отрицание смысла истории поппер
Современные взгляды на смысл и цель истории
Для философов истории в настоящее время стало очевидным, что искать смысл истории за рамками самой истории, будь то божественная воля или некий универсальный закон развития всего человечества, совершенно бесцельно. Действительно, если истории придает смысл божественное провидение, тогда все преступления, массовые убийства и все зло на земле оправдывается именем Бога, против чего будут решительно выступать все приверженцы христианского учения. Обращение к всеобщим законам развития человечества, которые будто бы заранее определяют конкретные этапы или стадии перехода общества от одной ступени к другой, лишено какого-либо основания по той простои причине, что таких законов в действительности нет. Даже,, если иногда в литературе и встречается что-то подобное, то это в лучшем случае метафоры, но отнюдь не позитивные утверждения. В самом деле, если бы в истории существовали законы, которые автоматически определяют ход развития будущих социально-исторических систем, то люди тогда лишились бы возможности влиять на процессы, происходящие в обществе, а значит ни о какой свободе воли людей в истории речи не могло бы быть, ибо в ней господствовала бы чистая необходимость или голая случайность.
В связи с этим в современной истории философии выдвигаются две противоположные точки зрения по вопросу о смысле и цели истории.
Первая из них рассматривает историю как совокупность событий и процессов, случайно возникающих в обществе и также случайно исчезающих. Соответственно этому, сторонники такого взгляда не видят в истории никакой цели и никакого смысла. Иногда отрицание смысла в истории отвергается на том основания, что при изучении истории очень часто главное внимание обращается на историю политической власти. По мнению К. Поппера, такая история «есть не что иное, как история международных преступлений и массовых убийств (включая, правда, некоторые попытки их пресечения)»[36].
Если мы признаем наиболее адекватным для изучения событий и процессов прошлого метод интерпретации, то тем самым обязаны признать, что смысл истории должен быть напрямую связан с тем истолкованием, которое ученый дает историческим событиям и процессам. А интерпретация, согласно герменевтике, означает либо усвоение готового смысла происходящего, либо придание ему нового, дополнительного смысла. Очевидно, что историческая интерпретация всегда связана именно с приданием определенного смысла процессам, ибо история отнюдь не идентична какому-либо заданному тексту с заранее существующим смыслом.
Подход К. Поппера к решению проблемы смысла истории страдает также очевидным недостатком; он ничего не говорит о повторяемости и закономерности исторических процессов. Справедливо критикуя исторические пророчества философов, начиная от Платона и кончая К. Марксом, К. Поппер крайне невысоко оценивает предвидения в социальной жизни и истории, а тем самым и закономерности, на которых, они основываются; считая предвидения очевидными и тривиальными, он отказывается подвергать их какому-либо анализу.
Чтобы умело действовать в такой ситуации, необходимо понять, какие события и в какой мере подвластны людям. Существуют природные события, например, затмения Луны и Солнца, которые вполне предсказуемы, но они не оказывают существенного влияния на общество. С другой стороны, такие регулярно повторяющиеся события, как смена дня и ночи или времен года, во многом определяют характер всей человеческой деятельности. В соответствии с ними строится трудовая деятельность, составляется расписание движения транспорта в городах, планируются сельскохозяйственные работы и т.д. Совсем иной характер имеют исторические события и процессы, происходящие непосредственно в обществе. Однако и здесь можно выявить определенное сходство и повторяемость событий. Например, кризис в американской истории, вылившийся в гражданскую войну межу северянами и южанами был во многом сходен с кризисом в германской империи, нашедшим свое проявление в тех войнах 1864-1871 гг., которые инициировал Бисмарк. В обоих случаях, выбор между развалом союза и более эффективным управлением был, достигнут с помощью войны, после которой началось быстрое промышленное развитие обеих стран. Еще более показательной является промышленная революция в Великобритании, которая до 1870 г. рассматривалась как уникальное событие в истории, пока такие революции не произошли в США и Германии. Следовательно, для повторяемости исторических событий и процессов существенна их структурная общность, а не одновременность. Отсюда напрашивается вывод о том, что история человечества временами повторяется, но А. Тойнби возражает против того, чтобы такая повторяемость имела строго необходимый характер, а история управлялась бы непреложными законами.
Из приведенных высказываний А. Тойнби следует, что он, в отличие от К. Поппера, признает определенную регулярность и повторяемость исторических событий и процессов, а это означает, что он признает их закономерный характер, но подчеркивает существование различных альтернатив их реализации. От воли и сознания людей зависит, какую альтернативу они выберут в текущей деятельности, чтобы подготовить свое будущее.
Таким образом, в концепциях К. Поппера, А. Тойнби и К. Ясперса четко просматривается противопоставление их позиций религиозной философии и прогрессизму натуралистического подхода. В то время как последние исходят из признания конечной цели истории, первые настаивают, что признание такой цели означало бы завершение исторического процесса. Соответственно этому, смысл истории не сводится к достижению какой-то заранее определенной, конечной цели; эта цель раскрывается по мере осуществления целей, выдвигаемых обществом на определенных этапах его исторического развития. Конечно, без периодически возникающих целей нельзя определить смысл происшедших исторических событий и процессов, но такие цели не должны быть установлены раз и навсегда, ибо они меняются с изменением условий, места и времени.
Литература
Основная: (Учебные пособия)
Первоисточники:
Бердяев Н.А. Смысл истории..- М., 1997.
Дополнительная:
Поппер и философия истории
Я сегодня хочу закончить изложение основных аргументов, которыми пользуется логик сэр Карл Поппер, чтобы опровергнуть то, что он называет историцизмом. Во Франции сэр Карл Поппер малоизвестен.
На прошлой неделе я представил анализ понятия тотальности, проведенный Поппером. Как уже я говорил, это понятие имеет два смысла: первый смысл связан с исчерпывающим перечислением элементов или аспектов рассматриваемой целостности, а второй — с исследованием тотальности, исходя из определенной точки зрения.
Другой тезис Поппера связан с отрицанием понятия закона истории. Мне кажется, что с точки зрения логики его аргументацию можно свести к следующим возражениям: 1)
В той мере, в какой человеческая история полностью претворяется только однажды, она представляет собой уникальный ряд событий, и поэтому нет законов истории, поскольку история не повторяется. Действительно, законы имеются только там, где события повторяются. Но в целом история человечества совершается только однажды. Можно, разумеется, сказать, что есть законы в истории, но нет законов истории: именно, по меньшей мере, этот тезис Поппер пытается доказать. 2)
На определенном этапе развития или в некоторых областях человеческой истории можно выделить то, что принято называть тенденциями эволюции; можно также на свой страх и риск экстраполировать эти тенденции эволюции, чтобы попытаться предсказать будущее. Но история, будущее человечества, непредсказуемо по одной очень простой причине, на которую, вероятно, первым обратил такое пристальное внимание Поппер: будущее человечества зависит от будущего науки и, по определению, мы не можем знать науку будущего, так как эта наука, если бы мы ее знали, была бы уже в нашем распоряжении; следовательно, невозможность предсказать знания, которыми будет располагать человечество в будущем, логически ведет к непредсказуемости человеческого будущего.
Эти два аргумента опровергают довольно простую концепцию законов истории, предполагающую сходство законов, управляющих глобальным развитием человечества, с законами природы. Но такого рода логическое доказательство имеет определенные границы и нисколько не исключает существования частных законов развития человечества. Возьмем очень простой пример: предположим, что теория Маркса о понижении нормы прибыли истинна. Поэтому сначала предположим, что стоимость зависит от количества труда, вложенного в товар. Затем предположим, что прибавочная стоимость извлекается исключительно из разницы между стоимостью, воплощенной в зарплате, и стоимостью, созданной рабочей силой. Предположим также, что вся прибавочная стоимость взимается из сверхтруда или из прибавочной стоимости, созданной живым или овеществленным трудом, воплощенным в машинах. Этот труд, не создавая прибавочной стоимости, трансформируется в товар. Наконец, предположим, что доля овеществленного или воплощенного в общей стоимости товара труда растет быстрее, чем доля живого труда (я напоминаю вам марксистское доказательство закона о тенденции к понижению нормы прибыли). Если все выдвинутые мною гипотетические предложения верны, то отсюда следует, что норма прибыли имеет тенденцию к понижению по мере роста доли сырья и машин в стоимости товаров по отношению к доле живого труда. На мой взгляд, все эти высказывания неверны либо верны только частично. Но не будем дискутировать об истинности или ложности такого рода законов. Предположим, что эти высказывания истинны. Очевидно, что в экономической системе, основанной на рынке или конкуренции, каждый индивидуально заинтересован в замене живого труда овеществленным или в росте производительности, заменяя живой труд машинным. Поэтому в соответствии с этим интересом заменить труд рабочего машинным каждый способствует созданию условий, в которых закон тенденции к понижению нормы прибыли становится реальным. Этот пример показывает, что ничто не запрещает, чтобы каждый экономический субъект, действуя согласно собственному разумению, способствовал тому, чтобы трансформировалась сама система, что противоположно общему интересу руководителей этой системы.
Своими общими аргументами Поппер намерен опровергнуть представление о неизбежном переходе от античного общества к средневековой экономике, а затем от нее к капиталистической экономике и от капиталистической к социалистической. Но возьмем опять пример, касающийся перехода от капиталистической экономики к социалистической. Если Марксу не удалось открыть закон истории, сопоставимый с законами природы, то по очень простой причине: в ту эпоху, когда он предлагал необходимое преобразование такого рода, еще не было примера перехода от капитализма к социализму и было абсолютно невозможно постичь механизм саморазрушения капиталистического строя.
Что касается тенденций эволюции, то, конечно, можно выяснить некоторые из них, но есть много примеров, убеждающих нас втом, что каждая эпоха имеет тенденцию непрерывно продолжать движение, наблюдаемое современниками. В определенный момент тенденция меняет направление, ускоряется или замедляется, происходят различные события и по истечении срока, и по истечении многих лет экстраполяция становится исключительно опасной. Если попытаться установить тенденцию эволюции, которая была бы приемлемой для всей истории человечества, то, может быть, найдется только одна, причем при условии, что ее будут интерпретировать осторожно: если, действительно, есть что-либо, характерное для всей истории человечества, то это непрерывный рост знаний, и в частности научных знаний. Данное утверждение не означает, что нет возврата назад, что мы не рискуем забыть то, что мы усвоили. Оно означает, что, если бы мы хотели вообще установить самую предсказуемую тенденцию в будущем человечества, вероятно, ее обнаружили бы в достижениях научного знания. Достаточно вспомнить фразу Паскаля, согласно которой человечество подобно индивиду, который постоянно учится.
Большая часть других тенденций исторической эволюции дает повод для сомнений. Я приведу только один пример: начиная со Спенсера и кончая Парсонсом нередко описывали изменения человеческого общества, проявлявшиеся в прогрессирующем разнообразии общественных институтов; чем разнообразнее выглядит общество в своих отдельных институтах, тем оно более развито. Итак, достаточно сравнить общества социалистического или советского типа, чтобы констатировать, что, в некоторых областях эти общества проявляют меньше разнообразия институтов, чем западные общества.
Вообще Поппер склонен отвергать исторический профетизм, заменяет его социотехникой, основанной на тезисе принципиального сходства естественных и общественных наук. Хайек как сторонник методологического индивидуализма очень близок к Попперу, Но он считает, что имеется существенное различие между общественными и естественными науками. Чтобы прояснить обе позиции, я выбрал цитату Хайека, приведенную Поппером. В этой цитате можно найти общие элементы и вместе с тем элементы, которые отличают позиции Поппера и Хайека. Вот цитата Хайека, взятая из его работы «Сциентизм и общественные науки»: «Если физик желает исследовать проблемы общественных наук по аналогии со своей собственной областью исследования, то он должен вообразить такой мир, в котором посредством прямого наблюдения можно изучить внутреннюю структуру атомов. И в этом мире у него не должно быть возможности ни экспериментировать с массами, ни наблюдать нечто большее, чем взаимодействие сравнительно малого числа атомов в течение ограниченного периода»41. Эта фраза нам напоминает о различии, которое Хайек устанавливает между общественными и естественными науками. С его точки зрения, общественные науки якобы непосредственно изучают, по крайней мере частично, элементы или атомы, созданные действующими индивидами. Мы как исследователи имеем возможность выдвигать гипотезы относительно их способа действия, в то время как фи- зик должен постепенно открывать атомы и с большим трудом улавливать их внутренний механизм.
Конечно, Поппер понимает, что отсюда следует различие между общественными и естественными науками, но две следующие фразы Хайека позволяют ему защищать тезис о фундаментальном сходстве обоих типов наук: «Исходя из своего знания различных видов атомов, он может включить модели всех возможных сочетаний в более значительные объединения и говорить, что эти модели воспроизводят все более и более тесно все характерные черты нескольких случаев, когда он может наблюдать более сложные явления.
Тем не менее, можно сказать, что Поппер недооценивает два или три различия между тем, что происходит в общественных науках, и тем, что происходит в науках о природе, даже если мы согласимся с попперовс- кой интерпретацией тех и других: 1)
Он сам признает, что основные параметры в экономике являются переменными величинами, которые изменяются гораздо быстрее, чем аналогичные параметры в науках о природе. Отсюда следует, что научные высказывания в общественных науках (в том числе в политической экономии — наиболее развитой из них) не обладают той же степенью истинности, которая свойственна общим высказываниям в науках о природе.
Поппер забывает или пренебрегает чрезвычайно простой мыслью: достаточно установить закон общественного механизма, чтобы осознание этого механизма породило стремление к его изменению. Приведем тот же пример о тенденции к понижению нормы прибыли: если предположить, что этот закон истинен, то его осознание позволит принять корректирующие меры. Другими словами, если законы общественной науки определяются главным образом неосознанными последствиями индивидуальных поведений, то осознание этих механизмов побуждает их изменить, когда они порождают нежелательные последствия. Осознание общественных законов становится фактором преобразования социальной реальности и вместе с тем ее законов до такой степени, что возможности прогнозирования часто ограничены реакциями людей на ожидания, неважно, базируются ли они на истинных или ложных идеях. Иначе говоря, в механизме человеческого становления есть элемент, который, как мне кажется, проявляется не в такой степени в мире природы: это результаты осознания участниками событий последствий своих действий. Действительно, я не думаю, чтобы механизм электронов изменялся в силу знаний, которые приобретает о нем физик-атомщик. Напротив, экономические механизмы и индивидуальные действия изменяются в силу знаний, которые мы о них получаем. И я думаю, что можно было бы продолжить анализ и показать различия, которые существуют на уровне поведения атомов в соответствующей области общественных и естественных наук. 2)
Другое отличие, которое я хотел бы подчеркнуть, является следующим: теоретически много веков назад можно было бы создать атомную физику в той мере, в какой мир, к которому применимы законы корпускулярной и атомной физики, был уже миром, опиравшимся на эти законы. Но трудно представить себе научную теорию капитализма до возникновения капиталистического строя. Другими словами, общественные науки неизбежно изменяются не только в силу накопления знаний о мире, законы которого незыблемы, но новых открытий того мира, который сам изменяется (законы капиталистического строя не могли быть открыты до возникновения капитализма). На мой взгляд, это ведет к некоторому отличию от наук о природе. Эту простую идею я предложил однажды советнику по науке Президента США: он был раздражен и моя идея не убедила его.
Как бы то ни было, Поппер применяет свою общую концепцию науки к истории. Он подчеркивает, что нет целостной истории, что мы всегда имеем дело только с тем или иным аспектом реальности, что существуют только локальные истории в той мере, в какой поставленные нами вопросы перед прошлым показывают, что мы интересуемся некоторыми аспектами истории, в то время как игнорируем другие. Поппер добавляет, что — и в этом он солидарен как с Витгенштейном, так и с приверженцами герменевтики — специфика исторической любознательности и собственно интерес историка связаны не столько с всеобщими законами, сколько с отдельными явлениями. Следовательно, при анализе изучаемого объекта историк стремится не столько к исследованию законов, сколько к исследованию первоначальных условий. Поппер также подчеркивает, что если даже историк использует универсальные законы при раскрытии последовательности отдельных событий, то эти универсальные законы в принципе очень банальны. И нам нет нужды их формулировать, потому что они либо относятся к простым явлениям физики, либо к психологическим явлениям. Когда мы занимаемся историей, наша любознательность касается как отдельных событий, так и соединения фактов, которые привели к некоторому уникальному событию. Если мы, действительно, интересуемся причинами войны 1914 г., то нам нет необходимости вспомнить общее высказывание, которое само по себе истинно. Согласно этому высказыванию, никогда нет постоянного мира между независимыми и вооруженными государствами, но мы интересуемся особыми обстоятельствами, в которых разразилась война 1914 г. Нам также нет нужды напоминать, что человек является агрессивным животным, цитировать Конрада Лоренца и излагать его теорию агрессивности (если предположить, что тезисы Лоренца верны). Когда мы интересуемся отдельным событием, мы ищем в нем предшествующие особые условия. И если очевидно, что некоторые всеобщие законы помогают понять переход от одного отдельного события к другому, то наш интерес оказывается связанным с изучением последовательности отдельных событий.
Поппер внес в теорию исторического познания понятие логики ситуации. Когда мы хотим выяснить, что именно произошло в особой ситуации и как действовал тот или иной участник событий, мы стараемся восстановить то, что Поппер называет логикой ситуации, то есть поведение, логически требуемое ситуацией, как ее представлял себе сам участник событий. И действительно, если мы пытаемся воссоздать решение, принятое Гитлером в 1941 г. о нападении на Советский Союз, то мы стараемся восстановить логику ситуации, имея в виду при этом, что речь идет о воссоздании логики этой ситуации в представлении участника событий Гитлера.
С помощью такого понимания науки и таких идей (между прочим, достаточно простых) Поппер отвергает апокалиптические философии истории. Он скорее предлагает нам концепцию исторического познания, по существу, классического типа, призывает общественные науки служить социальным инженерам, настаивает на том, чтобы философы отказались от невыполнимого намерения охватить тотальность становления, как если бы оно могло быть охвачено человеческим разумом, как если бы будущее могло быть известно тем, кому в нем не придется жить.
Итак, вот мы завершили строго логический анализ. Теперь кратко резюмирую несколько идей, связанных с этими анализом. Вместе с тем я кратко коснусь следующей части лекции, посвященной подходу, с помощью которого мы строим исторический мир. Первый пример этого подхода будет связан с построением исторического мира, когда мы склоняемся к рассказу, и в частности к рассказу о международных отношениях.
Результаты, которых мы достигли, в основном следующие: 1)
Нет целостности в первом смысле, и мы не знаем законов всеобщего развития; опровержение стремления к тотальности в первом смысле (исчерпывающее знание) касается также претензии определить законы всей истории. 2)
Методологический индивидуализм, ссылка на индивидов, на индивидуальное поведение не исключает, а, напротив, предполагает, что система, полупостоянные отношения являются неотъемлемой частью исторического объекта, который мы хотим познать и который мы строим. Другими словами, ссылка на преднамеренные микрособытия не исключает систему, теории и модели: достаточно вспомнить, что индивидуальные действия на уровне коллектива часто приводят к последствиям, противоположным намерениям, чтобы был материал для построения либо механизмов, либо специальных или частных законов. 3)
Из этой двойственности между преднамеренными микрособытиями и системами следует чередование в общественных науках (в частности, в истории) объяснений посредством намерений и объяснений посредством чего-либо другого. Если можно так выразиться, идеалом объяснения в общественных науках является одновременное воспроизведение намерений участников событий и механизма, с помощью которого участники построили мир, отличный от того мира, который они намеревались строить. Чередование объяснения посредством намерений и объяснения нежелательных последствий представляет собой выбор между двумя главными целями исторического познания. Можно сказать, что при изучении обществ прошлого или вообще других обществ, отличных от нашего, есть две главные цели, два специфических проявления любознательности. Первая цель связана с тем, чтобы познать и понять других, поскольку они отличаются от нас. Следовательно, любознательность по отношению к другому может оказаться одной из побудительных причин исторической любознательности. Здесь можно привести «Персидские письма» Монтескье в доказательство той любознательности, которую я назвал бы духовным воспитанием человечества. Суть этого духовного воспитания человечества состоит в том, чтобы показать ему, что имеются другие проявления человека, другие формы самореализации, чем та, в соответствии с которой это человечество решило жить. Другой целью исторического познания, которая ближе к социологической любознательности, но, тем не менее, проявляется в достаточной мере и в
историческом познании, является понимание и постижение ПОСТОЯННЫХ’ или полупостоянных отношений между индивидуальными поведениями или между исполнителями социальных ролей. Другими словами, речь идет о том, чтобы познать и объяснить социальные целостности, и, исходя из них, объяснить изменения этих социальных систем. 4)
Двойственность любознательности, направленной на сознания, и любознательности, направленной на системы (или любознательности, направленной на людей, и любознательности, направленной на исторические реальности, в которых живут эти люди), встречается во всех общественных науках. Я в данном случае имею в виду следующее: было бы неверно сказать, что историк интересуется людьми в их разнообразии, а социолог — только системами. Действительно, некоторые историки интересуются системами обществ, отличающихся от нынешнего общества. Достаточно, например, прочесть книгу Марка Блока о феодальном обществе, чтобы увидеть восстановление общественной системы, а не просто любознательность относительно того, как люди жили в прошлом. Верно то, что ориентация на понимание других, на мой взгляд, неотделима от собственно исторической любознательности. Она характеризует то, что принято называть историей — рассказом или событийной историей.
В заключение я скажу несколько слов о рассказе или нарративе (о чем я буду говорить более подробно на следующей неделе), а также о споре относительно событийной истории и несобытийной истории. Этот спор, как мне кажется, не имеет никакого логического или философского смысла. Но он, конечно, противопоставляет различные школы историков, каждая из которых убеждена в том, что она занимается более интересным делом, чем другая. Это вызывает как интеллектуальные, так и практические последствия.
В самом общем смысле слова рассказом принято называть изложение в хронологическом порядке серии состояний, через которые прошло то или иное целостное образование. В этом первом смысле достаточно для наличия рассказа хронологической последовательности и целостного образования, становление которого исследуют. В этом же смысле можно описать историю Франции, сведя ее к минимуму числа индивидуальных деятелей, которые в ней фигурируют. Это как раз будет последовательность состояний, через которые прошло целостное образование «Франция» между точно установленными датами. Второе определение является самым ограничительным строгим определением рассказа. Действительно, во втором смысле о рассказе говорят тогда, когда передают последовательность связанных между собой событий, постоянно возвращаясь к преднамеренным микрособытиям. Если вы рассказываете о неделях, которые прошли между убийством эрцгерцога и объявлением войны, вы не можете не привлечь индивидуальных участников, так как невозможен рассказ об этой истории дипломатии, не учитывая того, что делали разные участники событий. В этом случае речь идет о рассказе в строгом и полном смысле, который предполагает не только серию состояний целостного образования (и не обязательно целостного образования), но также то, что историк должен достаточно подробно изложить то, что произошло, чтобы представить индивидов как участников событий. Можно представить себе исторические рассказы, где почти фигурируют только коллективные
или безличные участники. Я же возьму примеры рассказа, где выступают индивидуальные участники, в данном случае в области международных отношений или военных событий, где почти невозможно обойтись без индивидуальных участников.
В англосаксонских странах логики неоднократно обсуждали вопрос, связанный с выяснением отношений между историческим познанием и историей-рассказом. Действительно, в течение последних лет продолжалась полемика, которая, на мой взгляд, не имела большого значения: англо-американские логики старались доказать — что, по моему мнению, само собой разумеется, — что жанр рассказа нельзя путать с жанром истории. Я скажу, что они, наверняка, правы. В самом деле, некоторые историки по существу являются рассказчиками. Наиболее известный пример — это Фукидид и его «Пелопоннесская война». Этот большой исторический труд является главным образом рассказом, где составные части, не являющиеся нарративами (одному Богу известно, есть ли они там), включены в рассказ таким образом, что именно сам рассказ содержит в себе собственную философию и собственную интерпретацию. Но этот высокохудожественный рассказ, конечно, не является единственным образцом великого труда по истории. Если вспомнить работу Бурк- хардта «Цивилизация Возрождения в Италии» или книгу Марка Блока о цивилизации Средних веков, или о королях-чудотворцах, то без труда можно согласиться, что было бы ошибкой смешивать историю с рассказом, Чистый рассказ, который мы находим в истории «Пелопоннесской войны» Фукидида или в истории «Второй мировой войны» Лиддла Харта, представляет собой исторический жанр, который, на мой взгляд, правомерен, но который было бы абсурдно смешивать с совокупностью исторического познания. Чтобы оправдаться и «спасти» рассказ, я добавлю, что существует крупная работа по истории, которая является в то же время рассказом. Я имею в виду труд Карла Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Это типичная нарративная история, где участники событий, тем не менее, являются то личностями, то классами.
Остается второй вопрос, о котором я упомяну: логики поставили вопрос о том, насколько историческое познание является всегда восстановлением состояний, через которые прошло то или иное целостное образование. Я отвечу просто: если хотят что-нибудь рассказать, если хотят воссоздать что-нибудь из прошлого, то следует придать этому «что-нибудь» форму единства. Но это не обязательно единство целостного образования, которое сохранялось длительное время. В конце концов, такое целостное образование, как «Франция», может быть, представляет собой миф. Таким же мифом, может быть, является и целостное образование «Германия» в том смысле, что оба эти слова обозначали разные реальности в различные эпохи. В любом случае из общественного и исторического целостного образования можно выделить один элемент и составить сравнительную историю. Я приведу только один известный пример: можно, как это делает Дельбрюк, написать историю войны, выделив то, что принято называть «войной», из исторического целостного образования. В этом случае речь идет не о том, чтобы уловить последовательные состояния, через которые прошло целостное образование, но о том, чтобы сравнить отличительную форму, получаемую тем или иным учреждением, которое от общества к обществу обнаруживает некоторые сходные черты.
Мне остается еще сказать несколько слов о псевдопрениях относительно событийной истории, Я только что утверждал, но не доказывал, что, на мой взгляд, нарратив или история-рассказ представляет собой возможный жанр; я вовсе не говорю, что это — самый важный или самый научный жанр. Впрочем, понятие событийной истории часто используется в пренебрежительном смысле. Так поступают, в частности, те историки, которые интересуются, прежде всего, социальными и экономическими явлениями. Они склонны пренебрегать тем, что они называют событийной историей, то есть историей войн, революций, государственных переворотов, короче, политической историей. И причины этого довольно легко понять: историки, интересующиеся экономикой или социальными явлениями, неохотно обращаются к преднамеренному микрособытию. Они стараются уловить события, которые повторяются или которые можно расположить последовательно. Если вы пишете, как мой коллега Леруа-Ладюри, книгу о крестьянах Лангедока или если изучаете цены на хлеб в XVII в., вы сознательно и с полным правом вынуждены пренебречь историей великих держав, сражений, и, поскольку вы выбрали такого рода объект исследования, у вас возникает желание достичь наивысшей научности. Особенно у вас больше шансов достичь количественной истории, если вы выбираете экономические и социальные явления. Но даже это утверждение не совсем верно. Действительно, американцы вместе с французами проделали очень интересный количественный анализ наказов депутатам Генеральных штатов. С помощью компьютера они изучили сюжеты, обнаруженные в этих наказах. И они впервые дали возможность строго определить жалобы, которые поступали из разных регионов Франции в зависимости от социальной структуры, а также требования разных социальных классов. Иначе говоря, вместо того чтобы рассказывать о Генеральных штатах в чисто нарративном стиле, они дали обоснование (я сказал бы: почти статистическое) состояния духа и требований разных социальных групп в свете изучения наказов депутатам этих Генеральных штатов.
Когда говорят о событийной истории, то имеют в виду, например, рассказ о Французской революции. Действительно, многие историки продолжают рассказывать о Французской революции, потому что это прекрасная история, великая история, и потому что вот уже больше века эта история вдохновляет французов. Кроме того, само собой разумеется, что, когда пишут историю Французской революции, нельзя не сказать, например, несколько слов о 14 июля 1789 г., о празднике Федерации 1790 г., о бегстве из Варены и т. д. Нельзя также не сказать несколько слов об участниках событий, и даже если мы являемся, прежде всего, историками общества или экономики, нельзя абстрагироваться ни от индивидуальных участников событий, ни от оценки того, что было прежде и впоследствии, ни от воспоминаний о некоторых микрособытиях в сознании людей. По этому поводу я хотел бы, в частности, рассказать вам об одном современном историографическом открытии — о реинтерпретации Вандейского восстания на Западе Франции. Такая реинтерпретация полностью пересматривает представление о причинах этого восстания: Запад Франции восстал не в защиту престола, а в связи с отдельными жалобами в некоторых регионах. И только впоследствии восстание было использовано дворянами. Так стало понятным ретроспективное чувство потомков восставших, что это восстание было организовано в защиту Старого порядка. Убежденные политически и психологически благодаря такой неверной интерпретации того, что произошло в то время, потомки участников Вандейского восстания, таким образом, искажали его смысл. Вам достаточно познакомиться с книгой Тилли, чтобы узнать подробности этого доказательства.
Почему событийной историей часто пренебрегали и путали ее с историей, описывающей мелкие, анекдотические факты? Я отвечу, что мы живем в демократическую эпоху и всякая история связана с отбором объекта исследования среди других многочисленных объектов. Понятно, что в эпоху демократии интереснее воссоздавать образ жизни миллионов обычных людей, чем бесконечно излагать придворные интриги. Но, в сущности, речь идет о решении, которое вызвано скорее любознательностью, чем интересами науки, даже если предположить, что чем больше имеют в виду систему, серию, постоянно повторяющиеся события, тем больше шансов добиться того, что приближается к количественным и научным методам. Я вам привел два примера применения научных методов в политической истории, но верно то, что эта история в той мере, в какой она раскрывает роль личностей и случайностей, сохраняет некоторые элементы, которые делают из исторического познания нечто вроде правдивого романа, увлекательного рассказа. Это, на мой взгляд, оправдывает историю, но в глазах тех, кто имеет в виду науку, может, так сказать, ее обесценить.
Почему лично я признаю событийную историю? 1)
Прежде всего потому, что так называемая событийная история, то есть история, которая не игнорирует роль людей и случайностей, относится к ретроспективной политике: это воссоздание того, что произошло на уровне тех, кто принимал решения, тех, кто столкнулся с определенными обстоятельствами и кто старался их преодолеть. Таким образом, если политика представляет собой решение в определенной ситуации, то история — это ретроспективное рассмотрение решений, принятых другими и, иногда стремление перенестись в момент принятия решения, порассуждать о возможностях, не ставших реальными. Когда мы рассуждаем о том, что мы должны делать, мы всегда исходим из идеи — и мы в этом всегда убеждены, — что мы можем совершать А или В и что выбор А или В будет иметь последствия. Когда мы занимаемся ретроспективной политикой, то есть историей, мы всегда пытаемся утверждать, что происшедшее не могло не произойти. Разумеется, то, что произошло, произошло на самом деле, но отсюда не следует, что в момент события другое решение не могло быть принято: именно стремление историка перенестись в момент принятия решения придает драматический или патетический характер политической или событийной истории. 2)
Политическая история, в отличие от количественной, стремится понять, как люди пережили свое состояние. Она представляет собой аспект рефлексии над историческим и политическим состоянием людей. Политическая история неизбежно строит мир, в котором есть участники событий, в то время как некоторые формы экономической истории могут привести к обезличиванию исторического развития, чтобы уловить только механизмы, ставшие абстрактными. 3)
Сегодня вообще признано, что события часто оставляют тяжелые следы в ходе истории. И вновь ощущается некоторое оживление интереса к событию в строгом смысле слова. Для доказательства я сошлюсь на вышедший год или два назад специальный номер журнала «Communications», посвященный «возврату события», — словно событие исчезло. Противники событийной история пришли к такому выводу: нежелание изучать события было тонкой уловкой, история заслуживает написания только тогда, когда участники событий и случайности исчезают, так сказать, из процесса воссоздания истории. Странная иллюзия в эпоху Гитлера и Сталина.