тропинка торопинка куда меня ведешь текст
Куда бежишь, тропинка милая
Многие известные исполнители и коллективы (Надежда Кадышева, Уральский народный хор и другие) включают в свои выступления это музыкальное произведение. Довольно часто песня «Куда бежишь, тропинка милая», текст которой написан Антоном Пришельцем, звучит и при свадебных застольях, и на других мероприятиях, где любят петь застольные песни.
Куда бежишь, тропинка милая,
Куда зовешь, куда ведешь?
Кого ждала, кого любила я,
Уж не догонишь, не вернешь.
За той рекой, за тихой рощицей,
Где мы гуляли с ним вдвоем,
Плывет луна, любви помощница,
Напоминает мне о нем.
Была девчонка я беспечная,
От счастья глупая была.
Моя подружка бессердечна
Мою любовь подстерегла.
И отняла его, неверного,
У всех счастливых на виду.
Ох ты, печаль моя безмерная,
Кому пожалуюсь пойду?
Клип песни «Куда бежишь, тропинка милая»
Простые до удивительности стихи Антона Пришельца поражают особой новизной.
Куда бежишь, тропинка милая,
Куда зовешь, куда ведешь?
Кого ждала, кого любила я,
Уж не догонишь, не вернешь!
Все в этих строчках текста сказано по-своему. Ни одной усложненной, неестественной строки, ни одного повтора. А дальше:
Была девчонка я беспечная,
От счастья глупая была:
Моя подружка бессердечная
Мою любовь подстерегла.
Какая здесь горькая точность! А сколько женской гордости в последующих строках:
И отняла его, неверного,
У всех счастливых на виду.
Ах ты, печаль моя безмерная,
Кому пожалуюсь, пойду!
Споешь текст этой песни и словно переложишь свою печаль на кого-то, очистишься, да и новых сил наберешься. И невольно хочется пожелать: пускай у каждого из нас вырвется из сердца слова хоть одной такой же песни – заботливо выношенной и идеально слившейся с музыкой.
Тропинка торопинка куда меня ведешь текст
Это случилось в тот год, когда Самохвалов-старший, окончательно помешавшись на здоровом образе жизни, продал хрущёвскую двушку на окраине города и съехал в деревню Гадюкино, расположенную на изрядном расстоянии от мегаполиса. Он бы на Дальний Восток подался, легко, бесплатный гектар земли манил перспективами свободной, натуральной в доску, жизни, но остановило полное отсутствие на месте назначения коммуникаций, как то: воды и дорог. Дороги – пёс бы с ними, а без воды хорошо не заживёшь. ЗОЖ, к счастью, выел главе семейства не весь мозг, и Самохвалов сообразил, что вёдрами из речки – это не вода. Точнее, вода, но не та, особенно на Дальнем Востоке и особенно зимой.
Машину старший Самховалов тоже продал, потому что она загрязняла своими выхлопами экологию.
Масштаб разразившейся катастрофы Самохвалова-младшая оценила, разглядывая подтаявшее под весёлым весенним солнышком подворье, покосившееся, тёмное от времени, деревянное строение в один этаж (судя по расположению окон над уровнем земли, этаж был цокольным) и эко-туалет ака сортир, гостеприимно распахнувший дощатую дверь с неаккуратно вырезанным сердечком в своей верхней части.
– Свиней заведём! – мечтал родитель, любовно оглядывая сарай без крыши. – Будет у нас чистое мясо! Безо всяких там антибиотиков и комбикормов!
Самохвалова-младшая подавленно молчала. Она не разбиралась в сельском хозяйстве нисколько, но догадывалась, что антибиотики и комбикорм фермерский люд придумал не просто так, а по какой-то серьёзной причине.
Внутри всё было выдержано в том же мрачном постапокалиптическом стиле. Чёрные немытые стены, чёрный загаженный пол, разваленный ударом топора почти напополам стол. Печь! Самая настоящая с этими, как их, полатями. Паутина. Затхлая кислая вонь старого нежилого помещения. Высохшее, скукоженное из-за потери влаги, говно под стенкой. Наверное, бомжи зимой ночевали…
– Папа, – тряским голосом выговорила Самохвалова-младшая. – Поехали обратно!
Лучше бы она промолчала! Лекция о пользе жизни на лоне природы заняла примерно час. Лекция о вреде мегаполисов – ещё час. В обеих лекциях была толика здравого смысла и немало логики, но Самохвалова-младшая наблюдала разницу между чистенькой, хоть и старой, кухонькой в хрущёвке, даже с газовой плитой, и этой вот, с позволения сказать, экологией. Разница кричала исключительно в пользу первого!
Но что ты можешь сделать со свернувшим во мрак отсутствия разума отцом? Если его разговоры о деревенском рае благополучно пропускала мимо ушей весь год, и потому, вернувшись из школы, оказалась перед неумолимым и упрямым фактом: нашу квартиру, доча, купили, съезжаем.
Покупатель – визгливая чернявая тётка в цветастой, как у цыганки, юбке, – безапелляционным тоном заявила, что ждать не будет ни дня. К вечеру чтоб духу продавца и евошней девки в квартире не было. Словечко «евошняя» возмутило до глубины юную ранимую душу, равно как и «девка». Но набранный в грудь воздух пришлось стравить без всякого толку. Потому что тётка, выдав грозным голосом царское постановление, хлопнула дверью и была такова. Но после неё осталось давящее ощущение на грани звериного нутряного инстинкта: она вернётся. Она вернётся не одна. И будет плохо…
И поехали отец с дочерью в Саратов (зачёркнуто), в деревню. Бросив в квартире практически всё, потому что найти машину, а более того, упаковаться, в краткие сроки было нереально. Что-то успели собрать, конечно же. Бегая, как угорелые. Но на вопрос, какого такого лысого чёрта, батя предпочёл удариться в ЗОЖ-лекцию. На тот же вопрос, повторенный спустя час, но другими словами и в другой, более экспрессивной, интонации последовала лекция а-ля РЕН-ТВ на тему душных, вонючих, напичканных ядами и бактериями мегаполисов. Обе лекции представляли из себя страшнейшую нудятину. В третий раз задавать вопрос, повёрнутый под очередным углом, Самохвалова-младшая не стала.
Она чуяла какое-то нечистое, тёмное дело, связанное с квартирой и конкретно с отцом, но высказать вслух свои подозрения не могла. Не хватало аргументов.
Ирония судьбы состояла ещё и в том, что Самохвалова-младшая из-за смерти матери пошла в школу прилично позже, чем надо бы, не в семь лет, а в восемь с половиной. И теперь в свои почти семнадцать училась в девятом классе. И это, прямо скажем, не добавляло трудоёмкому процессу постижения школьных наук привлекательности.
А теперь вы себе представьте. Мартовские каникулы. Четвёртая четверть начнётся в этом, господи прости, Гадюкино. И следующий год пройдёт тут же. И ещё один. Про ЕГЭ им учителя мозг вынесли и в духовке испекли. И ещё раз. И ещё. Сколько они вместо нормальной учёбы писали пробников в этом году, не перечесть. Самохвалова-младшая, как истинная заучка, впечатлилась. И теперь крепко подозревала, что качество гадюкинского образования не позволит ей сдать ЕГЭ на нормальном для поступления в какой-нибудь городской вуз уровне. Пусть до него ещё два года, но ведь это же целых два года в Га-дю-ки-но! В Гадюкино, а не в Северной Пальмире. Разницу чувствуете? Вот.
А эта разница означала один, но очень ёмкий и неприглядный как жёваная калоша факт: она, Мария Владимировна Самохвалова, останется в этой вот… экологии… на всю свою жизнь. Безо всякой надежды вырваться когда-нибудь в нормальные условия.
Печаль, как подумаешь.
Мартовский день, несмотря на ощутимую прибавку, намекающую на майские белые ночи, начал угасать. Расчистить авгиевы конюшни до наступления темноты не удалось, да такой и цели не ставилось, потому что объём работ воистину был неподъёмным. Большой удачей стало привести в порядок водопровод. Папа с энтузиазмом лазил в подвал, крутил краны, проверял, начал опасаться, что труба замёрзла, прошедшая зима выдалась морозной. Но труба не замёрзла, и из крана устрашающего дизайна в закутке возле печки вскоре побежала в мятое жестяное ведро мутная, с отчётливым запахом ржавчины, вода. А вот с электричеством ничего не получилось. Но где-то нашлась керосиновая лампа, даже с керосином внутри. Тусклый огонёк, попахивающий застарелой горечью фитиля, ещё больше усилил чувство полной безнадёжности.
Самохвалова-младшая сдалась. Она впала в дичайшую истерику, кричала, топала ногами, рыдала, орала, бросила совсем уже непоправимое: «лучше бы я умерла вслед за мамой, чем жить в этом гадюшнике!» Папа молчал.
Не скоро, но слёзы всё же закончились, нельзя ведь рыдать бесконечно, существует предел, за которым здоровый организм останавливает себя сам. Маша плюхнулась на деревянный табурет, поставила локти на деревянный, собственноручно отмытый – не до конца правда, – стол, закрыла ладонями лицо и затихла.
В глухой, ватной какой-то тишине, слышно было, как потрескивает пламя в лампе, зловеще воет в трубе ветер, что-то поскрипывает и постукивает, отставшая черепица на крыше, что ли… Или ветви разросшегося дерева, на заднем дворе. Пахло влагой, сыростью, холодом. Надо было как-то растапливать печь, дрова, на удивление, были, в самом доме, и даже в этой, как их, поленнице снаружи за стеной. Казалось бы, уж дрова-то добрые гадюкинцы точно должны были растащить. Не растащили почему-то.
Надо было растопить печь.
Самохвалова-младшая осторожно отвела один пальчик от глаза. И успела увидеть выражение лица своего бедного папы. Неприятное, загнанное какое-то выражение. Тут же исчезнувшее, потому что он заметил, что дочь смотрит.
– Пап, – не выдержав напряжения, выговорила девушка. – Ничего мне сказать не хочешь?
Он качнул головой, подумал, и положил ладонь на её запястье:
– Ничего, дочь. Всё хорошо!
Врёт, поняла Маша. Ей стало очень, очень не по себе. Но она тут же отмахнулась от тревожного чувства, вновь наливаясь злыми, обиженными слезами. ЗОЖ, блин горелый! Эко-домик в эко-деревне с эко-сортиром: унитаза не просто не было, санузел в доме отсутствовал как класс. Припёрло – дуй наружу, адрес известен.
Кое-как растопили печь. Дрова всё же отсырели и занимались плохо. Самохвалов старший, вновь взбодрившись внутренним транквилизатором, азартно лазил проверять трубу, говорил что-то про угарный газ, про безопасность. Наверное, он знал, что делать. У Самохваловой-младшей слипались глаза. Помещение прогрелось, и в тепле разморило до неприличия. Рот просто раздирало зевотой, глаза слипались сами. Маша не заметила, как провалилась окончательно в дурной колодец тяжёлого сна…
Она очнулась рывком, в тусклых предутренних сумерках. Долго соображала, где находится, потом вспомнила вчерашнее и снова заплакала. По крыше опять гремело ветвями, а ещё казалось, будто кто-то ходит, шипя, ворча и плюясь. Этот, наверное, домовой. Или кто он там. Надо было слезть и… и… и выйти, да. Маша сползла с тёплой печки, и вдруг увидела спящего на лавке отца. Спал он беспробудно, на боку, рука бессильно свесилась, доставая пальцами до пола.
«Что же ты натворил, папа? – думала девушка. – Ну, что, а? За что?!»
Ответа не было, как не было и надежды. Донимало детское желание развеять существующую неприглядную действительность силой одной своей мысли. Мысли-то свои усилить можно, сколько пожелаешь, да толку с того, если они, эти мысли, не способны ничего развеять, кроме разве что собственного сна.
Маша вышла в сени… так, кажется, звалась небольшая прихожая перед выходом наружу? Толкнула тяжёлую, разбухшую от влаги дверь. И замерла на пороге.
Мир исчез в плотном молочном вареве, весь, без остатка. Не было видно не то, что вожделённого строения с сердечком на двери, второй ступеньки на крыльце не было видно. Туман колебался, клубился, подступал и отступал, не в силах почему-то взобраться на последнюю ступень крыльца и выше, дышал, в нём что-то шевелилось, какие-то смутные неясные тени. Самохвалова-младшая замерла, придерживая обеими руками тяжеленную дверь. Ей казалось, что стоит только выпустить из внезапно задрожавших пальцев холодный металлический кругляш ручки, как дверь захлопнется за спиной бесповоротно, и туман сожрёт высунувшую нос не ко времени городскую девчонку. Насовсем сожрёт. Навсегда.
Тихий шёпот на грани слышимости. Слабый скрип, будто кошачьим коготком по стеклу – скиррр, скирр, скирррррр. Волк не волк, медведь не медведь, – тёмная тень, и она приближается, приближается, приближается…
Самохвалова-младшая очнулась, с визгом подалась назад и захлопнула дверь, отсекая туман и его <нечто>.
– Мышь увидела? – окликнул её отец.
Мышь! Если бы мышь. От мыши так бы не трясло.
В окна брызнул солнечный свет: туман исчез, как будто его и не было. Маша приоткрыла дверь, убедиться. Исчез туман, исчез. Солнце льёт с высокого, пронзительно-синего, неба, звонко тинькают синицы, с крыши капает оставшийся со вчера шмат лежалого снега. В полуоткрытой калитке – собака…
Самохвалова-младшая снова вздрогнула. В полуоткрытой калитке стояла собака. Крупный серый пёс с пушистым поленом хвоста, не овчарка, у овчарки чёрный чепрак и жёлтые лапы, а серая, пегая какая-то зверюга, вроде хаски, а вроде и не хаски. Здоровенная. Волкодав, что ли? Уши торчком. Без ошейника. Господи, а может, вообще волк?! И смотрит, смотрит, будто душу пытается просмотреть насквозь…
Маша зажмурилась со страху, а когда рискнула раскрыть глаза, собаки уже и след простыл. Была и не стало. «Ну, и чёрт с нею», – разозлилась девушка.
– Что в дверях застыла, мышь вернулась? – весело поддел её Самохвалов-старший.
– Нет, – ответила Маша. – Не вернулась…
Родитель бодро и весело, будто не спал всю ночь на неудобной жёсткой лавке, пригласил на утреннюю зарядку, после чего, перекусив вчерашним припасом, выдвинулись во двор, поднимать целину.
Самохвалова-младшая бесилась, но бесилась молча. Отцовский энтузиазм мог пробудить к жизни камень, а она же не была каменной. Сколько Маша себя помнила, папа всю жизнь был неунывающим оптимистом, любил и умел работать руками, любое дело доводил до конца с завидным упорством и улыбкой тихого маньяка на губах. Но за кипучей деятельностью иногда могло скрываться изрядное нервное напряжение, вот как сейчас. Девушка смотрела и наблюдала, наблюдала и смотрела. И то, что она видела, ей не нравилось.
Она не помнила маму. Совсем. Хотя ей было почти восемь, когда мама погибла. Автокастастрофа, так сказал папа. Туристический автобус, скорость, сложный поворот, ночь, водитель уснул за рулём. Папы в той злополучной поездке с ними не было, не смог выбить отпуск к дате, собирался присоединиться через неделю. Присоединился…
Ранило обеих, и мать и дочь, но только дочери суждено было выжить.
Самохвалова-младшая кусала губы, повторяя про себя мантру «ненавижу Гадюкино», а сама вспоминала, как отец держал её за руку, там, в ослепительно-светлой реанимационной палате и говорил, требовал, приказывал, умолял:
Живи, дочь. Если мама не смогла, живи ты. Живи за вас обоих. Живи! И она выжила…
То время привязало их друг к другу намертво. Папа так и не женился с тех пор, да что женился, даже женщину не нашёл. Не нашёл, не искал и не собирался. У самой Маши с парнями тоже дальше поцелуев в щёчку не заходило ещё. Нет, она понимала прекрасно, что оставаться девственницей в почти семнадцать – фу, без вариантов. Но как-то жизнь не так всё время складывалась. Может, и к лучшему. Чтобы сказать потом тому единственному, одному и на всю жизнь сакраментальную фразу из романтических историй, неизменную и вечную: <я хранила себя для тебя>.
Глупая мечта, безусловно. Не для нашего быстрого, циничного, практичного насквозь, до костей и мозга костей, века. Самохвалова-младшая вполне себе это осознавала. Но не прыгать же в койку с первым встречным, верно? Почти семнадцать это же не почти сорок. Разберёмся.
Сначала с этим Гадюкиным что-то сделать не помешало бы. Спалить к чертям, например. Или утопить. И вернуться в город, домой…
Девушка всё же улучила минутку и прошлась к калитке, туда, где стояла странная собака. По следам вроде бы можно было понять, собака или волк. Ну, если их сфотографировать. И спросить у Гугла.
Маша внимательно изучила взглядом каждый сантиметр месива из земли, подтаявшего снега, воды, прошлогодних листьев.
Вот тут стояла эта странная собака. Стояла, смотрела на окно… взгляд нашёл окно сразу же, безошибочно, внутренним каким-то наитием. То самое окно, откуда выглядывала сегодня утром.
Но следов не было! Ни собачьих, ни кошачьих, ни птичьих. Собственные следы отца и дочери Самохаловых – были. Вдавленные в разбухшую влагой грязь, наполовину заполненные водой, но они были. А вот собачьих лап не было ни одной.
Спину проёжило нехорошим холодком. Дожили, собаки всякие мерещатся. А тут ведь даже психушки нормальной нет, если вдруг что.
Дом Самохваловых стоял в самом конце улицы. Ну, как, улицы… Раздолбанное, расквашенное, с двумя глубокими колеями от мощных колёс то ли камаза, то ли чего-то ещё такого же монструозного, полотно назвать полотном и дорогой не поворачивался язык. Соседний дом стоял с заколоченными окнами. Ещё один через дорогу так же не подавал признаков жизни. А дальше улица сворачивала к линии низеньких коттеджей белого кирпича. Вот там, наверное, кто-то действительно жил…
Надо было сходить в магазин, купить хлеба, может быть, яиц. Йогурт здесь не найдёшь, наверняка. Но, может быть, будет хотя бы кефир…
Самохвалова-младшая пробиралась по так называемой улице на цыпочках. Встанешь на полную ногу, утонешь по щиколотку наверняка. В этом, чернозёме. Хоть бы гальки насыпали тут, что ли! Грязь была жидкой, отменно чёрной и даже с запахом. Навоз?! Прямо на дороге? С гадюкинцев станется!
У коттеджей дорога обрела подобие твёрдости. Маша, плача, кое-как обмыла сапоги в ближайшей луже. Прежнего блеска добиться было невозможно, но хотя бы комья грязи сбросить, с каблуков, подошвы, носков. В таких условиях сапогам очень скоро наступит хана. Придётся ходить в кирзачах болотных. Калошах!
Маша всхлипнула и повторила процедуру. Да-а… А она думала, что всё в той луже оставила…
Внутри было тесно и тускло, пахло химикатами, почему-то землёй, яблоками, отвратительно гудели холодильники с мороженным. Господи, какое ещё мороженное в этакую холодину…
Но хлеб на полочках лежал свежайший, с хрустящий румяной корочкой, и пах так одуряюще, что захотелось тут же откусить кусок и слопать прямо на месте. Сдержалась. Нашёлся йогурт, в высоких белых бутылочках, дата стояла – Маша не поверила своим глазам – сегодняшняя! Яйца, макароны… что ещё-то…
У кассы, снова лопни глаза, торчал карта-ридер.
– Рабочий? – спросила Самохвалова-младшая у кассиршы, крупной женщины в теле с кокетливым синим фартучком поверх необъятной груди.
– Да, – отозвалась та, с любопытством разглядывая новое лицо.
– А… интернета же нет, – Маша вспомнила печальное отсутствие палочек, показывающих наличие свзяи, на своём смартфоне как в доме, так и всю дорогу сюда.
– Здесь, у нас, всё есть, – заверила её кассирша.
Самохвалова-младшая торопливо вытянула свой смартфон. Палки – были! Аж две штуки. Надо же.
Тётка добродушно усмехнулась, и девушка поспешила спрятать средство связи в карман. Успеет ещё. Пробили продукты, касса выплюнула длинный, совсем как в городском «Перекрёстке», чек с перечнем продуктов.
– Надолго к нам? – добродушно спросила кассир, ловко упаковывая продукты в пакет.
Машин писк: «Не надо, я сама!» был проигнорирован.
– Наверное, навсегда… – сказала девушка, едва удержавшись, чтобы не хлюпнуть носом, – на глаза вновь навернулись злые слёзы обиды.
– Навсегда, это хорошо, – одобрила кассирша. – У нас тут славно. Спокойно, тихо. Ты, девонька, по утрам только в тумане не шарься… не будет добра. Лучше пережди, пока уйдет.
Маша вскинула голову. Хоть ее и покоробило от фамильярного «девонька», но кассирша явно что-то знала про туман! Хитро прищуренные карие глазки, улыбочка эта, опять же…
– А что… с туманом? – севшим голосом спросила Самохвалова-младшая.
Женщина пожала плечами:
– А вот что: побежишь в… секретное место, да не найдёшь его сразу. То-то потом заботы прибавится!
У девушки вспыхнули уши. Деревенский юмор, чтоб его! Самохвалова-младшая сгребла пакет и поспешила выскочить из магазина. И влетела в кого-то, прямо на пороге! Чуть с ног не сбила. Жёсткая рука придержала её за локоть, совсем не нежно.
После царившего в магазинчике полумрака на ярком уличном солнце глаза отчаянно заслезились. Маша не смогла сразу распознать, с кем её столкнула невезучая судьба, только и увидела, что человек этот выше, и что он не девушка.
– Из…извините, – выдавила она из себя.
– Извините! – хмыкнул тип. – Ты кто такая? Я тебя здесь раньше не видел.
Самохвалова-младшая наконец-то проморгалась. И поняла, что ей конец. Вот прямо полный, всамделишный, киношный по форме, но настоящий по сути, конец! Как в сериалах и романах. Из разряда – внезапно, мешком с кирпичами, по голове.
А может, не с кирпичами.
Может, бетонная балка.
Или эта, МКС. Прямо из космоса, вся целиком.
На деревянном крыльце сельповского магазинчика стоял её ровесник, может, на год младше или старше, неважно. Высокий статный юноша с невозможными, нереальными, сине-серыми дымчатыми глазами в пушистых золотых ресницах, с гривой – так и тянуло назвать её львиной! – вьющихся волос цвета чистейшего золота… и золотая некрупная родинка на щеке, да… и руки… пальцы белые, длинные, узкие кисти… не сказать, что холёные, вот порез, вон пятно от старого ожога, обломанный ноготь, длинный тонкий ожог посвежее… А курточка кожаная, с тиснением, рубашка в ворот проглядывает – явно не из дешёвых, судя по фактуре. И штаны тоже кожаные, а на ногах вместо кирзачей армейские берцы. А вон мотоцикл его, точно его, чей же ещё… Ведь и пахнет от парня – бензином, прогретым мотором, машинным маслом, ветром и почему-то летними травами. Мята, шалфей, чабрец. убейте веником, но Самохвалова-младшая сама себе не смогла бы объяснить, откуда она, дитя асфальта, коренная горожанка в энном поколении, знает не только названия трав, но и их запахи.
А мотоцикл, он тоже не просто так. Громадное холёное чёрное чудовище с великолепной аэрографией в виде оскаленной волчьей головы… Отчего-то сразу неприятно вспомнилась утрешняя не то собака, не то не собака: морды были чем-то похожи.
– Язык проглотила? – насмешливо спросил красавец. – Или ты – дурочка, простых вопросов не понимаешь?
– Сам дурак, – с достоинством выговорила Маша, с трудом останавливая поток хаотичных мыслей и с еще б<[о]>льшим трудом беря себя в руки.
Перехватила пакет поудобнее и пошагала прочь, гордо выпрямив спину и отчаянно сдерживаясь, чтобы не обернуться.
Шагов через десять всё же не утерпела, обернулась. Ну, и чёрт с ним, если стоит и смотрит вслед! Подумаешь.
Но на крыльце магазина никого не было.
Самохвалова-младшая, занятая мрачными мыслями, отшагала километра два прежде, чем поняла, что пошла в другую сторону. И то, она бы ничего не заметила, если бы не внезапный асфальт под ногами. «Асфальт? – изумился мозг. – Какой ещё асфальт? Тебе, хозяйка, не надо туда, где есть асфальт!»
– Б…! – выругалась девушка, в отчаянии не найдя другого слова, более приличного.
Развернулась, и потопала обратно.
Лужи, лужи, разбитая колея, грязь. Звонкая перекличка синиц в голых ветвях, застарелый, слежавшийся снег по обочинам, безжалостное весеннее белое солнце в лицо. Внезапно – синие первоцветы под заботливо высаженной возле сетчатого забора молодой берёзкой. Самохвалова-младшая долго смотрела на них. Ничто так внятно не говорило о финале долгой, тёмной, ледяной зимы, как эти трогательные синие бутончики над холодной, не успевшей ещё прогреться как следует, землёй. Девушка вздохнула и пошлёпала по лужам дальше, стараясь держаться по центру дороги, где было суше.
Рёв мотоцикла, внезапно выскочившего откуда-то из-за домов слева, заставил слепо шарахнуться куда глаза глядят. Мотоцикл летел на скорости, близкой к сверхзвуку, не разбирая дороги. Кочки и выбоины? Не, не слышали. Даже с закрытыми глазами Маша могла сказать, кто управляет адской машинкой. Конечно, ОН! Кто же ещё. На лице – полное упоение собой и скоростью, золотые волосы сбились от ветра в косу… длинные, чёрт…
На всю улицу орала жуткая музыка из переносной колонки, пристёгнутой к рулю:
– Раз подругу посадил на мотоцикл
У неё со страху прекратился цикл
Платье ветром сдуло, обнажился срам –
Все закладки разлетелись по углам!*
Мотоцикл свернул куда-то за дома, звук затихал ещё минут пять-шесть. Самохвалова-младшая всхлипнула, ощутив ледяную сырость в правом сапоге. Спасаясь от монстра, она угодила в грязевую лужу…
– Ненавижу, – твердила она, как заклинание, всю дорогу домой.
Вспоминала красавчика у магазина, его же – на мотоцикле, остро ощущала грязь, залепившую сапоги, и упрямо шептала, почти вслух:
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Потом остановилась, зажмурилась и выкрикнула прямо в центр белого солнца:
Вопль души унёсся в небеса и канул там безвозвратно. Мир не умер, деревня не растворилась, город не вернулся. Девушка всхлипнула и поплелась дальше.
Собака. Громадная, что твой телёнок, не то хаски, не то не хаски. Самохвалова-младшая инстинктивно попятилась. Спина взлипла едким потом: сейчас сожрут. Ну, или загрызут. Но собака не подходила, не бросалась, и даже уже не рычала. Она просто стояла, перегораживая своей тушей тропинку к дому, большая, выше колена, псина. Брошенная, наверное, вон как шерсть свалялась.
– Ой, – Маша вдруг поняла, что свернула не к тому дому.
Ей нужно было пройти немного дальше, а здесь, в чужих владениях, определённо делать нечего. Ещё что там за хозяева, вопрос… Двор загажен по самое не могу, кто в таком сраче жить станет… то есть, очень даже ясно кто…
– Спасибо, – брякнула Маша недолго думая.
Спиной назад вернулась на, с позволения так сказать, общую дорогу и осторожно пошла к себе, косясь в сторону животного. Кто его знает, может оно бешеное?
Собака смотрела вслед, не двигаясь с места. Девушка несколько раз оглядывалась, смотрела: собака была всё ещё там. Не напала… надо же… Не напала, и хорошо. Но если каждый раз мимо такого телёнка ходить, кто его знает, что может случиться. Собака же, брошенная. А вдруг она ещё и бешеная?