историк литературы и общественного движения, пушкинист
Павел Елисеевич Щёголев (1877—1931) — историк литературы и общественного движения, пушкинист.
Содержание
Биография
Учился на факультете восточных языков Петербургского университета, затем перешел на историко-филологический факультет. В 1899 году исключен за участие в организации студенческого и рабочего движения и выслан в Вологодскую губернию. В 1903 году вернулся в Петербург, сдал экстерном экзамен за курс историко-филологического факультета. Первоначально занимался историей русской литературы, потом перешел к истории общественных движений (сохраняя интерес к истории литературы и позже). В 1906—07 годах совместно с В. Я. Богучарским и В. Л. Бурцевым издавал историко-революционный журнал «Былое», в 1908 году — журнал «Минувшие годы». В 1905—1917 опубликовал воспоминания декабристов М. А. Фонвизина, Е. П. Оболенского, В. И. Штейнгеля, А. Е. Розена и Н. В. Басаргина.
После Февральской революции 1917 года — член Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, разбирал архивы Департамента полиции. После Октябрьской революции — один из организаторов Петроградского историко-революционного архива (1918, помещался в здании бывшего Сената); с 1919 года член коллегии Петроградского отделения Главархива, с 1920 года управляющий одним из отделений Государственного архивного фонда. Один из создателей Музея революции в Петербурге (сейчас Государственный музей политической истории России [1]).
В 1927 году к десятилетию Октябрьской революции в соавторстве с А. Н. Толстым написал пьесу «Заговор императрицы».
Щёголев и исторические фальсификации
Вместе с А. Н. Толстым изготовил подложный «Дневник Вырубовой», который печатался в журнале «Минувшие дни». Когда о советской публикации стало известно на Западе, Вырубова, жившая в Финляндии, выступила с опровержением. Так как изготовление фальшивки не было согласовано с другими партийными историками, это вызвало гнев Покровского, который добился принятия решения ЦК ВКП(б) о закрытии журнала «Минувшие дни». В книге руководителя Федеральной архивной службы России члена-корреспондента РАН В. П. Козлова написано о «дневнике»: [1]
Вся совокупность элементов «прикрытия» фальсификации, богатейший фактический материал говорят о том, что перо фальсификатора находилось в руках историка-профессионала, не только прекрасно ориентировавшегося в фактах и исторических источниках рубежа двух столетий, но и владевшего соответствующими профессиональными навыками. Уже первые критические выступления намекали на фамилию известного литературоведа и историка, археографа и библиографа П. Е. Щеголева. В этом трудно усомниться и сейчас, хотя документальных подтверждений этой догадки до сих пор обнаружить не удалось.
По некоторым данным, тем же авторским коллективом готовилась и вторая часть фальсифицированных документов об императорском дворе — «Дневник Распутина». Однако слухи об изготовлении подделки просочились и «дневник» не был опубликован. В книге историка Радзинского этот эпизод описывается следующим образом:
И в 1927 году, когда праздновалась десятая годовщина падения царского режима, мощная идеологическая кампания по дискредитации царизма не смогла обойтись без Щеголева и «красного графа» (и они — без нее). Это был типичный социальный заказ: Щеголев предоставил материалы, Толстой написал — так появился лжевырубовский дневник. И огромный его успех, видимо, подсказал новую работу — «Дневник Распутина» должен был стать продолжением «Дневника Вырубовой». Однако благодаря общительному (и часто пьяному) «красному графу» история фальшивки перестала быть тайной, так что об издании «продолжения» нечего было и думать. И, возможно, тогда ценивший литературные мистификации Щеголев и отдал «Дневник Распутина» в архив — пусть полежит до лучших времен…
Павел Елисеевич Щёголев (5 [17] апреля 1877 года — 22 января 1931) — историк литературы и общественного движения, пушкинист.
Родился в семье государственных крестьян. Его дед, кантонист, отбывал военную службу в военных поселениях на Кавказе. Отец Щёголева, Елисей Фёдорович, был зачислен в военное ведомство, учился в школе солдатских детей, служил полковым писарем. После выхода закона 1856 года, освобождавшего солдатских детей от военной службы, Е. Ф. Щёголев вместе с семьёй был снова приписан к крестьянскому сословию, вернулся в Воронежскую губернию, где служил при мировом посреднике.
П. Е. Щёголев окончил с серебряной медалью Воронежскую классическую гимназию (1895) и поступил на санскрито-персидско-армянское отделение факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета, затем перешёл на историко-филологический факультет. На него оказал влияние В. П. Махновец. В 1899 году был исключён за участие в организации крупного студенческого выступления; после восьмимесячного заключения — ссылка в Полтаву. Затем за участие в очередных революционных событиях следует ссылка в Вологодскую губернию. В 1903 году вернулся в Петербург, сдал экстерном экзамен за курс историко-филологического факультета. Первоначально занимался историей русской литературы (в 1903 году опубликовал работу «Первый декабрист Владимир Раевский»), потом перешёл к истории общественных движений (сохраняя интерес к истории литературы и позже). В 1906–1907 годах совместно с В. Я. Богучарским и В. Л. Бурцевым издавал историко-революционный журнал «Былое», в 1908 году — журнал «Минувшие годы».
В феврале 1907 года был посвящён в масонство (вместе с Н. П. Павловым-Сильванским). Стал членом-основателем петербургской ложи «Полярная звезда», которой руководил М. М. Ковалевский.
В 1909 году Щёголев вновь был привлечён к суду за публикации в журнале «Былое» антиправительственных материалов и приговорён к трём годам тюремного заключения в Петропавловской крепости.
В период 1905–1917 годов он опубликовал воспоминания декабристов М. А. Фонвизина, Е. П. Оболенского, В. И. Штейнгеля, А. Е. Розена и Н. В. Басаргина. В Петропавловской крепости им была написана книга «Утаённая любовь Пушкина» (Пушкин. Очерки. — СПб., 1912) (о М. Н. Волконской).
После Февральской революции 1917 года — член Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, вместе с Н. С. Тютчевым разбирал архивы Департамента полиции. В ЧСК был принципиальным противником освобождения из-под стражи деятелей прежней власти, нередко говорил: «пусть посидят, я же сидел».
После Октябрьской революции — один из организаторов Петроградского историко-революционного архива (1918, помещался в здании бывшего Сената); с 1919 года член коллегии Петроградского отделения Главархива, с 1920 года управляющий одним из отделений Государственного архивного фонда. Один из создателей Общества памяти декабристов и Музея революции в Петербурге (сейчас Государственный музей политической истории России).
Диапазон научных интересов П. Е. Щёголева был чрезвычайно широк — от Древней Руси, истории средневековых университетов до революционных событий XIX–XX веков, от краеведческих изысканий до серьёзных историко-литературоведческих монографий. Им было написано более 600 работ: статей и научных трудов, рецензий и редакторских справок и комментариев, пьес, сценариев и даже одно оперное либретто.
В 1930–1931 годы был членом редакционного комитета по изданию первого советского полного собрания сочинений Пушкина в 6 томах.
Умер в Ленинграде 22 января 1931 года от кровоизлияния в мозг.
Книги (17)
Дуэль Пушкина по-прежнему окутана пеленой мифов и легенд. Классический труд знаменитого пушкиниста Павла Щеголева (1877–1931) содержит документы и свидетельства, проясняющие историю столкновения и поединка Пушкина с Дантесом. В своей книге исследователь поставил целью, по его словам, «откинув в сторону все непроверенные и недостоверные сообщения, дать связное построение фактических событий». «Душевное состояние, в котором находился Пушкин в последние месяцы жизни, — писал П. Е. Щеголев, — было результатом обстоятельств самых разнообразных. Дела материальные, литературные, журнальные, семейные; отношения к императору, к правительству, к высшему обществу и т. д. отражались тягчайшим образом на душевном состоянии Пушкина. Из длинного ряда этих обстоятельств мы считали необходимым — в наших целях — коснуться только семейственных отношений Пушкина — ближайшей причины рокового столкновения».
Лермонтов в жизни, Лермонтов — человек и поэт, как он рисуется в представлении современников и официальных свидетельствах и документах, на фоне подлинных исторических материалов. Восстановить этот образ в воображении современного читателя — задача настоящей книги. Она не является ученым исследованием, но предлагает результаты научного изучения биографических материалов о Лермонтове и будет интересна широкому кругу читателей.
Задача предлагаемого читателю сборника — дать подбор воспоминаний и документов, связанных с одним из наиболее ярких эпизодов начала Великой русской революции, — с отречением Николая II. Сборник дает почти исчерпывающий подбор свидетельских показаний, повествующих о том, как и в какой обстановке произошло отречение последнего русского царя.
Книга, представляющая собой переиздание двух отдельных работ П. Е. Щеголева, посвящена Особому отделу Департамента полиции, преследованиям масонов в начале XX в., террористу Рысакову, провокатору Азефу и др. секретным агентам и провокаторам. Издание включает в себя документальный материал, впервые привлеченный автором к рассматриваемой теме. Адресовано студентам, исследователям и всем, интересующимся историей России.
Выдающийся пушкинист и историк освободительного движения в России П. Е. Щеголев (1877–1931) четверть века занимался изучением деятельности подразделений Министерства внутренних дел. Его книги, посвященные политическому сыску и полицейской провокации, не переиздавались с 1930 года и давно представляют чрезвычайную редкость. В предлагаемый читателю сборник вошли наиболее интересные работы П. Е. Щеголева о руководителях тайной полиции, жандармских офицерах, филерах, секретных агентах и провокаторах.
Том 1 содержит допросы А. Н. Хвостова (министр внутренних дел), Е. К. Климовича (генерал), А. Д. Протопопова (промышленник), С. С. Хабалова (генерал, командующий войсками петроградского округа), А. Т. Васильева (директор департамента полиции), Б. В. Штюрмера, В. Л. Бурцева, А. Н. Наумова (министр), кн. М. М. Андроникова.
Том 2 содержит допросы А. Д. Протопопова (промышленник), А. Т. Васильева (директор департамента полиции), князя М. М. Андроникова, И. Ф. Манасевича-Мануйлова, А. А. Макарова, К. Д. Карафова, М. А. Беляева, князя Н. Д. Голицына, Н. А. Добровольского, И. Г. Щегловитого — представителей правящей группы.
Лица, допросы которых приводятся в данном томе, группировались в департаменте полиции и около, и львиная доля содержания настоящего тома падает как раз на допросы виднейших деятелей департамента полиции.
В томе 4 приводятся письменные показания С. П. Белецкого (специалист по полицейскому розыску с многолетним стажем) и А. Д. Протопопова (последний министр внутренних дел царской империи).
В настоящем томе, кроме повторных допросов, читатель найдет и первые допросы персонажей, неизвестных ему по предыдущим томам. Одни из них допрашивались по линии обвиняемых, другие по линии свидетельской.
В настоящем томе появляются новые лица. Одни из них допрашиваются, другие «показывают». Интерес этого тома сосредоточен как раз на показаниях. П. Н. Милюков дал обширный исторический очерк предреволюционного периода, такой же очерк политического положения дал А. И. Гучков. Ценны и рассказы графа Игнатьева, бывшего министра народного просвещения…
Седьмым томом заканчивается публикация показаний и допросов, снятых Чрезвычайной Следственной Комиссией Временного Правительства в общих её заседаниях. Действия свои по опросу крупнейших деятелей царского режима комиссия закончила 11 октября 1917 года.
Историческая заслуга петрашевцев в том, что они передали по наследству истории их социалистические убеждения. Они не только подхватили нить из рук своих предшественников, но и самостоятельно сами взяли ее в свои руки и преемственно передали тем, кто за ними исторически следовал. А исторически следовало за ними все позднейшее революционное движение в России, которое все протекало под знаменем социализма. Петрашевцы таким образом, отчасти создали, отчасти укрепили, упрочили революционно-социалистическую традицию в России.
Второй том посвящен научным работам лидеров движения петрашевцев, среди которых представлены обзоры современных философских течений, доклады социально-экономического и идеологического характера. Во 2-й части тома представлены также показания М. В. Петрашевского, признания Д. Д. Ахшарумова, исповедь А. П. Баласогло.
В настоящем томе материалов о петрашевцах печатается полностью с подлинника доклад, представленный генерал-аудиториатом царю. В докладе отражены результаты следственного дела над петрашевцами.
Автор при работе над исследованием впервые ввел в научный оборот фрагменты дневника Николая II за 1916—1917 гг., также он обильно цитирует переписку Николая и Александры Федоровны, с матерью и германским императором Вильгельмом II. Использование опубликованных материалов Ставки Верховного главнокомандующего и штаба командующего армиями Северного фронта в февральской буржуазно-демократической революции сообщает книге особую основательность.
P. S. В издание включена нецензурная лирика поэта…
Павел Щеголев – пушкинист, революционер, мистификатор
85 лет назад, 22 января 1931 года скончался один из самых известных историков, пушкинистов и исследователей освободительного движения.
Он успел уйти сам, не схваченный, не разоблаченный, не оболганный. Хотя сам многое ухвативший, разоблачивший, а кое-кого и оболгавший. История не расквиталась с ним – ни в злом, ни в добром. Хитрован, несмотря на всю сверхдородность, он сумел проскользнуть между булавой и секирой. В отличие от многих современников и коллег по цеху.
Павел Щеголев родился в 1877 году в Воронежской губернии, в селе Верхняя Катуховка в семье дважды государственных крестьян. Дед Щеголева, кантонист, служил на Кавказе. Отец, как солдатский сын, с самого рождения был записан в военное ведомство и поступил в школу солдатских детей, а потом служил писарем и очень любил читать.
Закон 1856 года освободил солдатских детей от военной службы, и Елисей Никифорович был снова приписан к крестьянскому сословию. В 1862 году он вернулся в родное село, под Воронеж. Там и родился будущий историк.
Свинцовые мерзости царизма он познал с юных лет: едва поступив в Воронежскую классическую гимназию, он на следующий год попал в список исключаемых, поскольку министр народного просвещения Дмитрий Толстой, уверенный, что все зло от образования (вот ведь на государя императора Александра III покушались люди читающие!), запретил держать в гимназиях крестьянских детей. Щеголева спасли только отличные отметки и необычайное усердие: «Я оставался, – вспоминал он, – единственным крестьянским сыном в своем классе за весь гимназический период».
Читал он «запойно, целиком, полные собрания» – Гоголя, Достоевского, Жуковского, Пушкина, Тургенева, Льва Толстого. И, как полагается хорошему гимназисту, рано начал давать частные уроки. Однажды во время урока его ученик Коля Русанов, взволнованно проговорился, что к чаю придет Лев Николаевич, друживший с отцом. Толстой действительно пришел и с первого знакомства запомнил начитанного репетитора.
Поступил золотой медалист Щеголев в Петербургский университет – на санскритско-персидско-армянский разряд факультета восточных языков, но «ни ориенталиста, ни языковеда из меня не вышло», он перешел на историко-филологический, где специализировался на сравнительной истории апокрифов (золотая медаль за работу об Афродитиане Персиянине).
Но остаться при университете Щеголеву не удалось (хоть знаменитый Алексей Шахматов и рекомендовал еще более знаменитому Александру Веселовскому поручить крестьянскому сыну комментировать сатиры Салтыкова-Щедрина), потому что Щеголева захватили студенческие выступления: в 1899 году вместе с депутацией студентов он отправился к Льву Толстому за поддержкой:
«Л Н очень поражался организованностью движения и той связью, которая установилась между учебными заведениями различных городов. Ему нравилось чувство товарищества, которое побуждало к протесту, по крайней мере, до возвращения в университет высланных и арестованных товарищей».
Все это были не просто разговоры: за организацию и участие в забастовке Щеголев отбыл двухмесячное заключение, затем (по делу об агитации рабочих Путиловского завода) – еще восемь месяцев и отправился на два года под полицейский надзор в Полтаву. Но и там он не оставил своих симпатий к подпольщине, распространяя «Искру» и «Южного рабочего».
С самого начала революционно-повседневное у Щеголева шло рука об руку с культурно-историческим: там же, в Полтаве он открыл для себя семейный архив Гоголя и подготовил несколько отменных публикаций.
Не успела закончиться полтавская высылка (1900–1901), как пришел вердикт по рабочему (Путиловскому) делу: три года вологодской ссылки, правда, с зачетом уже отбытого срока. И Павел Елисеевич отправляется в Вологду, где его догоняет следствие по распространению газет в Полтаве, – и три с половиной месяца в 1903-м он проводит в вологодском остроге.
По существу, около четырех лет молодой и недоучившийся филолог отбывает одно наказание за другим. И этим его судьба не насытилась.
Вологда 1903 года оказалась местом легендарным: каких только ссыльных здесь в разные годы не было! Хоть университет открывай: Николай Бердяев, Богдан Кистяковский, Александр Амфитеатров, Александр Богданов, Борис Савинков, Анатолий Луначарский, эсер Иван Каляев. Вологду называли «подстоличной Сибирью». И хотя все со всеми спорили, неприятель был у всех общий, и этого никто не забывал.
Павел Елисеевич выделился и здесь. Еще один ссыльный, писатель Алексей Ремизов вспоминал:
«Все книги, выходившие в России, в первую голову посылались в Вологду, и не в книжный магазин Тарутина, а к тому же Щеголеву. И было известно все, что творится на белом свете: из Арзамаса писал Горький, из Полтавы – Короленко, из Петербурга – Д. В. Философов, он высылал «Мир искусства», А. А. Шахматов, П. Б. Струве, Д. Е. Жуковский и из Москвы – В. Я. Брюсов, Ю. К. Балтрушайтис и Леонид Андреев. Между Парижем, Цюрихом, Женевой и Вологдой был подлинно «прямой провод».
В Вологде Щеголев, писавший биографию Гоголя и получавший от друзей копии всевозможных документов, получил прозвище «Архивный фонд».
Ольга Волкогонова в своей биографии Николая Бердяева рассказывает: «В Вологде ссыльные устраивали не только обсуждения теоретических рефератов, но литературные и музыкальные вечера, лекции – интеллектуальная жизнь кипела! Это дало основание А. М. Ремизову назвать Вологду «Северными Афинами». Название прижилось, оно обыгрывалось ссыльными в повседневной жизни: например, городские Веденеевские бани назывались античными термами, простыни, обернутые вокруг тел парильщиков, выполняли роль хитонов, а в перерывах между заходами в парилку велись литературно-философские дебаты. После бани обычно шли на берег реки – там совершалось «торжественное омовение». Причем в холодную погоду купались только самые смелые – Павел Щеголев, который обладал богатырским телосложением и занимался спортом, и болезненный Николай Бердяев».
В Вологде Щеголев женился на актрисе местного драматического театра Валентине Богуславской. Их эмоциональные семейные отношения (включая три стихотворения, посвященные ей Александром Блоком) станут предметом светских пересудов на следующие тридцать лет.
В том же 1903 году Щеголеву разрешают вернуться в Петербург для сдачи университетских экзаменов (результат – диплом первой степени), и он поступает в редакцию «Исторического вестника» заместителем самого Сергея Шубинского. Щеголевский интерес к деятельности декабристов совпадает со временем первой русской революции и умножает читательское восприятие, вызывая лавину перекличек и уподоблений. Лев Толстой хвалит и одобряет исследование своего молодого знакомого, посвященное «Первому декабристу Владимиру Раевскому» (1903, отд. изд. 1905).
Через год – к 1906-му – Щеголев уже признанный авторитет: он изучает и публикует документы о Петре Каховском, Сергее Муравьеве-Апостоле, «Русскую Правду» Павла Пестеля, радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», следственное дело Александра Грибоедова и впервые вводит в оборот множество других исторических материалов.
Неудивительно, что его имя как редактора (наравне с Василием Богучарским) появляется в первом же номере «Былого» – «журнала, посвященного истории освободительного движения». Успех журнала был феноменальным: первый же номер потребовал двойной допечатки и разошелся 30-тысячным тиражом. В библиотеках, с удовольствием отмечали его редакторы, номера зачитывались до дыр. Лев Толстой, получавший журнал по почте, считал его «самым революционным журналом» и сразу приступал к чтению свежих номеров, говоря доктору Душану Маковицкому: «. Если бы я был молод, то после чтения «Былого» я взял бы в обе руки по револьверу».
Приблизительно так же воспринимала журнал и полиция. Разоблачения провокаторов в эсеровской среде, сделанные редакцией «Былого», быстро дошли до самих разоблаченных: собственно, сам Павел Елисеевич и съездил к Борису Савинкову в Гельсингфорс и назвал имя провокатора – Раскин (псевдоним Евно Азефа в охранке). Савинков, ничего не подозревая, тут же рассказал об этом самому Азефу, и тот добился закрытия «Былого» и ареста Щеголева. (Я неизбежно сокращаю эту драматическую историю, оставляя лишь достоверную линию.)
На два года Щеголев попал в тюремную одиночку. Но печалиться о его судьбе особенно не стоит: пушкинист Мстислав Александрович Цявловский рассказывал:
Эти идеальные обстоятельства для работы без всякой иронии были оценены коллегами по цеху. Цявловский прямо говорил: «Хорошо зная Щеголева, я позволяю себе с уверенностью утверждать, что едва ли бы была написана эта работа, если бы он не сидел в тюрьме».
Отсюда и пошла в среде пушкинистов россыпь шуток на эту тему. Семен Афанасьевич Венгеров писал Павлу Елисеевичу уже после революции: «Вот если бы вас большевики посадили месяцев на шесть – препользительно было бы для российской науки».
А сетуя на отсутствие хорошей биографической монографии о поэте, Борис Львович Модзалевский (по воспоминаниям Николая Васильевича Измайлова) «не раз говорил, что следовало бы еще раз посадить Щеголева на годик-другой в Петропавловскую крепость – и биография Пушкина была бы написана».
Надо сказать, глядя на советскую историю, что великие ученые дошутились. Не сам, правда, Павел Елисеевич, но многие другие из того же цеха отправились подумать о наследии первого поэта: Измайлов провел пять лет в лагерях; десять лет отсидел на зоне Юлиан Григорьевич Оксман; в Лефортово от сердечного приступа умер арестованный Григорий Александрович Гуковский, Борис Модзалевский, как старший ученый хранитель Пушкинского дома, не выдержал чудовищного административно-чекистского давления и ушел из жизни в возрасте 53 лет; его сын Лев Борисович Модзалевский был выброшен неизвестными из тамбура поезда Ленинград – Москва (и кто будет утверждать, что то были проделки хулиганов?);
Не дожив до конца 1907 года, «Былое» вынуждено было закрыться, не помогло и привычное лукавство – смена вывески: один только 1908-й просуществовали «Минувшие годы». Но с «Былым» (а позднее и одноименным издательством) Щеголев будет связан практически до конца своих дней, «Былое» его не отпустит.
А пока историк полностью повернулся к фигуре Пушкина – и здесь в том же общественно-политическом ракурсе: его интересовали сцепления «Пушкин и тайные общества», «поэт и власть». Влияние всего, написанного Щеголевым на эти темы, легкость и увлекательность его книг так прочно сориентировали отечественную пушкинистику в этом «единственно-правильном» направлении, что, по существу, эта идеологическая парадигма (Пушкин – друг декабристов) не изжита до сих пор. И все новейшие усилия предложить иные ракурсы (преданный Царю – непременно с заглавной буквы! – православный поэт) приживаются не слишком прочно.
Оппозиционность Пушкина, его существование на пороге антиправительственного заговора стали упрямой темой ученого: он убедительно показал, что и петербургская «Зеленая лампа», и кишиневская масонская ложа «Овидий» имели не «оргиастическое» или «эпикурейское» направление (как считали пушкинисты-предшественники), но были «побочными управами» декабристских обществ, в данном случае Союза благоденствия: «. неведомо для Пушкина, – писал Щеголев, – для большинства членов, Союз давал тон, сообщал окраску собраниям «Зеленой лампы». И, несмотря на то что Пушкин не был членом Союза благоденствия, не принадлежал ни к одному тайному обществу, он испытал на себе организующее влияние тайного общества».
Эти работы Щеголева, собранные в книгу «Пушкин: Очерки» ( Москва, Шиповник, 1912), удостоились Пушкинской премии Академии наук, а саму книгу отпечатали (без всякой задней мысли) в Типографии Санкт-Петербургской одиночной тюрьмы, где автор провел двадцать трудолюбивых месяцев.
Павел Лукницкий записал в своем дневнике 15 мая 1926 года: «Вчера я выразил АА свое удивление по поводу того, что она совершенно не была огорчена словами Щеголева о том, что все, найденное ею, уже известно. (АА, передавая разговор со Щеголевым, сказала мне, что все это известно и это ее очень радует, потому что, значит, она правильно все делала.) АА в ответ на мое удивление сказала, что Щеголев совсем не в такой форме говорил, чтобы ей огорчаться, – наоборот. И конечно, ей нужно радоваться словам Щеголева: ведь разве не приятно сознавать, что ты сделал без всяких соответствующих знаний, без всякой подготовки – и сделал правильно – то, что и многие специалисты не сделали, не умели или не смогли».
1917 год принес искателю исторических документов лучший из профессиональных подарков: оковы рухнули, режим пал, и Павел Елисеевич был среди тех, кто окунулся в океан секретных еще вчера материалов.
Первое, что сделал Щеголев, он возобновил любимое детище – историко-революционный журнал «Былое», завел при нем одноименное издательство и, что отвечало его ненасытной натуре, распахнул двери собственного книжного магазина, в котором, правда, он не столько торговал продукцией своего издательства, сколько неистово скупал у петроградцев всевозможные книжные редкости.
Среди издательских уникумов попалась ему однажды и брошюрка Демьяна Бедного, да не простая, а в сафьяновом переплете, подносной экземпляр с дарственной надписью – К.Р.’у – великому князю Константину Романову. Щеголев знал, какой звериный оскал будет на лице у Демьяна, предполагавшего, что через своих агентов он скупил уже все возможные экземпляры. Благодаря Щеголеву в его руки попадал, может быть, последний и, несомненно, самый редкий, и теперь можно было надеяться, что никто не вспомнит написанного Демьяном в начале творческого пути:
Греми, моя лира! Я гимны слагаю Апостолу мира, Царю Николаю.
До поры до времени Павел Елисеевич чувствовал себя хозяином двадцатых годов. Таким хозяином, что мелкие (с его точки зрения) уступки эпохе (исторические концепции или чистота исследования) казались ему незначащими.
Параллельно с историко-освободительной и пушкинской темами шла у Щеголева (одвуконь – как сказал бы Роман Гуль) и тема загульная: он любил побаловаться, рискованно пошутить, нахитрить. Рано сложившийся, всего начитавшийся, он был человеком сатирического и вполне даже циничного склада и свои знания мог за хорошую плату или за снисходительность властей дать в выгодную аренду. Общественное мнение было в 1925 году потрясено громким открытым разбирательством по делу о провокаторе Иване Окладском, которого ГПУ и политическое руководство решило сделать козлом отпущения, свалив на него все беды и провалы народовольцев. Но большевикам было не разобраться в необъятных документальных залежах царской охранки. Им нужен был политически доверенный эксперт.
Историк Виталий Раул пишет:
«Советское следствие (…) не было заинтересовано в дискредитации «Народной Воли» как революционной организации, поэтому Иван Окладский второй раз в жизни стал жертвой политической интриги. Неприятным моментом во всей этой детективной истории было участие в ней профессора (был ли он профессором? – Ив. Т.) П. Е. Щеголева, который своими «историческими консультациями» освещал следственно-судебный процесс. Он отлично знал не только детали «агентурной» работы Окладского, но и всю политическую подоплеку его дела. Историк Щеголев без труда усвоил, что советская власть собирается возвысить «Народную Волю» до героического уровня, а для этого нужен предатель в ее рядах, желательно мелкий и корыстный. Щеголев принял заказ властей и вписался в советский исторический оркестр на правах первой скрипки.
Защитник Семен Борисович Членов имел полное право спросить эксперта Щеголева: «Что же это за секретный сотрудник, у которого нет ни одного признака секретного сотрудника?»
Даже эмигрант Владислав Ходасевич в своем парижском некрологе Щеголеву не удержался и, посреди отчетливых похвал, вспомнил этот грех: «Роль Щеголева в деле бывшего провокатора Окладского была в высшей степени прискорбна».
Ничего удивительного, что, погнавшись за хорошим гонораром, Павел Елисеевич на пару с Алексеем Толстым, как считается, сочинили подложный «Дневник Вырубовой», который и печатали в ленинградском журнале «Минувшие дни» (1927). Об этой публикации много и громко говорили в печати. Более того, «собственный» дневник прочла и сама Анна Вырубова, жившая в эмиграции в Финляндии.
Если бы мистификаторы действовали с ведома властей, это им сошло бы с рук, но для них это оказалось чуть ли не пьяной шуткой. Так считали в литературно-журналистских кругах того времени.
Если шутка была и пьяная, то впору говорить о долгом запое, поскольку русский текст дневника (сочиненный двумя приятелями) был сочинен сперва по-русски, затем переведен на французский и после этого отдан в обратный перевод на русский. Для классического заметания следов.
Начальственный гнев был велик. Историк Покровский добился принятия решения ЦК ВКП(б) о закрытии журнала «Минувшие дни». Исследователь истории нашумевших фальсификаций В. П. Козлов пишет:
«Вся совокупность элементов «прикрытия» фальсификации, богатейший фактический материал говорят о том, что перо фальсификатора находилось в руках историка-профессионала, не только прекрасно ориентировавшегося в фактах и исторических источниках рубежа двух столетий, но и владевшего соответствующими профессиональными навыками. Уже первые критические выступления намекали на фамилию известного литературоведа и историка, археографа и библиографа П. Е. Щеголева. В этом трудно усомниться и сейчас, хотя документальных подтверждений этой догадки до сих пор обнаружить не удалось».
Ходили слухи, что Толстой со Щеголевым готовили еще одну фальшивку – «Дневник Распутина». Но после скандала вокруг «Минувших дней» все было остановлено.
В 1928 году вышло третье (последнее при жизни), дополненное издание «Дуэли и смерти Пушкина». Возвращение Щеголева к Пушкину было широким и, что называется, комплексным: сборник статьей «Пушкин и мужики», отредактированная книга о дуэли и заготовленный, но не увиденный автором том «Из жизни и творчества Пушкина» – ранняя книга Щеголева, но в пересмотренном виде.
Повторное обращение к пушкинским сюжетам ученый переживал как новый прилив молодости. Летом 1926 года он позвонил Корнею Чуковскому, и тот 23 августа записал в дневнике: «Сейчас говорил по телефону с Щеголевым. Против обыкновения, он говорил со мной долго и не по делу. »Я, говорит, вернулся к своему старому занятью: пишу. Вообразите, забросил все и пишу. И это доставляет мне счастье». «
Трудно сказать, что именно, – возраст ли, перенапряжение, ощущение ли профессиональной сытости, – но «Дуэль и смерть» в своем третьем издании кажется книгой, где автор несколько развязывает галстук и больше не держит спину ровно. Ходасевич в некрологе говорил об этом так:
«Даже простота изложения, всегда бывшая одним из выдающихся достоинств Щеголева, в недавние годы была им доведена до того утрированно-советского стиля, который своей поддельной простецкостью напоминает стиль ростопчинских афиш. Все это (и еще многое, о чем не буду распространяться) слишком часто в знающих Щеголева и привыкших его уважать вызывало чувство горечи и негодования».
А дальше Ходасевич в свойственной ему манере формулирует свою двучастную позицию как мемуариста: «Отрицать или замалчивать эти факты над могилой историка было бы особенно неуместно. Однако же еще менее допустимо не упомянуть того, чем наука русская, несомненно, обязана Щеголеву».
Вот оценка Ходасевича: «В своих трудах, помимо широчайшей осведомленности во всем, что касается Пушкина и его эпохи, проявлял Щеголев, за печальными исключениями последних лет, строгую точность метода, трезвый и осторожный ум, соединенные с проницательностью и интуицией, без которой нет истинной науки. Необходимо еще отметить, что Щеголеву было свойственно тонкое понимание поэзии, чем он выгодно отличался от многих исследователей, порой сочетающих обширные познания в области биографии и палеографии с непониманием самой поэзии Пушкина».
Ну и наконец, уже заканчивая эту заметку, я решил заглянуть в набоковский комментарий к «Евгению Онегину», потому что почувствовал, что совершенно не помню, ссылается ли на него автор.
И был приятно удивлен: Набоков, не спускавший советским пушкинистам ни одного ляпа, пользуется без оговорок щеголевскими выкладками и характеризует их отзывом: «Убедительно».
