обыкновенная история розов читать
Обыкновенная история розов читать
Моя настоящая жизнь
Есть книги, написанные актерами, есть книги (их большинство), написанные за актеров. Бывают книги надиктованные. Так возникла, например, «Моя жизнь в искусстве», которую ее автор начал сочинять во время американского турне Художественного театра, когда К.С. был относительно свободен от репетиций и спектаклей. Такие ситуации у действующих актеров случаются редко.
Олег Табаков многообразно действующий актер. Да разве только актер? Он еще режиссер, руководитель «Табакерки», а с недавнего времени и художественного театра. Он преподает в школе-студии МХАТ. Он член всевозможных коллегий, собраний, совещаний, наградных комиссий. Он почти ежедневно играет в «Табакерке» или во МХАТе, гастролирует, продюсирует, преподает дома и за рубежом. Ну, какую книгу тут можно написать? Написать нельзя, но надиктовать можно. Именно такая книга находится у вас в руках, и в отличие от многих актерских сочинений, это книга реального Табакова, это его голос, его интонация, его «речевой жест».
Олег Павлович любит выражаться витиеватыми сложносочиненными и сложноподчиненными предложениями, которые стремятся исчерпать предмет разом. Часто в какой-нибудь едкой или заостренно-не-литературной форме. Дух «живого великорусскаго языка» он чувствует очень хорошо. Его книга развертывается как монолог характерного артиста, предъявляющего одну за другой прожитые им по жизни роли. Есть роль «маршала Лелика» (предвоенное и военное детство), есть роль студента Школы-студии начала 50-х годов, готовящегося завоевать Москву, есть образ ректора этой же Школы, когда Москва лежит у его ног. Он проигрывает в воображении счастливые и несчастливые годы «Современника», проверяет свои прежние актерские создания на качество прогноза и диагноза. Он перебирает по нитке свою жизнь, заново играет со старыми и новыми партнерами, восстанавливает внутренние задачи прославивших его ролей, в умеренных пределах приоткрывает себя как мужа, любовника и отца. Словом, Табаков играет книгу про свою жизнь.
Его память на прошлое конкретна и очень чувственна. Он прекрасно помнит актеров саратовской юности, точно показывает, как выдающийся артист Слонов изображал полководца Суворова и скатывался с Альп, сделанных из папье-маше. В его актерской копилке множество мимолетных впечатлений, которые он оттачивает до графически отчетливых показов. В секунду изобразит жеманного балетного клакера («кукушку-снайпера»), выстреливающего первым свое «бра-ва!» в театральную толпу. Помнит хорошо все советские песни, не только поет их, но именно разыгрывает. Много читает (для актера фантастически много). Когда открывает для себя нового писателя, обязательно пытается приспособить его к сцене или, уж по крайней мере, чем-нибудь наградить или как-то продвинуть.
Пища духовная в его аффективной памяти тесно соседствует с пищей телесной. Можно сказать, что жизнь он прежде всего ощущает на вкус и поглощает. Помнит, какой шоколад был в военные годы, как он питался в годы студенческие. Помнит обиду на Ефремова со товарищи, которые объедали его на Тверской-Ямской улице («раскулачивали» — скажут объедавшие). Вкусная подлива не просто вымакивается хлебным мякишем, но еще вылизывается им до основания. Так было, наверное, в военные годы, но эту привычку сохранил до нынешних сытых времен. Ритуал завершает обычно «смертельным номером» — облизыванием ножа. У неподготовленной публики, сидящей с ним рядом за торжественным ужином, брови вздыбливаются дугой покруче, чем у Михаила Чехова в «Эрике XIV».
У него с собой всегда были какие-то баночки, коробочки, леденцы, морс. Иногда начинает ректораты или совещания с одаривания присутствующих чем-нибудь съестным: люди закусили, или даже выпили немного, и поняли свою общность. Самые ходкие в его лексиконе метафоры тоже идут из растительного мира. Все самое лучшее в жизни произошло у него в Саратове. Сравнение с бабушкиными помидорами, которые она отбирала на рынке под засолку, отбирала «как для себя», применяется и к системе отбора учеников, и к самой школе. Этими же саратовскими помидорами могут посрамляться все иные театральные злаки, выращенные не бабушкиным методом. В день 60-летия ему «с намеком» соорудили на сцене МХАТа огромный пиршественный стол, и он на протяжении трех величальных часов на глазах всего отечества поглощал яства. Это не только человеческая, но и актерская физиология. Это — его раблезианская страсть к жизни, к ее плотской простой основе. Он эту тему тоже подчеркивает, то есть играет, потому как в его быте нет ничего такого, чтобы он актерски не закрепил. Человек, который так любит поесть, просто обязан презирать всякое головное построение, все хилое, вялое, болезненно загадочное или мистически невнятное в театре. Сталкиваясь с таким театром, он чаще всего «падает в объятия Морфея». Этому своему Морфею доверяет. Раз тело не принимает, тут и искусства наверняка нет. Театр он понимает как эмоциональное чувственное заражение одного человека другим. Вопреки Станиславскому даже действие на сцене он подчиняет чувству.
Начал он с розовских мальчиков — благо шея у него была тогда 37 размера. По мере укрепления шеи его актерская масть и человеческая порода прояснились. По природе своей он Санчо Панса, то есть Санчо по прозвищу Брюхо. Он весь от этого «брюха», от корня и плоти земли. То, что свою актерскую жизнь Олег-младший начал в тени и под командой тощего и длинного Олега-старшего, зарифмовало эту пару навсегда. Один прожил жизнь под именем Олег, второй под именем Лелик. Тот, кто видел их вдвоем в булгаковском «Мольере», поймут, о чем идет речь.
Он никогда не мечтал играть Гамлета, всегда — Полония. И не стыдится в том признаться, поскольку дар характерного артиста и в себе, и в других товарищах по цеху ценит больше всего. Характерным артистом был Евстигнеев или табаковский учитель Топорков, выдающийся любитель жизни и ёрник, способный на сцене возвышаться до откровения.
Характерный артист — это способ существования. Это определенная система внутренних приоритетов, сложившихся за полвека игры. Больше всего в актере он ценит непредсказуемость человеческого проявления. Остойчивость ни на кого не похожего человека на сцене (он очень любит это слово «остойчивость») — вот его кредо.
Поэт табаковского поколения открывал когда-то с удивлением: «Я — семья, во мне, как в спектре, живут семь «я»… А иногда, весной, мне кажется, что я восьмой». Это и про него сказано. Он достает из своей груди любой голос, даже «девятый». Никита Михалков на том же упомянутом выше юбилее назвал его громогласно великим артистом нашего времени. Сравнение никого не впечатлило, поскольку наше время растратило такие эпитеты по пустякам. Точнее было бы сказать, что Табаков главный лицедей нашего времени. Таким образом можно как-то ограничить поле, на котором Табакову действительно мало равных.
В былые времена характерных артистов называли протеями. Протей существует как эхо: на все откликается, всему находит сродство, во все способен перевоплотиться. Ему открыто многообразие всего сущего, он питается живой жизнью, познает ее неисчерпаемость и выявляет ее в бесконечно изменчивых формах. Иногда изменчивая форма отливается в маску. Открыть, отлить такую маску — так полагал Мейерхольд — есть высшее достижение актерского искусства (Бориса Бабочкина — Чапаева режиссер числил именно по разряду создателей новой советской маски). Табаков за полвека игры вылепил множество масок, из которых две, вероятно, обеспечат ему актерское бессмертие. Невозможно забыть превращение романтически возвышенного провинциала Александра Адуева в свиноподобное самодовольное мурло в «Обыкновенной истории» (я бы назвал эту маску «мордой лица»). Вторая маска — голосовая — в мультике про кота Матроскина, который приобрел в жизни Табакова некое метафизическое значение. Интонацию Матроскина, психологию жуликоватого котяры познала и разучила страна.
«Обыкновенная история». Розов. И опять о Гале
«Обыкновенная история». Розов. И опять о Гале
Я никогда не выяснял у Гали Волчек, как и когда у нее родился замысел поставить «Обыкновенную историю». Помню только, как мы с ней вместе ходили к Розову, заряжая его своей потребностью, требовательностью, попрошайничеством — называйте, как хотите — в отношении того, чтобы он сделал эту пьесу для нас. Оказалось, что и просить его не надо было, потому что пьеса уже давно существовала: в свое время он написал ее для поступления в Литературный институт. Так это удивительнейшее создание Виктора Сергеевича Розова на основе классического текста Гончарова оказалось у нас.
Виктор Розов. Может быть, мое отношение к нему будет понятнее, если я расскажу о своей идее: поставить во дворе нашего маленького театра на улице Чаплыгина три фигуры, три памятника русским драматургам: покойному Александру Вампилову и ныне здравствующим Александру Володину и Виктору Розову. У нас в России не принято ставить людям памятники при жизни, но это скорее не обычай, а стереотип мышления.
Розов дал столько ролей, столько благодатного материала… На его пьесах сложились судьбы едва ли не трех поколений русских актеров. И не только русских. По сути дела он — неоклассик. Я, скажем, не разделяю его сегодняшних политических убеждений, но это не мешает мне относиться к нему благодарно, нежно и даже влюбленно. В моей жизни он — первый драматург. Потому что Миша в «Вечно живых» — моя маленькая, но первая роль. Потому что настоящий зрительский успех, когда зрители признали и со временем не только стали провожать аплодисментами, но и встречать, начался для меня именно с его пьесы, с роли Олега Савина — первой главной роли на профессиональной сцене.
Виктор Сергеевич Розов и дальше, на протяжении долгого отрезка моей жизни, был наиболее играемым, в «Современнике», во всяком случае, — автором. Это были и «Вечно живые», и «В день свадьбы», где я плохо играл Василия Заболотного, и «Традиционный сбор», в котором я совсем не был занят, и «С вечера до полудня», где я играл «отрицательного» научного работника по имени Лева.
Александр Адуев — я с дядюшкой в исполнении Козакова.
Одна из последних фотографий, когда я еще позволял себе играть Александра Адуева.
И конечно, это была «Обыкновенная история». Я даже затрудняюсь назвать более совершенную драматургическую работу из того жанра, который называется «инсценировками». «Обыкновенная история» стала для меня настоящей театральной классикой — столь высоко качество литературного произведения, сработанного Розовым. Все лучшее было взято им из романа Гончарова и усилено его талантом.
Целая жизнь прошла с Виктором Сергеевичем, так что наряду с Володиным он, конечно, один из главных моих кормильцев и поильцев. Я бы сказал так: эти два человека дали мне материал для того, чтобы я реализовал себя.
Вернемся к истории создания «Обыкновенной истории» в «Современнике». Работу мы начали еще в 64-м, но потом из-за моего инфаркта выпал большой отрезок времени. Волчек предлагали заменить меня другим актером, но она поступила беспрецедентно: просто закрыла работу над спектаклем на полгода и дожидалась, пока я вернусь в строй. Для меня Галин поступок значим, прежде всего, в нравственном отношении, ибо это редкий образец веры и верности друг другу в театре. Возможно, от того и родились такие результаты.
Волчек — очень хороший режиссер. Серьезный, любящий актеров. Позволяющий актерам нередко добиваться непредсказуемого результата своим собственным нереализованным талантом характерной актрисы, теми возможностями, которые не имели выхода в ее душе. Волчек — замечательная, оглушительная характерная актриса, не сыгравшая и пяти процентов своего потенциала. Замечательно, что этот потенциал в какой-то степени реализовался в режиссуре. К примеру, изумительные достижения Тани Лавровой в спектакле «Двое на качелях» — в значительной степени заслуга Галины Борисовны. Выявление непредсказуемых возможностей актеров — вот чем занимается Волчек-режиссер.
Она необыкновенно четко ощутила стержень, позвоночник пьесы «Обыкновенная история», выстроив спектакль последовательно и тонко.
Меня Галя назначила на роль Александра Адуева, человека-идеалиста, максималиста, не умеющего защитить свою жизненную философию и свой душевный мир от обыкновенной пошлости или обыкновенной житейской истории превращений, доведших его спустя время до состояния насекомого, как у Кафки. Был человек — а есть насекомое. Эту же проблему исследует Гончаров, а вместе с ним и Розов.
Роль Адуева-племянника Волчек поручила актеру, в те времена запомнившемуся зрителю в образе юноши, рубившего мебель в спектакле «В поисках радости». Юноша протестовал против лжи, пронизавшей жизнь советских людей в «Чистом небе», играл Славку в «Пяти вечерах» или Толю в «Продолжении легенды» и других молодых «розовых» людей. Я был известен, как человек, с личностью которого так или иначе связывались светлые, радостные надежды на то, что придут такие, как он, в мир и изменят его к лучшему, отвергая пошлость, ложь, корыстолюбие, коррупцию, табель о рангах, ниспровергая иерархические лестницы, а оказалось-то… Совсем даже наоборот. Вчерашних максималистов общество обкорнало, абсорбировало, ассимилировало. Когда в начале спектакля мы наблюдаем, как поучает романтика-племянника его прагматик-дядя Петр Иванович, думаем: «Фу, какой циник этот дядя», но та трансформация, которую потом жизнь сотворит с племянником, произведет на свет божий чувырло, монстра, куда более страшного, чем дядя. Потому что дядя не способен идти по костям, а племянник сможет. Как говорил один острослов: «Убей ближнего своего, встань ему на грудь, и ты сам станешь на голову выше окружающих». Это и есть новорожденный бронированный индивидуум, который впоследствии своими стальными гусеницами положит не один десяток людей, и ведь не вспомнит даже, что там хрустело и мешало его целеустремленному движению вперед.
К своим личным заслугам в роли Адуева-младшего я отношу сюрреальность последнего выхода моего персонажа, когда в обличье, в платье, на теле этого человека, которому только что сопереживали, которого только что так любили и жалели зрители, происходят необратимые изменения, превращающие лицо ангелоподобного романтика в то самое кувшинное рыло. На сцене реально происходило качественное преображение, перерождение героя, что, по-моему, возможно только в виртуальной реальности. От последнего выхода Адуева становилось больно, страшно, противно. Люди терялись: «Как же так?! Он же был хорошим, нежным, и вдруг — на тебе!» Такого результата я добивался, может быть, даже не всегда эстетически квалифицируя свои действия. Так же выразительно это показано и в телевизионной версии спектакля, сделанной Галей Волчек.
Для меня роль Александра Адуева стала предупреждением всем этим олегам, славам, сережкам львовым, толям и другим замечательно чистым людям, начинающим свою жизнь прозрачно, пронзительно, светло, радостно и бескомпромиссно.
Особых сложностей в работе над этой ролью я не испытывал. Да и вообще, я в своей профессиональной практике не могу вспомнить, чтобы они у меня когда-либо возникали. Сложности могут быть лишь с накоплением права на то, чтобы дерзать от первого лица. Можно пробуксовывать на месте или замедлить освоение материала, но никаких этих «Ах, вот как я мучился» у меня не бывало. Да ничего я не мучился! Работа для меня всегда есть радость, отчаянная веселая возможность еще и еще раз испытать себя.
Скажу честно: я отношусь к категории актеров, на которых не надо давить. Вы только выпустите меня на репетицию, а я уж выдавлю из себя что-нибудь. Просто не смогу не выдавить. А тогда зачем я сегодня приходил, если никого ничем не порадовал и не удивил?! Для меня репетиция — временной отрезок моей реальной жизни. Репетиция прошла успешно, значит, я не зря сегодня жил. Пребывание на сцене — моя настоящая жизнь. Все остальное — либо подготовка к ней, либо отдых.
Чаще всего способный актер — существо ленивое и берегущее силы во время репетиций до встречи со зрителями: «A-а, потом!» Да не «потом», а именно сейчас! Перефразируя известное выражение: «Я играю — значит, я живу». Это — закон жизни артиста Олега Табакова.
Другое дело, с каким КПД ты работаешь. В начале шестидесятых у нас ставился спектакль по пьесе Константина Симонова «Четвертый». Я играл итальянца Гвиччарди, и мой эпизод был в самом конце спектакля. Репетиционный процесс шел много дней, а до меня дело все не доходило и не доходило. А я до такой степени был беременен теми приспособлениями, которые уже приготовил для этой роли, что от распиравшего меня желания действовать на сцене начал непрерывно бегать по лестницам старого здания «Современника» с первого на третий этаж — вверх-вниз, вверх-вниз… Вот — доведенная до абсурда, до идиотизма ситуация нереализации себя.
Ко времени выхода «Обыкновенной истории» я уже был «остепененным» наградами артистом, жизнь уже не раз испытывала меня «сладкой булкой с изюмом». Можно было сыграть достаточно грамотно и профессионально, но мне кажется, что в этом спектакле произошло нечто большее.
В первоначальном варианте распределения ролей дядюшку должен был играть Игорь Кваша. Но работа шла довольно мучительно, и Игорь Владимирович, не выдержав, «соскочил» с этой работы, сочтя ее не слишком интересной и значительной для себя. Тогда роль дядюшки досталась Мише Козакову.
Я даже помню, как в конце сезона 64/65-го года, во время традиционных ночных бдений в «Современнике», подытоживающих дела, успехи и неуспехи театра, Люся Гурченко, человек непосредственный и чистый, написала так: «…и уж конечно, ничего необыкновенного эта «Обыкновенная история» не принесет ни театру, ни Лелику Табакову»…
Премьера состоялась в феврале 66-го.
Ни от театра, ни от Гали Волчек такого мощного энергопотока никто не ожидал. От напряжения в течение спектакля я терял до килограмма в весе.
На мой взгляд, роль Александра Адуева подтвердила достаточное человеческое содержание актера Табакова — то самое, за чем интересно следить в случаях, когда, по определению Б. Л. Пастернака, актер пытается «дерзать от первого лица».
В разных городах и странах спектакль имел громадный успех. Возможно, этому способствовало и то, что и я, и Козаков были актерами, известными по кино в Восточной Европе. Но отнюдь не это меня волновало, а то, что «Обыкновенная история» всегда вызывала неизменно живой и серьезный отклик у любого, даже иноязычного, зала.
Я перестал играть «Обыкновенную историю» в «Современнике», довольно жестко уйдя от ролей, которые, по моему мнению, я был уже играть не должен: так сильны были в моей памяти воспоминания о мхатовских актерах, в шестьдесят и более лет игравших двадцати-тридцатилетних. Все это мне казалось разрушающим эстетику театра, все более набиравшего обороты подлинности существования. А это занимало меня в гораздо большей степени.
Пьеса, написанная Виктором Сергеевичем давным-давно, не потеряла ни грана актуальности своей и сегодня, когда уже девять лет подряд я играю в подвале на Чаплыгина уже не Александра, а Петра Ивановича Адуева, вновь поражаясь тому альянсу, который возникает у нас со зрительным залом. Это взаимопонимание — свидетельство того, что человечество в своем развитии движется по спирали и, таким образом, проблематика время от времени становится поразительно сходной: полагаю, что и в третьем тысячелетии это будет никак не менее актуально. Чужой опыт никого не убеждает, и «Обыкновенная история», случающаяся с людьми, не умеющими отстаивать свои убеждения, достаточно регулярно повторяется. В «Табакерке» я поставил эту пьесу именно по этой причине. Во многом я делал это для Игоря Нефедова, который, как мне казалось, был удивительно подходящим и верно выбранным. Сейчас роль Адуева-младшего очень серьезно и хорошо играет Женя Миронов.
По сути дела, я играю в пьесе «Обыкновенная история» в общей сложности двадцать пять лет. Кроме «Учителя танцев», где Владимир Зельдин играл тридцать девять лет подряд, кроме «Аленького цветочка» и «Синей птицы», на московских афишах так долго другие названия не задерживались.
Такова необыкновенная история «Обыкновенной истории».
Читайте также
Обыкновенная школа
Обыкновенная школа В нашу 346-ю обыкновенную школу, куда я перешел, никакие делегации не приезжали, не приходили к нам и писатели, артисты не устраивали для нас концерты. Только один раз к нам пришла женщина в белом халате и целый час популярным языком учила нас, как
Еще о Гале
Еще о Гале Галю Салибаеву, свою подружку раннего детства, я помнил всю жизнь, и лет через тридцать с лишним после того, как мы расстались (а тогда нам было по восемь лет), был рад узнать, что и она меня не забыла. В семьдесят каком то году мой друг Камил Икрамов (он еще не раз
ЧЕСТНОЕ ИМЯ – ВИКТОР РОЗОВ
ЧЕСТНОЕ ИМЯ – ВИКТОР РОЗОВ Прекрасному русскому писателю и настоящему патриоту сегодня исполняется 85 лет. Поздравляем!Можно ли прожить целую жизнь, большую жизнь, ни разу не покривив душой и не поступившись совестью? Это, конечно, очень трудно. Однако иногда мне кажется,
«Сед, но выхолен и розов…»
«Сед, но выхолен и розов…» Сед, но выхолен и розов, И криклив как петушок, Старичок М. В. Морозов Прочитал нам свой стишок. Не беда, что в нем хромала Часто рифма без подков, Мы досадовали мало, Ибо Музе сто годков. 1930 г. 10 мая.
«Обыкновенная история»
«Обыкновенная история» Олег Ефремов был очень щедрым человеком. Он дарил идеи и даже целые постановки: так, на афише «Голого короля» стоит имя Мары Микаэлян, хотя работал над спектаклем Ефремов. То же и с «Третьим желанием», режиссером которого считается Евгений
ДВА ВОЗРАСТА («Обыкновенная история»)
ДВА ВОЗРАСТА («Обыкновенная история») Итак, племянник и дядя. Юноша Александр Адуев и зрелый муж Петр Адуев. Провинциальная расплывчатая мечтательность и столичный практицизм.Расплывчатость дает о себе знать уже на уровне слов, интонаций.«— Куда ты едешь, мой друг,
Глава тридцать пятая. Опять Бутырки. Опять трибунал
Глава тридцать пятая. Опять Бутырки. Опять трибунал После бани меня повели в новый спецкорпус. Бело-синие стены, синие металлические лестницы, синие «палубные» галереи с железными перилами и синие железные сетки между этажами. В большой каптерке выдали не только матрац и
Еще о Гале
Еще о Гале Галю Салибаеву, свою подружку раннего детства, я помнил всю жизнь, и лет через тридцать с лишним после того, как мы расстались (а тогда нам было по восемь лет), был рад узнать, что и она меня не забыла. В семьдесят каком-то году мой друг Камил Икрамов (он еще не раз
Глава шестая «Обыкновенная история»
Глава шестая «Обыкновенная история» Сороковые годы в России были отмечены дальнейшим обострением общественных противоречий, нарастанием борьбы с крепостным строем и реакцией. Глубокие изменения происходили и в русской литературе. Она все более сближалась с жизнью,
Виктор Розов
Виктор Розов В.С. Розов Пишу об этом интересном и популярном драматурге лишь потому, что вопреки обыкновению записал по свежей памяти беседу с ним (вернее, его высказывания) в Агентстве печати «Новости» 7 мая 1963 года[28]. Этот «возмутитель спокойствия» в жизни и в искусстве
Евгений Сомов Обыкновенная история в необыкновенной стране
Евгений Сомов Обыкновенная история в необыкновенной стране Сыну моему Себастьяну
ОБЫКНОВЕННАЯ РАБОТА
ОБЫКНОВЕННАЯ РАБОТА Зима на Украине в тот, 1944 год стояла неровная – то оттепели и появляющееся на синем небе солнце, то вдруг пролетит северный ветер и подымет пробирающую до костей вьюгу.Раньше такие капризы природы на разведчиков не действовали. Наоборот, они
Обыкновенная история. Иллюзия первая: Мечтательность
Обыкновенная история. Иллюзия первая: Мечтательность Однако повести и очерки уже мало удовлетворяли писателя. Его мыслям было слишком тесно в очерковых рамках. Сразу после очерка «Иван Савич Поджабрин», в 1843–1844 годах, Гончаров начинает работать над романом «Старики». Об
Привожу Есенина к Гале
Привожу Есенина к Гале Сергей заявился ко мне на Волхонку. В мой ледяной чулан.– Едем! – И везет меня, уже в санях, в какой-то новый для меня ночной локаль (много их развелось по Москве!). Где-то между Тверской и Дмитровкой, в переулке. Полуподвал. Знакомых не вижу. Есенина
Розов С. Академик из Череповца
Розов С. Академик из Череповца Этого сухощавого, с коротким ежиком седых волос человека хорошо знают многие лекционные залы и аудитории научно-исследовательских институтов города Киева. Академик — всегда желанный гость студии Республиканского телевидения. По-юношески
В. Розов «Обыкновенная история»
Содержание
В.Розов «Обыкновенная история»
Инсценировка в трех действиях В. Розова
Анна Павловна, его мать.
Петр Иванович Адуев.
Елизавета Александровна, его жена.
Софья, её дочь — соседи Анны Павловны.
Поспелов, друг Александра.
Любецкая Мария Михайловна.
Юлия Павловна Тафаева.
Гостиная в доме Адуевой. Предотъездная суматоха. Дворовые поминутно снуют из двери в дверь. На сцене Аграфена и Евсей. Они укладывают вещи в дорожный сундук.
ЕВСЕЙ: Прощайте, прощайте. Последний денек, Аграфена Ивановна.
АГРАФЕНА: И слава богу! Пусть унесут вас черти отсюда, просторнее будет. Да пусти прочь, негде пройти.
ЕВСЕЙ: Кто-то сядет на мое место.
ЕВСЕЙ: Дай-то бог. Лишь бы не Прошка.
АГРАФЕНА: Да отцепись ты от меня, окаянный! Свяжусь я с Прошкой!
ЕВСЕЙ: Бог вас наградит за вашу доброту.
АГРАФЕНА (кричит). Обрадовался. Радуйся! (Пошла из комнаты, за ней Евсей.)
Входят Анна Павловна и Александр. Анна Павловна несет стопку простыней, укладывает их в сундук. Александр в маленький баул бережно складывает рукописи.
АННА ПАВЛОВНА: Сашенька!
АЛЕКСАНДР: Чего изволите, маменька?
АННА ПАВЛОВНА: Куда ты едешь, мой друг, зачем?
АЛЕКСАНДР: Как куда? В Петербург. Затем. чтоб. я чувствую в себе.
АННА ПАВЛОВНА: Послушай, Саша, еще время не ушло, подумай, останься!
АЛЕКСАНДР: Остаться! Как можно! Я решил.
АННА ПАВЛОВНА: Да разве тебе здесь нехорошо. А дочка Марьи Карповны Сонюшка. Что, покраснел? Как она, моя голубушка, дай ей бог здоровья, любит тебя!
АЛЕКСАНДР: Вот, маменька, что вы. она так.
АННА ПАВЛОВНА: Да-да, будто я не вижу.. Останься! Что ты найдешь в Петербурге! Бог знает чего насмотришься и натерпишься. И холод, и голод, и нужду — все перенесешь. А посмотри-ка сюда. (Пошла к окошку, поманила к себе сына, но тот деловито просматривает рукописи.) Какой красотой бог одел поля наши! Одной ржи до пятисот четвертей соберем. А вон и пшеничка есть, и гречиха. Да ты не слушаешь. (Отошла к чемоданам, укладывает вещи.) Вот, Сашенька, заметь хорошенько, куда я что кладу.. В самый низ на дно чемодана простыней дюжину, носков двадцать две пары. Знаешь, что я придумала? Положить в один носок твой бумажник с деньгами и письмо к дяде — туда же. То-то, чай, Петр Иванович обрадуется! Ведь семнадцать лет и словом не перекинулись, шутка ли. Да ты отложи бумаги-то свои, еще наработаешься, наломаешь спину!
Александр оставил рукописи, слушает мать.
Мне еще много осталось сказать (утирает слезы). Что, бишь, я хотела сказать. из ума вон. Береги пуще всего здоровье. Коли заболеешь, чего боже оборони, опасно, напиши, я соберу все силы и приеду. Не ходи ночью по улицам. От людей зверского вида удаляйся, береги деньги, ох, береги на черный день, трать с толком, от них, проклятых, всякое добро и всякое зло. Не мотай, не заводи лишних прихотей, но не отказывай себе, в чем можно. Не предавайся вину, оно первый враг человека. Да еще (понижает голос). берегись женщин, знаю я их. Есть такие бесстыдницы, что сами на шею будут вешаться, как увидят этакого-то.
АЛЕКСАНДР: Довольно, маменька.
АННА ПАВЛОВНА: Сейчас, сейчас, еще одно слово. На мужних жен не зарься, это великий грех. Ну, а коли ты полюбишь, да выдастся хорошая девушка, то того. (Заговорила еще тише.) Сонюшку можно и в сторону. Что, в самом деле, Марья Карповна замечтала.
АЛЕКСАНДР: Софью?! Нет, маменька, я ее никогда не забуду.
АННА ПАВЛОВНА: Ну-ну, друг мой, успокойся. Ведь я так только. А будешь ли помнить мать?
АЛЕКСАНДР: Вот до чего договорились! Забыть вас! Бог накажет меня.
АННА ПАВЛОВНА: Перестань, перестань, Саша, что ты это накликаешь на свою голову!
Еще на словах Анны Павловны слышался звон приближающегося колокольчика. Он стих, видимо, у крыльца. В дверь входят Марья Карповна и ее дочь Соня.
Марья Карповна, душенька! (Обнимаются и плачут.) Сонюшка, здравствуй, милая! (Здоровается с Соней.)
Анна Павловна и Марья Карповна уходят из комнаты. Александр и Соня одни. Они
бросились друг к другу.
АЛЕКСАНДР: Сонечка. (Целуются и плачут.)
СОНЯ: Вы забудете меня там.
АЛЕКСАНДР: О, как вы меня мало знаете!
СОНЯ: Да, да! Вы станете знаменитым.
АЛЕКСАНДР: Я ворочусь, поверьте, и никогда другая.
СОНЯ: Вот, возьмите скорее. Это мои волосы и колечко. (Отдает Александру сувениры, тот жадно их целует. И снова.) Саша.
Объятия, поцелуи. Слышен колокольчик. В двери появляется АНТОН ИВАНОВИЧ: Анна Павловна и Марья Карповна выходят из соседней комнаты. С ними тетушка Александра.
АНТОН ИВАНОВИЧ: Здравствуйте, матушка Анна Павловна!
АННА ПАВЛОВНА: Антон Иванович! Вот спасибо! Горе-то какое. (Все здороваются.) К столу вас прошу на дорогу откушать. (Все рассаживаются вокруг стола. Анна Павловна плачет.)
АНТОН ИВАНОВИЧ: Смотреть на вас тошно, Анна Павловна, некому бить вас. Бил бы да бил.
АННА ПАВЛОВНА: Один сын, и то с глаз долой. Умру, некому и похоронить будет.
АНТОН ИВАНОВИЧ: А мы-то на что?! Что я вам чужой, что ли. Этакого молодца взаперти держать. Дай-ка ему волю, он расправит крылышки. Да вот каких чудес наделает! Нахватает там чинов.
АННА ПАВЛОВНА: Вашими бы устами да мед пить. Закусывайте, господа. (Налила рюмки.)
МАРЬЯ КАРПОВНА: Вот увидите, Анна Павловна, как он пойдет в гору! В Петербурге ахнут, увидев такого умного молодого человека.
АНТОН ИВАНОВИЧ (встал). За ваше здоровье, Александр Федорович! Счастливого пути! Да возвращайтесь скорее. Да женитесь-ка. Что вы, Софья Васильевна, вспыхнули.
СОНЯ: Я ничего. я так.
АНТОН ИВАНОВИЧ: Ох, молодежь, молодежь. Ну, во имя отца и сына и святого духа.
Звук стремительно приближающегося колокольчика. Дверь распахивается. На пороге Поспелов, друг Александра.
АЛЕКСАНДР (вскакивая из-за стола). Поспелов!
АЛЕКСАНДР: Откуда ты? Как?
ПОСПЕЛОВ: Из дому. Нарочно скакал целые сутки, чтоб проститься с тобой.
АЛЕКСАНДР: Друг, истинный друг! Навеки, не правда ли? (Объятия.)
ПОСПЕЛОВ: До гробовой доски! Я тоже мечтаю быть в Петербурге. Мы должны, Александр! Мы должны! Общество требует себе лучших умов, честных сердец, чистых душ. Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы,
(Поспелов и Александр продолжают вместе, тихо. Держат друг друга за руки и как бы клянутся.)
Мой друг, отчизне посвятим Души высокие порывы!
АННА ПАВЛОВНА (в слезах). Сашенька!
ПОСПЕЛОВ: Вы не слезы должны проливать, дорогая Анна Павловна, а гордиться своим сыном! Здесь ему тесно, душно, здесь нам нет поля для великой деятельности, которая. (Обнимает Ааександра.) В путь! В путь! Пиши! Пиши!
Возгласы. Проводы. Все поднимают тюки, баулы, сундуки. Уходят.
АННА ПАВЛОВНА (с криком). Прощай, прощай, мой друг! Увижу ли я тебя. (Обняла сына.)
Антон Иванович и Марья Карповна отрывают ее от Александра и выводят на крыльцо.
ТЕТУШКА (задерживает Александра. Таинственно). Саша, умеешь ли ты хранить великие тайны?
АЛЕКСАНДР: Да, тетушка.
ТЕТУШКА (доставая с груди письмо в голубом конверте). Отдай это своему дяде Петру Ивановичу! И скажи, что тот желтый цветок и письмо его вечно со мной — здесь (показала на грудь).
АЛЕКСАНДР: Какой цветок?
Тетушка. Тебе знать не надобно. Он поймет. Обними его. (со смущением) за меня. (Целует Александра, крестит.)
ПОСПЕЛОВ (в дверях). Александр, не медли!
На пороге Анна Павловна.
АННА ПАВЛОВНА: Голубчик ты мой! Прощай! (Почти падает на руки тетушки и Поспелова.)
Александр исчезает. Звук удаляющегося колокольчика. Уехал.
Кабинет дядюшки Александра Петра Ивановича Адуева в Петербурге. Утро. Петр Иванович в халате. Берет с подноса письмо в голубом конверте, вскрывает, читает.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: «Любезный братец, милостивый государь Петр Иванович!» Что это за сестрица. (Зовет.) Василий! (Вошел слуга.) Откуда это письмо?
ВАСИЛИЙ: Приходил молодой барин, назвал себя Александром Федорычем Адуевым, а вас дядею. Обещались зайти об эту пору.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Вон как! Скажи этому господину, как придет, что я вставши уехал на завод и ворочусь через три месяца, а может, через десять. Поди.
«По гроб жизни буду помнить, как мы вместе гуляючи около нашего озера, вы с опасностью жизни и здоровья влезли по колена в воду и достали для меня большой желтый цветок. А цела ли у вас та ленточка, что вы вытащили из моего комода, несмотря на все мои крики и моления. » Я стащил ленточку?! «А я обрекла себя на незамужнюю жизнь. » Ах, старая дева. Немудрено, что у нее еще желтый цветок на уме. (Рвет письмо, бросает в корзину, открывает второе письмо.) «Любезнейший мой деверек Петр Иванович! Вот привел бог благословить на дальний путь бесценного моего Сашеньку. Отправляю его прямо к вам, не велела нигде приставать, окромя вас. » Глупая старуха. «Вспомнила я, дорогой деверек, как мы семнадцать годков тому назад справляли ваш отъезд, как плакали, да убивались. » (Задумался. Позвал.) Василий!
Когда придет мой племянник, не отказывай. Поди, займи наверху комнату, что отдавалась. (Продолжает читать письмо.) «Остерегайте его от вина и карт. Ночью вы, чай, в одной комнате будете спать, — Сашенька привык лежать на спине: от этого больно стонет и мечется, вы тихонько разбудите его да перекрестите: сейчас и пройдет. А летом покрывайте ему рот платочком: он его разевает во сне, а проклятые мухи так туда и лезут под утро. Не оставляйте его в случае нужды и деньгами. »
ВАСИЛИЙ (входит). Пожаловали племянник ваш Александр Федорыч.
Почти вбегает Александр. Василий уходит.
Александр пытается обнять дядю, но тот мощным пожатием руки удерживает его порыв.
ПЕТР ИВАНОВИЧ (удерживая племянника на расстоянии). Здравствуй, здравствуй.
АЛЕКСАНДР: Тетушка Мария Павловна просила вас обнять.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Тетушке твоей пора бы с летами быть умней, а она, я вижу, все такая же дура, как была. Садись вот сюда — напротив, а я без церемонии буду продолжать переодеваться, у меня дела.
АЛЕКСАНДР: Извините, дядюшка.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: За что?
АЛЕКСАНДР: Я не приехал прямо к вам, а остановился в конторе дилижансов.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: И очень хорошо сделал. Как бы ты ко мне приехал, не знавши, можно у меня остановиться или нет. Я нашел для тебя здесь же в доме квартиру.
АЛЕКСАНДР: Дядюшка, я благодарю вас за эту заботливость. (Хочет обнять Петра Ивановича.)
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Сиди-сиди, не за что благодарить. Ты мне родня, я исполняю свой долг, не более. Я ухожу, у меня и служба, и завод.
АЛЕКСАНДР: Я не знал, дядюшка, что у вас есть завод.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Стеклянный и фарфоровый. Впрочем, я не один, нас трое компаньонов.
АЛЕКСАНДР: Хорошо идет?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да, порядочно. Один компаньон, правда, не очень надежен, все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свиданья. Ты теперь посмотри город, пообедай где-нибудь, а вечером можешь зайти — поговорим. Да, я забыл — как тебя зовут?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Эй, Василий!
Покажешь им комнату и поможешь устроиться. (Остановился, посмотрел на Александра.) Да. туго тебе здесь придется.’
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Блеску в глазах много. (Ушел.)
ВАСИЛИЙ: Пожалуйте, сударь.
Александр стоит в недоумении.
Комната, в которой поселился Александр Адуев. Александр у стола пишет письмо. В передней Е в с е й чистит сапоги.
Е В С Е Й. Что это за житье здесь. У Петра Иваныча кухня-то, слышь, раз в месяц топится, люди-то у чужих обедают. Эко, господи. Ну, народец! Нечего сказать. А еще петербургские называются. У нас и собака каждая из своей плошки лакает.
Звонок. Дверь открывается. Входит Петр Иванович, проходит в комнату к Александру. Александр проворно прикрыл что-то рукой.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Спрячь, спрячь свои секреты, я отвернусь. Ну, спрятал. Зашел посмотреть, как ты устроился. Здравствуй.
АЛЕКСАНДР: Здравствуйте, дядюшка.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Доволен?
ПЕТР ИВАНОВИЧ (засмеялся. Осмотрел комнату). Я начинал хуже. (Сел в кресло.) Теперь скажи, зачем ты приехал сюда?
АЛЕКСАНДР: Я приехал жить.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Если ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так не стоило труда. Тебе так не удастся ни есть, ни поспать здесь, как у себя в деревне.
АЛЕКСАНДР: Я подразумевал другое, дядюшка.
ПЕТР ИВАНОВИЧ. Наймешь бельэтаж на Невском, заведешь карету, откроешь у себя дни?
АЛЕКСАНДР: По словам вашим, дядюшка, выходит, что я как будто сам не знаю, зачем приехал.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Почти так.
АЛЕКСАНДР: Я отвечу: меня влекло неодолимое стремление, жажда благородной деятельности. Во мне кипело желание уяснить и осуществить. те надежды.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Не пишешь ли ты стихов?
АЛЕКСАНДР: И прозой, дядюшка. Можно вам показать?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Нет-нет, после когда-нибудь. Я так только спросил.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да ты так говоришь.
АЛЕКСАНДР: Разве нехорошо?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Нет, может быть, хорошо, да дико. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу понять, что приехал сюда делать карьеру и фортуну.
АЛЕКСАНДР: Если вам угодно понимать так.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Мысль хорошая, только напрасно ты приезжал.
АЛЕКСАНДР: Отчего же? Надеюсь, вы не по собственному опыту говорите это?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Дельно замечено. Точно, я хорошо обставлен и дела мои недурны. Но сколько я посмотрю, ты и я — большая разница.
АЛЕКСАНДР: Я никак не смею сравнивать себя с вами.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Не в том дело. Ты, может быть, вдесятеро лучше и умнее меня, только, я вижу, изнежен. Где тебе все выдержать, что я выдержал.
АЛЕКСАНДР: Может быть, я в состоянии что-нибудь сделать, если вы не оставите меня вашими советами и опытностью?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Советовать боюсь. А мнение свое сказать, изволь, не отказываюсь. Ты слушай или не слушай, как хочешь.
АЛЕКСАНДР: Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современному понятию. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания и корабли, я подумал об успехах современного человечества, я понял волнения этой разумно деятельной толпы. Я.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: «Разумно деятельная толпа»! Право, лучше бы ты остался дома! А известно ли тебе, что таких, как ты, молодцов в столицу едет не десятки, не сотни, а тысячи. И у всех жажда благородной деятельности, карьеры и фортуны. А где они потом?
АЛЕКСАНДР: Я надеюсь, во мне хватит мужества и сил.
ПЕТР ИВАНОВИЧ (перебивая). Ну, хорошо, ты приехал, не ворочаться же назад. Попробуем, может быть, удастся что-нибудь из тебя сделать. Что это у тебя выпало? Что такое?
АЛЕКСАНДР (поднимая маленький сверточек, который обронил со стола). Это. ничего.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Кажется, волосы? Подлинно, ничего. Уж я видел одно, так покажи то, что спрятал в руке.
Александр разжал кулак и показал на ладони кольцо.
АЛЕКСАНДР: Это, дядюшка, вещественные знаки невещественных отношений.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Что-что? Дай-ка сюда эти знаки.
АЛЕКСАНДР: От Софьи, дядюшка, при прощании на память.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: И это ты вез за тысячу пятьсот верст! Лучше привез бы мешок сушеной малины. (Взял волосы и кольцо, взвесил на ладони, завернул в бумажку и выбросил в окно.)
АЛЕКСАНДР (с криком). Дядюшка!
АЛЕКСАНДР: Как назвать ваш поступок?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков.
АЛЕКСАНДР: Это — пустяки?!
ПЁТР ИВАНОВИЧ: А ты думал — что? Половина твоего сердца? Тихо, тихо! Я пришел к нему за делом, а он вон чем занимается — сидит и думает над дрянью.
АЛЕКСАНДР: Разве это мешает делу, дядющка?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Очень. Время идет, а у тебя Софья да знаки на уме. Теперь тебе Софью и знаки надо забыть.
АЛЕКСАНДР (твердо). Я никогда не забуду ее, дядюшка.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Конечно. Не брось я твои залоги, так, пожалуй, ты помнил бы ее лишний месяц.
АЛЕКСАНДР: Вы никогда никого не любили?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Знаков терпеть не мог.
АЛЕКСАНДР: А по-моему, святое волнение любви.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Знаю я эту святую любовь. В твои лета только увидят локон, башмачок, подвязку, дотронутся до руки, — так и побежит по всему телу святая, возвышенная любовь. А дай-ка волю, так и того. Твоя любовь, к сожалению, впереди, от этого никуда не уйдешь. А дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься. Я почти нашел тебе место.
АЛЕКСАНДР: Нашли! Дядюшка, я очень вам признателен! (Поцеловал дядю в щеку.)
ПЕТР ИВАНОВИЧ (вытирая щеку платком). Нашел-таки случай. как это я не остерегся. Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным?
АЛЕКСАНДР: Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное право, дипломацию, политическую экономику, философию, эстетику, археологию.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Постой, постой. А умеешь ли ты порядочно писать по-русски?
АЛЕКСАНДР: Какой вопрос! (Выходит в переднюю, ищет какие-то бумаги в бауле.)
ПЕТР ИВАНОВИЧ (закуривает сигару листком бумаги. Берет письмо, которое писал Александр, пробегает глазами, читает). «Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, очень умен, только весьма прозаический, вечно в делах, в расчетах. Сердцу его чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному. Я иногда вижу в нем как бы пушкинского демона. Не верит он любви и прочему, говорит, что счастья нет, что его никто не обещал, а что есть просто жизнь, разделяющаяся поровну на добро и зло, на удовольствие, удачу, здоровье, покой, потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и прочее. Сильных впечатлений не знает и, кажется, не любит изящного. Я думаю, он не читал даже Пушкина. »
АЛЕКСАНДР (возвращается, вносит рукописи. В ужасе). Что вы читаете, дядюшка?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да вот тут лежало письмо к какому-то Поспелову — другу твоему, вероятно. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
АЛЕКСАНДР: И вы прочитали его?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да, почти. А что?
АЛЕКСАНДР: Что же вы теперь думаете обо мне?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко.
АЛЕКСАНДР: Боже мой! (Закрыл лицо руками.)
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да что ты, что с тобой?
АЛЕКСАНДР: И вы говорите это покойно, вы не сердитесь, не ненавидите меня?!