Шинель на больших медведях что это значит

Шинель на больших медведях что это значит

Елена Александровна Смирнова

Поэма Гоголя «Мертвые души»

Ни одно произведение русской литературы не порождало столь противоречивых толкований, как «Мертвые души». И в вихре догадок, недоумений, насмешек и откровенных издевательств, который поднялся сразу же после выхода книги в свет (1842 г.) и вылился в серию ожесточенных дискуссий на страницах русской прессы, в светских гостиных и литературных салонах, пожалуй, чаще всего повторялось злополучное слово «поэма».

Сообщая Гоголю осенью 1842 г. о впечатлении, которое «Мертвые души» произвели в московском обществе, К. С. Аксаков писал: «Одни говорят, что „Мертвые души“ — поэма, что они понимают смысл этого названия; другие видят в этом насмешку, совершенно в духе Гоголя: на-те вот, грызитесь за это слово».[1] «Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда», — писал по поводу «Мертвых душ» Герцен.[2]

Нужно признать, что ясность в этом вопросе не достигнута и по сей день.[3] Настоящая работа — посильный вклад в обсуждение художественной природы гоголевского произведения. Слово «поэма», которым начинается ее заглавие, отчасти проясняет тот угол зрения, под которым это произведение будет здесь рассматриваться, но книга писалась, разумеется, не с той целью, чтобы доказать, что «Мертвые души» именно поэма, а не что-нибудь другое. Для этого прежде всего слишком широк диапазон тех значений, которые слово «поэма» имеет в нашей еще далекой от точности науке. Автором руководило более скромное желание — привлечь внимание к бесконечной сложности «Мертвых душ», художественной и соответственно смысловой, которая, по-видимому, только одна и может объяснить жанровое определение, данное им Гоголем.

Гоголь сознательно строил свой труд в расчете на длительное «вглядывание» в него и лишь постепенное постижение. «… книга писана долго: нужно, чтоб дали труд всмотреться в нее долго», — заявлял он в 1843 г. (XII, 144).[4] А в 1845 г. утверждал, что предмет «Мертвых душ» «пока еще тайна», о которой «ни одна душа из читателей не догадалась» (XII, 504). Поэтому, принимаясь за «Мертвые души», нужно знать, как их читать. Школьное, лобовое, так сказать, прочтение игнорирует гоголевское предупреждение, оно имеет дело лишь с тем, что сказано «открытым текстом», и поэтому вся глубина поэтического своеобразия книги до конца не раскрывается. С другой стороны, подход к «Мертвым душам» как к «книге с секретом» открывает путь субъективизму, приводящему подчас к анекдотическим результатам. Субъективизмом грешит даже такое блестящее исследование, как книга Андрея Белого «Мастерство Гоголя», вышедшая в 1934 г. и несвободная от вульгарно-социологических упрощений. Однако она содержит тезис, который представляется ключевым для изучающего «Мертвые души»:

«Анализировать сюжет „Мертвых душ“ — значит: минуя фикцию фабулы, ощупывать мелочи, в себя вобравшие: и фабулу и сюжет Сюжета вне подробностей в „Мертвых душах“ нет: его надо выжать из них; необходимо исследование контрапункта всех штрихов, слагающих картину первого тома».[5] Другими словами: главное в содержании поэмы не совпадает с тем, что выглядит главным в сюжете. Последний служит только поводом, чтобы высказать нечто неизмеримо более важное. Но это важное надо суметь распознать в образной ткани произведения, где оно прячется под видом «мелочей».

К сожалению, это не всегда удавалось и самому Андрею Белому. Без сомнения, многое не попало в поле зрения и автора предлагаемой книги. Но он сочтет свою задачу выполненной, если эта книга углубит и расширит те первичные сведения о «Мертвых душах», которыми сейчас располагает каждый грамотный человек, даст почувствовать неповторимость творческой индивидуальности Гоголя и вместе с тем позволит увидеть в его создании один из оригинальнейших памятников русской и мировой литературы.

Несколько слов о технике подачи материала. В древнерусских текстах правописание приближено к современным нормам. В приводимых рукописных отрывках зачеркнутые слова помещаются в прямые скобки, в угловые скобки заключены вставки публикатора. Курсив везде принадлежит автору настоящей работы, разрядка означает шрифтовые выделения, сделанные авторами цитируемых произведений.

Некоторые разделы этой работы обсуждались в ходе ее подготовки в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. За доброжелательное внимание к его труду и разного рода помощь автор приносит глубокую благодарность Д. С. Лихачеву, Г. М. Прохорову, П. Р. Заборову, а также выражает самую горячую признательность И. Г. Резниченко и Г. А. Бялому, любезно предоставившим уникальный экземпляр первого издания «Мертвых душ» для воспроизведения рисунка обложки,[6] и фотографу М. М. Лакомскому.

Я вижу только грозное и правдивое потомство, преследующее меня неотразимым вопросом: «Где же то дело, по которому бы можно было судить о тебе?» И чтобы приготовить ответ ему, я готов осудить себя на все, на нищенскую и скитающуюся жизнь, на глубокое, непрерываемое уединение, которое отныне я ношу с собою везде…

Гордое стремление «означить свое существование» в мире (X, 111) появляется у Гоголя еще в ученические годы. «Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага», — пишет восемнадцатилетний Гоголь своему родственнику. Первоначальные его замыслы вовсе не связаны с литературой. «Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции. — Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества», — сообщает он в том же письме (X, 111–112). Однако первые шаги на поприще государственной службы в Петербурге, куда Гоголь перебирается после окончания Нежинского лицея, не принесли ему удовлетворения. Между тем поэзия, музыка, театр, изобразительные искусства глубоко волнуют художественную натуру будущего автора «Мертвых душ». И уже в первый год его петербургской жизни он печатает (под псевдонимом В. Алов) идиллию «Ганц Кюхельгартен», где пытается воплотить в поэтических образах свои представления о жизни и назначении человека.

При всем художественном несовершенстве этого произведения оно интересно для нас тем, что главный психологический мотив, главное жизненное стремление молодого автора выражается его героем в словах, непосредственно перекликающихся с будущим названием поэмы:

Источник

7 секретов «Мертвых душ»

Таинственный парень с балалайкой, парадоксальный ход времени, радужная косынка Чичикова и другие детали, позволяющие понять, что имел в виду Гоголь

1. Тайна русских мужиков

В первом абзаце «Мертвых душ» бричка с Чичиковым въезжает в губернский город NN:

«Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания…»

Это явно лишняя подробность: с первых слов понятно, что действие происхо­дит в России. К чему уточнение, что мужики русские? Такая фраза уместно прозвучала бы разве что в устах иностранца, описывающего свои заграничные впечатления. Историк литературы Семен Венгеров в статье под названием «Гоголь совершенно не знал реальной русской жизни» объяснял ее так: Гоголь действительно поздно узнал собственно русский (а не украинский) быт, не го­воря уже о быте русской провинции, — поэтому такой эпитет для него был дей­ствительно значимым. Венгеров был уверен: «Задумайся Гоголь хоть на одну минуту, он бы непременно зачеркнул этот несуразный, ровно ничего не гово­рящий русскому читателю эпитет».

Но тот не зачеркнул — и неспроста: на самом деле это характернейший для поэтики «Мертвых душ» прием, который поэт и филолог Андрей Белый называл «фигурой фикции», — когда нечто (а нередко очень многое) сказано, но фактически не сказано ничего, определения не определяют, описания не описывают. Другой пример этой поэтики — описание главного героя. Он «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод», «человек средних лет, имеющий чин не слишком большой и не слишком малый», «господин средней руки», лица которого мы так и не увидим, хотя он с удовольствием смотрится в зеркало.

2. Тайна радужной косынки

Вот как мы впервые видим Чичикова:

«Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает…»

«…Я никогда не носил таких косынок», — продолжает повествова­тель «Мерт­вых душ». Описание строится очень характерным гоголевским обра­зом: интонация всезнайки — «я прекрасно знаю все про такие косынки» — резко меняется на противоположную — «я холост, ничего такого не носил, ничего не знаю». За этим привычным приемом и в таком привычном изобилии подробностей хорошо спрятана радужная косынка.

В воспоминаниях писателя Сергея Аксакова описан следующий эпизод, слу­чившийся 27 ноября 1839 года:

«…[Жуковский] тихо отпер и отворил дверь. Я едва не закричал от уди­вления. Передо мной стоял Гоголь в следующем фантастическом костю­ме: вместо сапог длинные шерстяные русские чулки выше колен; вместо сюртука, сверх фланелевого камзола, бархатный спензер Спензер — короткая облегающая куртка. ; шея обмота­на большим разноцветным шарфом… Гоголь писал и был углублен в свое дело, и мы очевидно ему помешали».

Косынка Чичикова и подсмотренный Аксаковым разноцветный шарф, несо­мненно, родственники, пусть это родство и хорошо спрятано повествователем, пытающимся сохранять невозмутимый вид. Выходит, что и в герое есть от автора. И мы еще не раз в этом убедимся: именно в фантазиях Чичикова оживают купленные мертвые души; именно он произносит некоторые обличи­тельные речи, которые легко принять за авторские; именно он, наконец, едет в той тройке, движение которой дает основу для финальных лирических отсту­плений первого тома.

Чичиков — очень странный персонаж. С одной стороны, он не способен вы­звать у читателя симпатию. С другой, на него возложены огромные надежды и ог­ромная ответственность — ответственность за дальнейшее развитие рома­на во втором и третьем томах, где нам обещаны «еще доселе небранные струны», «несметное богатство рус­ского духа» и проч. и проч. Неподвижный и, по сло­вам Гоголя, «пошлый» мир первого тома «Мертвых душ» не предвещает ничего подобного — по сути, нам обещано чудо, а каким образом и почему оно про­изойдет — тайна:

«И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме».

В этом чуде преображения мира Чичикову отведена важная роль. Родство меж­ду ним и повествователем помогает читателю почувствовать странную связь с несимпатичным героем, а, значит, впоследствии поучаствовать и в чуде пре­ображения.

3. Тайна карточной игры

На губернаторской вечеринке Чичиков садится играть в вист с хозяевами и гостями-чиновниками:

«Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец преда­ются занятию дельному».

Конечно, автор иронизирует, называя игру в вист «дельным занятием». Слово «дельный» в тексте вообще окутано иронией: «дельные замечания», которые готов дать практически на любую тему Чичиков, неизбежно перекликаются с «дельными замечаниями», которые отпускает кучер Селифан чубарому коню. Но в данном случае «занятие дельное» — выражение из карточного жаргона, означающее игру на деньги. Как раз в таком смысле оно употреб­лено, напри­мер, и в эпиграфе к пушкинской «Пиковой даме»: «Так, в ненаст­ные дни, / Занимались они / Делом».

Гоголь пишет не об искаженном восприятии дела, присущем только этим конкретным чиновникам, для которых карточная игра — главный интерес, но о языке, который принял в себя это искажение. Слово активно используется в языке, но теряет свое основное значение. Такие «мертвые» слова — своего рода «болотные огни», ведущие в ложном направлении:

«И сколько раз, уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они [люди] и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: „Где выход, где дорога?“».

4. Тайна мухи в носу

Чичиков просыпается в гостях у Коробочки:

«Проснулся на другой день он уже довольно поздним утром. Солнце сквозь окно блистало ему прямо в глаза, и мухи, которые вчера спали спокойно на стенах и на потолке, все обратились к нему: одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый глаз, ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к носовой нозд­ре, он потянул впросонках в самый нос, что заставило его очень крепко чихнуть — обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения».

«Положение их [чиновников] в первую минуту было похоже на положе­ние школьника, которому сонному товарищи, вставшие поранее, засу­нули в нос гусара, то есть бумажку, наполненную табаком. Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит как дурак, выпучив глаза во все стороны, и не может понять, где он, что он, что с ним было…»

«…Послали за доктором, чтобы пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей нико­гда ее не показывал».

Противопоставление сна и пробуждения связано с ключевыми мотивами романа — смерти и оживления. Толчком к пробуждению может стать самая ничтожная мелочь — муха, табак, странный слух. «Воскресителю», в роли кото­рого выступает Чичиков, не нужно обладать особенными доброде­теля­ми — ему достаточно оказаться в роли попавшей в нос мухи: сломать привыч­ное течение жизни.

5. Как все успевать: секрет Чичикова

Чичиков уезжает от Коробочки:

«Хотя день был очень хорош, но земля до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к тому же почва была глиниста и цепка необыкновенно. То и другое было причиною, что они не могли выбраться из проселков раньше полудня».

Это не единственный пример вольного обращения Гоголя со временем. От­правляясь из города NN в Маниловку, Чичиков садится в бричку в «шинели на больших медведях», а по дороге встречает мужиков в овчинных тулупах — погода явно не летняя. Приехав к Манилову, он видит дом на горе, «одетой подстриженным дерном», «кусты сиреней и жел­тых акаций», березы с «мелко­листными жиденькими вершинами», «пруд, по­крытый зеленью», по колено в пруду бредут бабы — уже без всяких тулупов. Проснувшись на следующее утро в доме Коробочки, Чичиков смотрит из окна на «просторные огороды с капустой, луком, картофелем, свеклой и прочим хо­зяйственным овощем» и на «фруктовые деревья, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев» — время года опять поменялось. Вернувшись в город, Чи­чиков вновь наденет своего «медведя, крытого коричневым сукном». «В медве­дях, крытых ко­ричневым сукном, и в теплом картузе с ушами» приедет в город и Манилов. В общем, как сказано в другом гоголевском тексте: «Числа не пом­ню. Месяца тоже не было».

В целом мир «Мертвых душ» — это мир без времени. Времена года не сменяют друг друга по порядку, а сопровождают место или персонажа, становясь его до­полнительной характеристикой. Время перестает течь ожидаемым образом, застывая в уродливой вечности — «состоянии длящейся неподвижности», по словам филолога Михаила Вайскопфа.

6. Тайна парня с балалайкой

Чичиков приказывает Селифану выезжать на заре, Селифан в ответ чешет в за­тылке, а повествователь рассуждает, что это значит:

«Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, во ца­ревом кабаке, или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сер­дечная и приходится оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на город сумер­ки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челя­дью и плетет тихие речи разночинный, отработавшийся народ? Бог весть, не угадаешь. Многое разное значит у русского народа почесыва­нье в затылке».

Такие пассажи очень характерны для Гоголя: рассказать уйму всего и прийти к выводу, что ничего непонятно, да и вообще говорить не о чем. Но в этом очередном ничего не объясняющем пассаже обращает на себя внимание парень с бала­лайкой. мы его уже видели:

«Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные, легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья».

Никогда не предугадаешь, куда заведет гоголевское сравнение: сравнение лица Собакевича с молдавской тыквой внезапно переходит в сценку с участием нашего балалаечника. Такие развернутые сравнения — один из приемов, с помо­щью которых Гоголь еще больше расширяет художественный мир романа, вно­сит в текст то, что не поместилось даже в такой вместительный сюжет, как пу­тешествие, то, что не успел или не мог увидеть Чичиков, то, что может и вовсе не вписываться в общую картину жизни губернского города и его окрестно­стей.

Но Гоголь на этом не останавливается, а берет появившегося в развернутом сравнении щеголя с балалайкой — и снова находит ему место в тексте, причем теперь уже значительно ближе к сюжетной реальности. Из фигуры речи, из сравнения вырастает реальный персонаж, который отвоевывает себе место в романе и в итоге вписывается в сюжет.

7. Коррупционная тайна

Еще до начала событий «Мертвых душ» Чичиков входил в комиссию «для по­строения казенного весьма капи­тального строения»:

«Шесть лет [комиссия] возилась около здания; но климат, что ли, мешал, или мате­риал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фунда­мента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из чле­нов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше».

Это упоминание «гражданской архитектуры» в целом вписывается в гоголев­ский избыточный стиль, где определения ничего не определяют, а в противо­поставлении запросто может не хватать второго элемента. Но изначально он был: «гражданская архитектура» противопоставлялась церковной. В ран­ней редакции «Мертвых душ» комиссия, в которую вошел Чичиков, означена как «ко­миссия постройки храма Божия».

В основу этого эпизода чичиковской биографии легла хорошо известная Гого­лю история постройки храма Христа Спасителя в Москве. Храм был заложен 12 октября 1817 года, в начале 1820-х годов была учреждена комиссия, а уже в 1827-м обнаружились злоупотребления, комиссию упразднили, а двоих ее членов отдали под суд. Иногда эти числа служат основанием для датировки событий биографии Чичикова, но, во-первых, как мы уже видели, Гоголь не связывал себя точной хронологией; во-вторых же, в конечном варианте упо­минания о храме сняты, действие происходит в губернском городе, и вся эта история свертывается до элемента стиля, до «гражданской архитектуры», ничему уже не противопоставленной.

Гоголь и Шагал. Офорт Марка Шагала. 1923–1925 годы diomedia.com

Источник

О «Тайне мертвых душ», или Как не сломать ключ метода в замке текста

Статья Бориса Левинова «Есть ли тайные смыслы в поэме Гоголя «Мертвые души»?» укрепила автора этих строк в убеждении: если в художественном тексте что-то нехорошо, значит все нехорошо; в литературоведческом же если хоть что-то хорошо, то читатель не зря потратил время. Любопытные наблюдения в статье Б. Левинова есть. Но в целом это тот редкий случай, когда обильные недостатки интереснее отдельных достоинств. Любительские во многом подходы автора и манера их подачи обнажают те методологические «заводи» сюжетно-смыслового анализа художественного текста, которые в регулярном литературоведении порой нелегко различить за строгой дисциплиной изложения и безупречным слогом.

Не буду подробно пересказывать статью, с которой читатель может ознакомиться в этом же номере. Основная ее идея состоит в том, что постоянным подтекстом облика, поведения и приключений Чичикова в первом томе «Мертвых душ» (далее в тексте — МД1) является фигура и судьба Наполеона Бонапарта. По мысли автора статьи, главная идея поэмы в следующем: Чичиков — «приобретатель» — угрожает современной писателю России так же масштабно, как в недавнем прошлом ей угрожало наполеоновское нашествие. В то же время перед нынешним, «чичиковским», нашествием Россия беззащитна, поскольку утратила дух единства, сплоченности и самоотверженного служения общему делу, присущий ей в 1812 году. Доказательства наличия «наполеоновского» подтекста в образе Чичикова, которые приводит Б. Левинов, и выводы, которые он делает, как раз и отражают, а точнее, обнажают ряд «проблемных» в методологическом отношении мест современного подхода к художественному тексту.

1. «Шифрование» и «редактура» подопечного писателя

Стремясь во что бы то ни стало доказать параллель (Чичиков — Наполеон), Б. Левинов объединяет их биографии (наполеоновская прослеживается по известной книге Е. Тарле) по чертам, которые можно обнаружить в судьбах десятков других героев — как исторических, так и литературных. Так, переклички между биографиями Наполеона и Чичикова он видит в том, что оба дворяне, оба отбывают на учебу в сопровождении отцов, к обоим дурно относятся одноклассники — в том числе из-за их малорослости (в отношении Наполеона не скажу, но в биографии Чичикова такого не припоминается). Оба по окончании учебы похвально аттестованы, но рано теряют отцов, должны улаживать проблемы с наследством и живут впроголодь — но без остатка посвящают себя избранному делу. Оба бросают девушек, на которых должны были жениться. Слова повитухи о младенце Чичикове: «Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца» — напоминают, по мнению Б. Левинова, слухи о рождении Наполеона не от отца Карло Бонапарте, а от любовника матери Летиции, графа де Марбеф, — первого губернатора Корсики.

Практически всё в тексте поэмы Гоголя представляется автору статьи «шифром» объявляемой им идеи. Время года, когда Чичиков оказывается у Коробочки, напоминает лето, действие в гостиной помещицы происходит, судя по стенным часам, в два часа ночи с воскресенья на понедельник. Именно в два часа ночи 24 июня Наполеон форсировал Неман, о чем писал супруге Марии-Луизе. Коробочка, до того невероятно услужливая к Чичикову, несмотря на глухую ночь, не стремится успокоить героя во время жуткой какофонии дважды бьющих часов. Этим, полагает Б. Левинов, Гоголь стремится привлечь внимание читателя ко времени появления Чичикова у помещицы и его «военному» смыслу. Разговор двух мужиков о карете Чичикова, которая доедет до Москвы, но не до Казани, перекликается, по мнению исследователя, с ожидаемым французами отступлением русских из Москвы на Казань.

В первой главе при въезде Чичикова в гостиницу среди его багажа фигурирует завернутая в синюю бумагу жареная курица. В синюю бумагу в те времена не заворачивали влажные продукты, чтобы на них не перешел краситель. Больше о курице не упоминается — поужинал Чичиков телятиной и кислыми щами. «Немотивированное» появление курицы в синей бумаге Б. Левинов объясняет тем, что «карикатурой» на французское написание имени Napolеon является якобы Napouleon, а «poule» означает как раз «курица». Синий цвет куриной обертки автор соотносит с синими мундирами французской гвардии в эпизоде из воспоминаний Дениса Давыдова, где гвардия прикрывала отступающего из Москвы императора от партизан.

По подсчетам автора статьи, Чичиков проводит в городе N до момента своего вынужденного и поспешного бегства те же 36 дней, что Наполеон провел в русской столице. Кроме курицы, Чичикова сопровождают сапожные колодки, которые для современников Гоголя ассоциируются со ссылкой в отдаленные уголки России, но с учетом заданной исследователем параллели речь, конечно же, идет о ссылке на Эльбу и на Святую Елену.

Самым бесспорным, в глазах Б. Левинова, аргументом в пользу наполеоновских подтекстов образа Чичикова являются «климатические» нестыковки в гоголевских описаниях одежды и занятий героев МД1. Так, Чичиков, отправляясь к Манилову, надевает зимнюю шинель на больших медведях и проезжает в бричке мимо мужиков, закутавшихся в овчинные тулупы. В то же время читатель встречает на страницах первого тома поэмы мальчишек в замаранных рубашках, выпрашивающих подаяния у гостиницы, из которой выехала бричка, а также баб «по колени в пруде», волокущих бредень с уловом; клумбы с кустами сиреней и желтых акаций, березы, возносящие «свои мелколистные жиденькие вершины». Чичиковская шуба, как утверждает Б. Левинов, не подчиняется правилам «весенне-летнего» сезона в силу своей эмблематической роли: она указывает на обстоятельства бегства Наполеона из России. По воспоминаниям графа де Коленкура, Наполеон особенно страдал от холода во время переезда из Вильно в Ковно, и граф вынужден был отдать ему свою шубу.

По мысли исследователя, восхождение «звезды» Чичикова якобы совпадает с «закатом звезды» Наполеона в 1821 году (хотя политический закат Наполеона — 1815 год и Ватерлоо, а в 1821-м он умирает в ссылке). Шинель на больших медведях, сапожные колодки и курица, завернутая в синюю бумагу, напоминают о финале Наполеона и в то же время представляют экспозицию аферы его последователя. План Гоголя, по мнению Б. Левинова, состоял в том, чтобы развернуть «наполеоновское» время вспять от ухода его с исторической сцены до момента, когда он был на вершине успеха. А затем пройти «наполеоновский» путь Чичикова в «нормальном» направлении.

Оставлю без комментариев уровень доказательности этих примеров, но, как это часто бывает, в конечном итоге аргументом одного авторского тезиса служит другой — озвученный ранее. Это, по-видимому, неизбежно приводит исследователя к «редактуре» Гоголя. Беззащитность Руси перед новым «Наполеоном» — Чичиковым подтверждает, по мнению Б. Левинова, финальное лирическое отступление МД1, где Русь «не дает ответа» на вопрос автора: «Куда ж несешься ты…» При этом финальная фраза «…и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» в позицию автора не вписывается — а потому и не цитируется. Возможно, сказывается тут и малый интерес автора статьи к реальным убеждениям Гоголя, многократно и акцентированно выражаемым в «Выбранных местах из переписки с друзьями», которые сам Б. Левинов охотно цитирует по другим поводам. Гоголь не только не видел беды России ни в самодержавии, ни в крепостном праве, ни во всевластии чиновной бюрократии, но считал все это вершиной развития мировой государственной морали и воплощением здравого смысла. В российском государственном устройстве, по его убеждению, «…чем больше всматриваешься в организм управления губерний, тем более изумляешься мудрости учредителей: слышно, что сам Бог строил незримо руками государей. Все полно, достаточно, все устроено именно так, чтобы споспешествовать в добрых действиях, подавая руку друг другу…» 1

Кроме того, «шифрование» исследуемого текста от имени писателя (не только Гоголя, но любого другого) по умолчанию предполагает, что текст этот обращен не к современникам, а к нескольким поколениям потомков, поскольку лишь они способны на детальную «дешифровку». В данном случае это явно противоречит признаваемому самим Б. Левиновым пафосу Гоголя, обращающегося к современной ему России в судьбоносную для нее историческую минуту. Характерно, что столь же самоочевидными являются для Б. Левинова пародийные черты Александра I в фигуре Манилова и т. п.

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Источник