первым свидетельством воспитания детей в средневековой руси является книга
История педагогики
Письменные свидетельства южных соседей Руси рисуют в ней традиционное родоплеменное общество. Так, Прокопий Кесарийский (VI в. н. э.) подметил ряд черт «славен и антов», в которых косвенно отражена и особенность воспитания у них детей. Некоторые из этих черт подтверждаются и другими источниками, например археологическими, этнографическими и этимологическими данными: обостренное чувство общности и справедливости; религиозность, устойчивая вера в верховного Бога; вера в магию; добронравие; воинская обученность. Византийский стратег Маврикий отмечал и такие качества, как свободолюбие, мужественность, физическая развитость и закаленность: «легко переносят жар, холод, дождь, наготу, недостаток в пище».
Восточные славяне находились в постоянных контактах с античным миром, были знакомы с греческим и римским письмом, которым пользовались для записей. Жрецы же издревле для гаданий и вычислений применяли «черты и резы», разновидность пиктографического письма. Латинскими и греческими буквами записывали разговорную речь, звуковое своеобразие и богатство которой не позволяло перенять в готовом виде алфавиты и грамматики южных соседей.
Воспитание в ту эпоху осуществлялось в соответствии с представлениями о добрых и злых силах, отыскивались средства, побуждающие детей к добру, предостерегающие от злых дел. Цель воспитания мыслилась как поэтапное следование к человеку, соответствующему родовому обществу, и воспринималась образно: положительный персонаж детской сказки, добрый витязь былины, эпический богатырь, предок — герой мифов и родовых преданий. Появляются слова, обозначающие возрастные группы: «дитя», т. е. тот, кто вскармливается грудью; «молодой» — ребенок 3-6 лет, воспитываемый матерью; «чадо» — 7-12 лет, начинающий обучаться; «отрок» — подросток 12-15 лет, проходящий специальное ученичество перед посвящением во взрослые члены рода или общины. Роль матери в деле воспитания детей была высока на протяжении всего периода взросления не только девочек, что понятно, но и мальчиков. Не случайно, на Руси человека, достигшего полной зрелости, называли словом «матерый», т. е. воспитанный матерью.
Семейное воспитание детей в Древней Руси строилось на основе народно-педагогических традиций и находилось под общественным и даже государственным контролем. Родители в законодательном порядке были наделены обязанностями по подготовке детей к трудовой и семейной жизни. Так, в «Уставе князя Ярослава» предусматривалась ответственность родителей за подготовку сыновей и дочерей к будущей жизни.
Методы и приемы семейного, воспитания детей чрезвычайно богаты, они отражены в народных песнях, сказках, притчах, былинах, загадках, считалках, скороговорках, обрядах, календарных праздниках и играх. Следует отметить эмпирически обнаруженную людьми того времени опору на детскую самодеятельность как движущую силу развития ребенка.
В многочисленных русских пословицах нашло отражение образное осознание необходимости организации процесса воспитания детей: «Гни деревце, пока гнется, учи дитятку, пока слушается», «Ученье в детстве, как резьба по камню», «Учить — ум точить» и др.
Школьное обучение в народе считалось делом важным. Былинные сказители восхваляли героев, прошедших школьную науку, наделяя их качеством «вежества ученого». В устной народной словесности те родители, которые заботятся об обучении детей, неизменно являются достойными подражания, о них пелось в былинах: «А и будет Волх семи годов, отдавала его матушка грамоте учиться, а грамота Волху в наук пошла».
В древнерусском изобразительном искусстве устойчив иконописный сюжет «Приведение в учение». На иконах мы видим изображения матери и отца, которые заботливо подводят мальчика 6-7 лет к учителю, восседающему на возвышении. Они вручают сына учителю, в облике которого средствами живописи подчеркнута высокая духовность. Ученик, как правило, держит в руке книгу, азбуку с полным алфавитом.
Начальное обучение на Руси чаще всего осуществляли «мастера грамоты», основным ремеслом которых было обучение чтению, письму и счету. Обучали они грамоте подобно тому, как любой другой ремесленник обучал своих подмастерьев хитростям профессии.
Благодаря археологическим раскопкам было обнаружено множество надписей X-XI вв. кириллическими буквами на различных бытовых изделиях, стенах (граффити) и, главное, были обнаружены берестяные «грамотки скорописчатые». Судя по этим источникам, в Древней Руси грамотность проникла практически во все слои населения. Можно считать, что по распространению грамотности Русь была близка Византии того времени и опережала Западную Европу.
Обучение грамоте в средневековой Руси осуществлялось в частных, платных, как говорилось тогда, «за мзду», училищах, а иногда и просто на дому у мастера грамоты. Корпус учительства формировался из среды низшего духовенства (певчие, чтецы, дьяконы), а также светских лиц — мелких служителей канцелярий разных ведомств, приказных изб и т. п., грамотных ремесленников, отставных воинов, разорившихся торговцев. Родители договаривались с мастером грамоты, чему, в какой срок и за какую плату он обучит их ребенка.
УДК
316.75-053.2 (09)
Аннотация: в работе автор исследует особенности социализации и воспитания детей в
средневековой Руси и России.
Трудно предполагать, что в Древней Руси и допетровской России отношение к детству было иным, чем в Западной Европе. Никаких свидетельств обратного нет. Но, скорее всего, в значительно менее, чем Западная Европа урбанизированной России, роль семьи в воспитании была определяющей. Советский социолог А.Г. Харчев писал: «Родители проявляли большую заботу о детях, но особой душевной близости между ними и детьми не было, так же как и между братьями и сестрами» [9, с.121].
Можно также предполагать, что взрослая часть общества дифференцировала детей по возрасту. Уже в Древней Руси появляются слова означающие возрастные группы: «дитя», т.е. тот, кто вскармливается грудью; «молодой» — ребенок 3—6 лет, воспитываемый матерью; «чадо» — 7—12 лет, начинающий обучаться; «отрок» — подросток 12—15 лет, проходящий специальное ученичество перед посвящением во взрослые члены рода или общины. Роль матери в деле воспитания детей была высока на протяжении всего периода взросления не только девочек, что понятно, но и мальчиков. Не случайно, на Руси человека, достигшего полной зрелости, называли словом «матерый», т.е. воспитанный матерью [5, с.112]. Во всем остальном мы видим на Руси и в Московском государстве те же явления, что и в Западной Европе. В первую очередь обращает на себя внимание очень высокая детская смертность. Причем, если в передовых странах Западной Европы она с XVIII в. стала заметно сокращаться, то Россия в начале XX в. стала европейским «лидером» по детской смертности, о чем с огромной тревогой писали русские врачи. Так, в Германии, Австрии, Швеции, Франции в XVII—XVIII вв. общий коэффициент смертности составлял 25—28 на тысячу человек населения, в то время как в России даже в 1913 г. — 31 на тысячу. Среди православного населения России, и в особенности среди русского населения до 1860-х гг., существовала самая расточительная, неэффективная, можно сказать, экстенсивная модель воспроизводства населения. Причина этого состояла в том, что у православных женщин до середины XIX в. существовала иная психологическая установка, другая парадигма в отношении числа рождающихся и умирающих детей — полагаться не на себя, а на Бога. Вся забота нашего крестьянина о детях в раннем возрасте яснее всего выражалась в поговорках: «Жив, так и не тронь, а умер, так Бог прибрал — святая душенька будет» или «Если ребенок родится на живое, то выживет, если на мертвое, так умрет» [4, с.204]. Уход за детьми, даже за первенцем был минимальный. Из десяти родившихся в страду детей в русской деревне выживало двое, поскольку матери уже через несколько дней после родов уходили на полевые работы [8, с.68]. Распространенным явлением было детоубийство. Известный юрист, профессор М.Н. Гернет в изданной в 1911 г. книге «Детоубийство» писал: «Наши предки не составляли исключения относительно обычая убивать детей: детоубийство имело место и у них считалось дозволенным» [1, с.288].
Многие классики отечественной исторической науки отмечали жестокость русской системы воспитания. Так, С.М. Соловьев писал: «Педагогическим принципом эпохи был принцип «воспитания в добром наказании». Родителям предписывалось детей «любить и беречь и страхом спасать; уча и наказуя, и рассуждая раны возлагать» [7, с.172]. Историк и писатель Н.И. Костомаров, описывая семейные нравы Древней Руси и отмечал следующее: «Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый ложной святостью патриархальных отношений… покорность детей была более рабская, чем детская, и власть родителей перед ними переходила в деспотизм без нравственной силы. Чем благочестивее был родитель, чем более проникнут был учением православия, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже: «Наказуй отец сына из млада, — говорит одно старинное поучение, — учи его ранами бояться Бога и творить все доброе, и да укоренится в нем страх божий, а если смолоду не научишь — большого как можно научить». Слова почитались недостаточными, а как бы они не убедительны не были, нужно учить детей «розгами, да не приимеши про ныне от человек сорома и будущих мук» [3, с.145].
Все это вместе взятое, свидетельствует о том, что также как и в Западной Европе, в Древней Руси и Московском государстве ценность жизни ребенка была ничтожна мала. За редким исключением детей знати, в нем не видели личности.
1. Гернет М.Н. Детоубийство / Антология социальной работы: в 3 т. — М.: Сварог. — 1995. — Т. 2. — 400 с. — С. 288—301.
2. Ковалевский М.М. Очерк происхождения и развития семьи и собственности. — М.: Соцэкгиз, 1939. — 188 с.
3. Костомаров Н.И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. — М.: Экономика, 1993. — 399 с.
4. Миронов Б.Н Социальная история России периода империи (XVIII—начало XX вв.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства: в 2 т. — СПб: «Дмитрий Буланин», 2000. — 348 с.; 567 с.
5. Потепалов Д.В. Виктимологические проблемы детства в Древней Руси и допетровской России (X-XVII вв.) // Педагогическое образование. — 2007. — № 1. Научное издание ГОУ ВПО «Уральский государственный педагогический университет». — Екатеринбург. — 204 с. — С. 110-116.
6. Рубинштейн Н.Л. Сельское хозяйство России во второй половине XVIII в. — М.: Госполитиздат, 1957. — 495 с.
7. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Сочинения: в 18 кн. — М.: Голос, 1994. — Кн. 4. — 758 с.
8. Ульянова Г. Доля сиротская // Социальная защита. — 1991. — № 5. С. 66—68.
9. Харчев А.Г. Брак и семья в СССР. — М.: Мысль, 1979. — 367 с.
10. Чечулин Н.Д. Воспитание и домашнее обучение в России в XVIII в. // Дела и дни. — 1922. — Кн. 2.
Домострой» XVI века как свод взглядов на воспитание
В «Домострое» описывается патриархальный режим семейной жизни, основанный на беспрекословном подчинении жены и детей мужчине – главе семьи. Все наставления, особенно относительно жены и детей, окрашены ветхозаветностью: «должен муж жену свою наказывать и вразумлять наедине страхом, а, наказав, простить и попенять», «наказывай сына своего в юности его и успокоит тебя в старости твоей и придаст красоты душе твоей; не жалей, бей ребенка, если прутом посечешь его, не умрет, но здоровье будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти». «Домострой» композиционно делится на три составные части. В первой содержатся назидания относительно религиозной жизни. Для родителей, заботившихся о развитии своих детей, главной должна была быть задача нравственно-религиозного воспитания.
Вторая часть сочинения посвящена семейным отношениям; она включает в себя, главным образом, специальные наставления о необходимости обучения детей тому, что нужно в домашнем обиходе, илишь после этого перед родителями ставится задача обучения подрастающего поколения грамоте, книжным наукам. «Домострой» XVI в. в целом отражает те же идеалы, которые сложились в Древней Руси в первые десятилетия после принятия христианства.
Третья часть «Домостроя» посвящена устройству дома, содержит хозяйственные рекомендации.
Заключает книгу результат использования данных в ней наставлений, представленный на примерах.
«Домострой» требует воспитывать детей в «страхе божьем», повиноваться наставникам и старшим, любить детей и заботиться о них, воспитывать такие добродетели, как мужество, настойчивость, трудолюбие, бережливость и др. Основными способами воспитания назывались суровая дисциплина, систематические наказания, в том числе физические («воспитать во всяком наказании»). Методами воспитания являлись телесные наказания, суровые методы подавления воли; девочки воспитывались как затворницы; вместе с тем, «Домострой» призывает любить детей и заботиться о них.
Воспитание, по «Домострою», направлено на развитие у детей чувства ответственности перед государством, церковью и родителями. Как следует из педагогической программы «Домостроя», грамотность не являлась первостепенным условием воспитания, а ставилась в одном ряду обучением техническим промыслам, рукоделию и адресовалась лишь людям чиновным (приказным) и духовному сословию. Наивысшей целью воспитания объявлялась не книжность, а духовная мудрость.
40.Киево-Могилянская коллегия (академия).
Заметную роль в освоении западного педагогического влияния при сохранении национальных традиций сыграли “братские” школы, в деятельности которых приняли участие Иван Федоров, Герасим Смотрицкий, Демьян Наливайко и др. Наиболее известна Киевская братская школа, оказавшаяся предтечей созданной в 1632 г. Киевско-Могилянской коллегии (с 1701 г. Академия), которую возглавлял митрополит Петр Могила (1596/97-1647).
Это было первое высшее учебное заведение на Руси, в котором училось 1200 человек. Для преподавания различных наук были приглашены из Львовской школы (школа Львовского братства) православные учителя. В Академии было три отделения: младшее, среднее и старшее. Достаточно много внимания уделялось философии, богословию и юридическим наукам. Выпускники получали образование на уровне западноевропейских схоластических стандартов. Некоторые из них (Епифаний Славинецкий, Симеон Полоцкий, Арсений Сатановский, Феофан Прокопович) приняли деятельное участие в становлении славяно-греко-латинского педагогического подхода в Москве в XVII в., а также в создании на Руси новых учебных заведений, приближающихся к западноевропейским образцам. Так, Арсений Сатановский, Епифаний Славинецкий, Дамаскин Птицкий стали учителями одной из первых московских школ (XVII в.), организованной боярином Ф.М. Ртищевым.
Таким образом, обобщая все вышесказанное, правомерно утверждать, что русская педагогика отличалась самостоятельностью и оригинальностью, имела гуманистическую направленность и богатые традиции. Уже «Поучение Владимира Мономаха детям», этот ранний памятник педагогической литературы Киевской Руси, в XI в. призывал к воспитанию в детях любви к Родине, мужества, трудолюбия, гуманного отношения к людям. В ту пору было мало школ и педагогические высказывания были рассчитаны преимущественно на семейное воспитание.
Развитие образования в России в XVII-XVIII вв.
Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет
Отношение к детям в русской традиционной культуре
В допетровской России и в крестьянских семьях XIX века воспитание детей сводилось к обучению их необходимым поведенческим и бытовым навыкам, формам трудовой деятельности, социальным нормам и ценностям, обычаям и ритуалам. Привычные нам концепции воспитания, основанные на внимании к возрастной психологии, особенностям развития личности, индивидуальной специфике ребенка, начали складываться лишь в эпоху Нового времени. В средневековой Европе не существовало представления о детстве как об особом состоянии человека, дети воспринимались в качестве «маленьких взрослых». Воспитание детей в доиндустриальной Европе — это практики, направленные не на внутренний мир ребенка, а на его внешние, социальные, статусные характеристики.
«В традиционной культуре, — полагает А. К. Байбурин, — событие, соотнесенное с ритуалом (смерть, рождение), может и произойти, но человек считается умершим и родившимся только после совершения соответствующих обрядов. …Ритуал не «подтверждает» и не «утверждает» уже совершившийся факт, но конструирует, создает его и, в конечном счете, — является им».
С этой точки зрения крестьянские обряды, связанные с рождением и первыми годами жизни ребенка, представляют собой комплекс мероприятий, направленных на придание ему «человеческих» качеств («правильная» форма тела, способность видеть, слышать, говорить и т. п.). До совершения подобных ритуалов новорожденный воспринимается как существо, не принадлежащее к миру людей, или как «недоделанный», «неоформленный» человек. «Во многих культурных традициях отличительным признаком новорожденного считалась его мягкость. Показательно, что само слово младенец обнаруживает при этимологическом анализе такие значения, как “слабый”, “нежный”, “мягкий”. Рост ребенка, его взросление мыслились как отвердение. В восточнославянской традиции “мягкостью” тела новорожденного старались воспользоваться для того, чтобы придать ему “нужную” форму. Повитуха, приняв ребенка, “правит” ему голову (стараясь сделать ее более круглой), сжимает ноздри, чтобы они не были слишком широкими, “выпрямляет” руки и ноги. В севернорусских районах “мягкость” новорожденного доводилась до предела — его распаривали в бане, а затем “лепили” из него человека». Если младенец страдал рахитом или атрофией, над ним совершали обряд «перепекания»: больного ребенка клали на хлебную лопату и трижды всовывали в теплую печь. Этот ритуал, по-видимому, также подразумевал символическое «исправление» детского тела: больной младенец уподобляется хлебу, «не допекшемуся в утробе матерней» и, соответственно, требующему дополнительной «обработки».
«Оформление» гендерных признаков новорожденного происходило несколько позже и обеспечивалось специальным обрядом пострига, совершавшимся через год после рождения или позднее (на третьем или на пятом году жизни). До этого младенец считался как бы бесполым существом. Согласно свидетельствам летописей, древнерусские князья проходили постриг в трехлетнем или двухлетнем возрасте, при этом малолетнего князя сажали на коня. В крестьянской культуре XIX века этот обряд подразумевал «посажение ребенка на или рядом с объектом, символизирующим мужскую или женскую сферу жизнедеятельности (для мальчиков — конь, топор, борона, сабля, различные “мужские” инструменты; для девочек — веретено, прялка, чесальный гребень и т. п.); обстрижение волос мальчику и заплетение косы девочке; переодевание их соответственно в мужскую и женскую одежду (мальчик впервые надевал штаны или шапку, девочка — юбку, а иногда — платок)». Судя по всему, постриг был связан не только с формированием половой идентификации ребенка, но и с представлениями о становлении («развязывании») «языка» и «ума», т. е. — речи и интеллекта. В том же возрастном интервале — от трех до семи лет — могли совершаться и обряды, символизировавшие вхождение детей в семейную и общинную трудовую деятельность: «когда девочка 5—6 лет впервые спрядет нить и смотает ее в клубок на клочок кудели, этот клубок сжигают, а золу девочка должна выпить с водой или съесть».
Собственно говоря, этой группой ритуалов и завершалось «очеловечивание» ребенка: из «младенца» он превращался в «отрока». По мнению Т. А. Бернштам, «границы социального статуса отрочества определялись принятыми в конкретной традиции “хронологическими возрастами” начала приобщения ребенка к труду и достижения подростком рубежа церковно-брачного совершеннолетия. В среднем по России эти границы колебались в пределах от 5—8 до 12—15 лет». Решающим фактором в определении рубежа между младенчеством и отрочеством (и, по сути дела, между ребенком и взрослым) оказывались, таким образом, не внутреннее состояние и развитие человека, а совершаемые над ним ритуальные действия. Что касается древнерусских церковных норм, относившихся к детям, то они преимущественно касаются обряда крещения, начального возраста для поста и исповеди, а также чина младенческого погребения.
Из этого, однако, не следует, что в средневековой культуре отсутствовала практика домашнего воспитания и на детей обращали внимание, только когда наступала пора совершить тот или иной обряд: достаточно вспомнить о многочисленных детских игрушках, найденных археологами в культурном слое древнерусских городов.
Обращаясь к непосредственным рекомендациям относительно «попечения о чадах», встречающимся в древнерусской дидактической литературе, необходимо заметить, что они крайне однообразны и основаны на представлениях о жесткой внутрисемейной субординации, а также сугубо репрессивных методах воспитания. «Казни сына своего от юности его, — повторяет вслед за книгой притчей Соломоновых (29, 17) составитель «Домостроя», — и покоит тя на старость твою и даст красоту души твоей; и не ослабляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравие будет, ты бо, бия его по телу, а душу его избавляеши». Детям, соответственно, предписывается абсолютное послушание родителей: брань и злословие в отношении отца и матери считается тягчайшим грехом. «Аще ли кто злословит или оскорбляет родителя своя, или клянет, или лает, сий пред Богом грешен, от народа проклят; аще кто биет отца и матерь — от церкви и от всякия святыни да отлучится, и лютою смертию и градскою казнью да умрет, писано бо есть: “Отча клятва иссушит, а матерня искоренит”». Вряд ли эти и подобные им этико-педагогические декларации были общеобязательной практической нормой, однако нет сомнения, что и в домосковской Руси, и в XV—XVII веках беспрекословное подчинение детей родителям, поддерживавшееся и устным внушением, и телесными наказаниями, было основой отношений внутри семьи. Хотя, как мы видим, возрастной статус «отрочества» подразумевал «развязывание языка», владение навыками речевой деятельности, это еще не означало, что отрок становился социально полноправным существом и имел право голоса в обществе. Само слово «отрок» (употреблявшееся и в значениях «слуга», «раб», «дружинник») восходит к общеславянскому социальному термину ot(ъ)rokъ, означающему «не говорящий», «не имеющий права голоса в жизни рода или племени».
Средневековые представления об особой, не подлежащей рациональной оценке власти родителей над детьми отразились и в позднейших крестьянских поверьях о мистической силе родительского (и особенно — материнского) проклятия. Если древнерусские авторы обычно ограничивались повторением кратких формул о пагубных последствиях материнского проклятия, то в крестьянском фольклоре и по сей день широко распространена особая группа рассказов о проклёнутых и сбранённых. Особенно популярны эти истории в тех регионах, где существуют развитые представления о лесе как об особом «потустороннем» пространстве, населенном демоническими существами. «По поверьям, проклятия “Веди леший”, “Унеси леший”, “Пошел к черту” и т. п., которые родители (особенно матери) сгоряча нередко адресуют непослушным детям, как бы отдают проклятого во власть нечистых». Иногда считается, что подобные проклятия действуют лишь в определенные хронологические моменты — «не в час». Согласно крестьянским рассказам, жертва родительского проклятья попадает под власть лесных демонов и не может самостоятельно вернуться в мир людей. Чтобы возвратить проклёнутого, требуются специальные ритуальные действия. Часто рассказывают о том, что, встретив в лесу проклятого, нужно набросить ему на шею нательный крестик (символизирующий, как мы помним, принадлежность к «крещеному», человеческому миру). Нередко в подобных случаях обращаются за помощью к «ритуальным специалистам» — священникам или колдунам. Священник, соответственно, должен отслужить молебен, а колдун — прибегнуть к особой магии (на востоке Новгородской области она называется «кидать кресты»). После этого лесные демоны (черти, шишки, худенькие и т. п.) возвращают проклятого родителям. Впрочем, зачастую он все равно умирает, пожив среди людей лишь несколько дней. В некоторых рассказах сообщается, что вернуть проклёнутого могут только крестные родители.
Вот вполне типичная история о последствиях материнского проклятия, записанная в 1990 году в Новгородской области: «Мальчик у нас был потерявши. Раньше мальчиков посылали за лошадям. Он поленился, а мать разозлилась да и сказала ему: “Будь ты проклят!” Мальчик испугался, взял мешком накрылся и убежал. И не найти его нигде, искали всей деревней, служат во всех церквах, а его нет как нет. А дорога через лес у нас шла; как едут на возке, так лес зашумит, приклонится, мальчик выбежит из лесу, мешком накрывши, и попросится на во зок, его посадят, а он просит: “Накиньте на меня крестик, плохо мне, меня мучают”. А лес зашумит, и все равно черти выхватят. Он было ужо мхом оброс и все мешком укрывши. Девять лет ходил. Раз ребята пошли в лес за гоноболью, видят под кустом мальчик сидит, мохом обросши и мешком укрывши. Мальчик заплакал: “Накиньте на меня крестик!” Один мальчик пожалел его, накинул. А ребята испугались, прибежали домой и все рассказали. Прибегли с деревни люди, мать его, и забрали того мальчика. Принесли домой, отмыли, а пожил он всего денька три, все рассказал, как черти его мучили. Он только уйти хочет, ёны лезут сзади и волокут его к себе».
Думается, что происхождение подобных рассказов и поверий стоит связывать не столько с древнерусскими дидактическими сочинениями или средневековыми этическими нормами в целом, сколько с рудиментами архаических семейных отношений в крестьянской культуре. Примечательно, что в тех же регионах, где бытуют рассказы о последствиях родительского проклятья, распространены и очень похожие истории о домашних животных (коровах, овцах и т. д.), пропадающих в лесу вследствие брани хозяев. Как и сбранённые дети, проклятые животные попадают под власть лесных демонов, а для их возвращения хозяевам приходится совершать специальные магические действия или обращаться к колдунам. Из этой параллели, как мне кажется, можно сделать один любопытный вывод: вкрестьянском обиходе дети до определенного возраста (причем — не только «бессловесные» младенцы) фактически приравниваются к домашним животным, они составляют такую же собственность родителей, как и коровы или овцы. Впрочем, это может свидетельствовать не только о сравнительно низком статусе детей и подростков, но и об особой ценности домашней скотины для крестьянского хозяйства лесных регионов Русского Севера.
Итак, традиционная русская культура не располагала сколько-нибудь развитыми концепциями детства и воспитания. Место современного воспитания в средневековом обществе занимала ритуальная практика «очеловечивания» и социализации ребенка. После успешного совершения необходимых обрядов ребенок сразу же воспринимался в качестве взрослого — пускай «маленького» и неполноправного. Если в дворянской и городской культуре формирование нового отношения к детям началось уже в XVIII веке, крестьянская традиция сохранила старые нормы и ценности вплоть до середины XX века, когда сталинская модернизация и Вторая мировая война нанесли решающие удары по восточнославянской аграрной культуре.