обставлена стильной мебелью. Любимые кошки Инны, как она их называла, “кисаны”, заняли здесь почетное место. Им даже была оборудована отдельная уборная. Потекли ровные и относительно спокойные дни. Вечерами Мравинский с новой женой занимались столоверчением. Инна говорила с того света какими-то намеками: “Мрак рассеется, будет свет”, “Готовься к встрече. Все будет в голубом и розовом”. Евгений Александрович просил меня никому не говорить о сеансах, но в городе все и так об этом знали.
На стене висел большой диапозитив с портретом Инны, и, когда включали свет, она возникала словно живая. Я начал лепить ее бюст. Когда работа близилась к завершению, стал захаживать Евгений Александрович. Я оставлял его одного надолго у скульптуры. Однажды он спросил: “Как это вам удалось ухватить выражение Инниного лица, когда она бывала близка со мною? Не было ли у вас чего с ней?” И он многозначительно посмотрел на меня. Он ее ревновал ко всем, и она немало настрадалась от этого. Я ответил полушутя: “Не только вам свойственна интуиция, Евгений Александрович. Она и у художников бывает. ” — “Гавриил Давидович, отливайте скорее бюст, он мне нужен для жизни. Приду с концерта, буду с Инночкой общаться”, — сказал он, прощаясь.
Евгений Александрович занимал самую большую комнату в квартире. Окна в ней доходили до пола. Паркет был натерт красным воском. У стены стоял небольшой письменный стол с цветными карандашами, ручками и машинкой для точки карандашей. В комнате находились также шкаф с книгами и партитурами, большое кресло у стены, над которым висел портрет Мравинского моей работы. За креслом был установлен деревянный постамент, и на него-то и водрузили гипсовый бюст Инны. Он стал центром всей комнаты. Подаренный Мравинскому фирмой “Стейнвей” кабинетный рояль стоял, покрытый чехлом, в другой комнате — к нему, увы, в последнее время маэстро не прикасался. Но вообще в эти годы он много работал: готовясь к репетициям, слушал пластинки, внимательно перечитывал партитуры, делая заметки на полях цветными карандашами.
Свободное время Евгений Александрович любил проводить дома. Вытянув длинные худые ноги и положив их на мягкий стул, он читал свои любимые книги — “Обломова” и прозу Аксакова. Многие вечера мы проводили вместе. Мравинский любил рассказывать. Слегка грассируя и пристально смотря на меня своими холодными светлыми глазами, он вспоминал: “Это были уже двадцатые годы. Я решил пойти в народ. Были знакомые крестьяне в Тверской губернии. Обулся в сандалии и с вещевым мешком пошел по деревням. Жил у крестьян, спал на сеновале. Слушал чистый крестьянский говор, песни, обряды, отпевания. Крестьяне переобули меня в лапти. Как легко в них ходить по проселкам, полям и лесам! А деревенская еда! После голодного Питера все казалось таким вкусным. До глубокой осени я прожил в деревне. Потом поступил статистом в Мариинский оперный театр вместе с Колькой Черкасовым. Коля был очень музыкальным, прекрасно пел и играл на рояле. Лучше меня. Однажды мы остались вдвоем на ночь в театре. Никого, кроме нас, не было. Пошли на темную сцену. Я дирижирую. Колька паясничает, изображая Дон-Кихота. Это была незабываемая ночь! Наутро пошли к нам домой. Пили чай из самовара, завтракали. Хорошие были времена!”
Мравинский много рассказывал мне о своей жизни. К бытовым проблемам он относился внимательно и отнюдь не был лишен меркантильности. Не забывал записывать денежные расходы. Бывало, скажет: “А знаете, ведь при разводе с первой женой, с Лютиком (так он ее называл), она меня заставила, по наущению добрых друзей, написать расписку о пожизненной выплате ей ежемесячно двухсот рублей. Представляете, сколько я ей уже выплатил денег, на них можно было бы купить дом в Усть-Hapвe! Ведь могла бы кофты вязать, а не брать у меня денег. Верно, Гавриил Давидович?” Я отмалчивался или пускался в рассуждения о суете сует.
“Посоветуйте мне как сыну (он любил иногда притворяться маленьким, беззащитным), — сказал Мравинский однажды. — Стоит ли переводить скульптуру Инночки на смертном одре в мрамор? Ведь это большие деньги. ” — “Ну какие большие? — возражал я. — Двести-триста рублей. При ваших-то заработках. ” Мравинский медлил с ответом, поглядывая на свою новую жену, которая уже распоряжалась всеми финансовыми делами, что-то прикидывал в уме. В это время замышлялось строительство дома в Усть-Нарве — прекрасном месте в Эстонии, на берегу моря. Евгений Александрович был очень увлечен этой идеей. Он самозабвенно любил северную природу, надеялся найти тихое убежище. Но построить дом, даже Мравинскому, в Советском Союзе было не так-то просто.
В Эстонию послали из Смольного письмо о необходимости выделить знаменитому дирижеру участок для строительства. Его выделили, и особняк построили: комфортабельный, в стиле “модерн”, с каминами, верандами, ваннами. Одну половину его занял Мравинский, другая предназначалась местному врачу. И началась дачная жизнь, столь ненавистная Евгению Александровичу. Шум, гам от внуков, правнуков, гостей и соседей. Запылали камины, зашипели плиты на кухнях, источая ароматы яств. Где уж тут творческая работа? Как-то было жалко видеть маэстро в этой суетной обстановке. Ему бы рубленый пятистенок — в тиши, на хуторе.
В голодном послереволюционном Петрограде они с матерью работали в ресторане. Она — кассиршей; он — официантом. Вечно голодный, он отведывал от каждого блюда, которое подавал. Кто-то заметил это, и молодого официанта с позором выгнали. Вскоре Мравинский поступил в консерваторию, в класс Малько по дирижерскому искусству. Во время войны эвакуировался в Новосибирск. С особым интересом вспоминал он рыбную ловлю с тамошним партийным начальством, костры и прекрасно сваренную уху. Он любил хорошо поесть, любил добротную жизнь, жизнь на вершине славы, благополучия и власти. И от этого у него еще чаще бывали приступы отчаяния, муки совести, периоды душевного мрака. При Сталине жилось ему хорошо, и он с неизменным удовольствием вспоминал эти времена, рассказывая о них восторженно: “А какая были дисциплина в оркестре! “Лабухи” боялись директора и меня: мы могли кого угодно уволить, по нашей милости получали ордера на квартиры. Приду на репетицию — все на местах, дрожат от моего косого взгляда. Гаврила, дорогой, какое было прекрасное время! А сейчас сделаешь замечание — обижаются, попросишь повторить партию — бегут в профком жаловаться. Не так-то просто стало выгнать из оркестра..