Я читала книгу видео не такая
Я не играю
Публикация: 03.06.2021 — 08.10.2021
Аннотация к книге «Я не играю»
27 комментариев
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии
Спасибо! Очень понравилось.
Ольга, Большое спасибо! Надеюсь новинка Вам так же придется по душе!
https://litnet.com/ru/book/zapiski-sovremennoi-vedmy-b368020
Спасибо. Очень интересная история любви. Чувственно, нежно. Вдохновения Вам.
Анюта Касьян, Вам спасибо за такой отзыв! Очень приятно)
Дорогая Наталья, спасибо вам за ваши книги, они подарили мне прекрасное настроение. Вы умница!
Ольга, Спасибо! Очень старалась передать чувства героев)
Мне очень понравилась эта книга. Душевное спасибо.
Ольга, Спасибо! Очень приятно читать такие отзывы)
Спасибо. Очень понравилась книга.
Книга очень понравилась! Столько нежности)
Елена Старкова, Спасибо)
Спасибо, очень красивая история! Вы молодец!
Инна Корнийчук, Старалась для Вас) Вам спасибо!
Очень понравилась ваша книга. Прочитала на одном дыхании. Настолько эмоционально, что с середины текста и до конца была в слезах. Не всегда могу позволить себе купить книгу, но, как только смогу оплатить, от меня для вас » Серебряное перо». Желаю вам появления новых книг, и боюсь, что вы станете коммерческим автором. Не из- за оплаты, а что, как и у многих авторов, ваши книги могут стать шаблонными. Вы талантливы, грамотны ( в полном смысле, а не только что касается грамматики). Желаю вам удачи.
Наталья Савицкая, Спасибо за Ваш отзыв! Очень приятно читать такие слова) Я стараюсь «проживать» свои книги, и здорово, что кто-то ещё может погрузиться в мир героев.
Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась»
Те, кто искали эту книгу – читают
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Создательница, сценарист и исполнительница главной роли американского сериала «Девочки» Лина Данэм стала голосом нового поколения – тех, кому сейчас чуть больше двадцати пяти. Ее книга «Я не такая» – честный, иногда шокирующий, ироничный и умный рассказ о том, каково это – быть молодой девушкой во втором десятилетии XXI века. По жанру это похоже на дневник, в котором есть и воспоминания о детстве, и рассказ о недавних событиях, о людях рядом и мире вокруг.
Ты выучила новое простое правило: не ставь себя в положение, из которого захочется бежать.
Ты выучила новое простое правило: не ставь себя в положение, из которого захочется бежать.
Я разлюбила всех бывших бойфрендов. Не уверена, что вообще их любила и что верила в свою любовь. Мама говорит, это нормально: мужчины гордятся каждым завоеванием, женщины хотят их все забыть.
Я разлюбила всех бывших бойфрендов. Не уверена, что вообще их любила и что верила в свою любовь. Мама говорит, это нормально: мужчины гордятся каждым завоеванием, женщины хотят их все забыть.
Нет дурных мыслей, есть дурные поступки.
Нет дурных мыслей, есть дурные поступки.
Я полагала, мне удается терпеть равнодушие, граничащее с презрением, и сохранять нерушимое уважение к себе. Я подчинялась командам Хоакина, твердо веря, что могу исполнять эту роль без ущерба для той заповедной части своей природы, которая, я знала точно, заслуживает большего. Иного. Лучшего.
Я полагала, мне удается терпеть равнодушие, граничащее с презрением, и сохранять нерушимое уважение к себе. Я подчинялась командам Хоакина, твердо веря, что могу исполнять эту роль без ущерба для той заповедной части своей природы, которая, я знала точно, заслуживает большего. Иного. Лучшего.
Нельзя стоять на месте из боязни противоречить себе.
Нельзя стоять на месте из боязни противоречить себе.
Отзывы 6
Без лишних нравоучений, честный и не обремененный боязнью быть осужденной взгляд, сколь не свойственный российским реалиям, столь и полезный взрослеющим девушкам. Читается легко, задуматься заставляет. Однозначно Must reed!
Без лишних нравоучений, честный и не обремененный боязнью быть осужденной взгляд, сколь не свойственный российским реалиям, столь и полезный взрослеющим девушкам. Читается легко, задуматься заставляет. Однозначно Must reed!
Представьте, что вы пригласили в гости свою старую знакомую. Вы давно не виделись, а тут решили встретиться. Вы наливаете себе и гостье чая, и спрашиваете: «Как ты, что нового?». Это роковая ошибка, но поймете вы это позже. И она начинает рассказывать, сначала вы внимательно слушаете, улыбаетесь, но довольно скоро понимаете, что беседы не получится. Это монолог. Длинный нескончаемый монолог. Гостья даже из вежливости не спрашивает, как у вас дела. Она говорит, говорит, говорит… Рассказывает вам о каких-то своих знакомых, любовных похождениях. Иногда в ее описаниях вы узнаете общих знакомых, но по большей части имена этих людей ничего вам не говорят. Вы допиваете восьмую чашку чая, демонстративно идете мыть посуду, она не сразу замечает, что вы вышли из комнаты и продолжает говорить. Потом идет за вами на кухню и продолжает свой несвязный рассказ подчиненный ей одной понятной логике. То вдруг смеется, то на глазах у нее наворачиваются слезы. Вы смотрите на все это и не знаете, как реагировать. Рассказы о домогательстве сменяют историями о младшей сестре, первом минете и похоронах бабушки. Вы устало смотрите на часы, пытаетесь сказать, что вам рано вставать, но гостья не чувствует ваших намеков. Она продолжает вещать, на часах два часа ночи, вы переоделись в пижаму, идете чистить зубы, она не затыкаясь, следует за вами. Каким-то чудом вам удается вытолкать ее из своей квартиры, но вы понимаете, что еще долго не уснете из-за накопившегося за вечер раздражения.
Вот такая это книга, если вы любите, подобные посиделки, то это книга для вас. Но на мой взгляд, это откровенная графомания.
Представьте, что вы пригласили в гости свою старую знакомую. Вы давно не виделись, а тут решили встретиться. Вы наливаете себе и гостье чая, и спрашиваете: «Как ты, что нового?». Это роковая ошибка, но поймете вы это позже. И она начинает рассказывать, сначала вы внимательно слушаете, улыбаетесь, но довольно скоро понимаете, что беседы не получится. Это монолог. Длинный нескончаемый монолог. Гостья даже из вежливости не спрашивает, как у вас дела. Она говорит, говорит, говорит… Рассказывает вам о каких-то своих знакомых, любовных похождениях. Иногда в ее описаниях вы узнаете общих знакомых, но по большей части имена этих людей ничего вам не говорят. Вы допиваете восьмую чашку чая, демонстративно идете мыть посуду, она не сразу замечает, что вы вышли из комнаты и продолжает говорить. Потом идет за вами на кухню и продолжает свой несвязный рассказ подчиненный ей одной понятной логике. То вдруг смеется, то на глазах у нее наворачиваются слезы. Вы смотрите на все это и не знаете, как реагировать. Рассказы о домогательстве сменяют историями о младшей сестре, первом минете и похоронах бабушки. Вы устало смотрите на часы, пытаетесь сказать, что вам рано вставать, но гостья не чувствует ваших намеков. Она продолжает вещать, на часах два часа ночи, вы переоделись в пижаму, идете чистить зубы, она не затыкаясь, следует за вами. Каким-то чудом вам удается вытолкать ее из своей квартиры, но вы понимаете, что еще долго не уснете из-за накопившегося за вечер раздражения.
Вот такая это книга, если вы любите, подобные посиделки, то это книга для вас. Но на мой взгляд, это откровенная графомания.
Эта книга похожа на сборник колонок, которые Лина писала для какого-нибудь журнала, а потом собрала под одной обложкой, объединив их темами «секс», «тело», «дружба» и т.д.. Темы очень похожи на те, которые поднимаются в сериале «Девочки». Но тем более удивителен финал, к которому авторка приходит в заключительной главе. Всё это, оказывается, венчается встречей с «тем самым», от которого не хочется ускользать. Что? Да!
Сколько писали о том, что «Девочки» показывают реальность миллениалов, где дружба и самовыражение важнее романтических отношений – и всё это опровергнуто последней главой. Миллениалы такие же как мы!
Проза Лины похожа на её фильмы. И если вы любите фильмы, вам понравится и книга. Плюс вы узнаете подробости о семье Лины Данэм и её детстве. Вам нужно это? Тогда читайте!
Читать онлайн Я не тормоз бесплатно
Нина Дашевская
Я не тормоз
— Игнат, ешь медленно! Жуй, Игнат! У тебя тридцать два зуба для этого!
— Двадать восемь, — говорю я. Правда двадцать восемь, я считал.
Я и сам себе говорю — ешь медленнее! Потому что съел и сидишь, а остальные ещё жуют.
Если один дома, то нормально, поел и пошёл. А если люди? Сидишь, а они едят, едят…
Тогда достаёшь телефон, потому что скучно же смотреть, как другие едят! Папа меня страшно ругает за телефон этот. Но он редко дома бывает.
А в школе я стараюсь есть один.
Но тут у маминой подруги Жени был день рожденья, и она нас с Лёвкой тоже взяла. И вот тут я говорил себе: ешь медленнее! Но не получалось меленно, вкусно ведь! А Женя эта мамина всё говорила — а, ты уже всё съел! Растущий организм! Я тебе ещё положу!
Я отбрыкивался, а она всё равно. А потом ещё торт!
В общем, я объелся, как никогда в жизни. Там один дядька за столом смешное рассказывал, а я даже смеяться не мог!
Никогда в жизни не буду столько есть. Люди в некоторых странах вон голодают, а я продукты перевожу…
Левой, правой. Самое лучшее на свете — ролики эти. На них у меня голова проветривается. Лечу, рассекаю… Воздух свистит, я чувствую его, воздух. Только не наушники, это не люблю: тогда я теряю окружающий мир, и страшно. И потом, отвлекает.
Наушники я люблю дома. Будто отгородился ото всех и сидишь один со своей музыкой.
А на улице не люблю уши затыкать. Я люблю город слышать. Я его люблю, город свой. На роликах очень круто по нему: левой, правой! Если бы только машин поменьше. Я читал, в Стокгольме так: машин мало, и все на велосипедах.
Но велосипед у нас негде хранить. И поднимать неудобно на девятый этаж. А самокат или ролики — пожалуйста.
Я решаю обычно так: если мне потом в метро, то лучше самокат. Если же можно без метро, то ролики проще. Быстрее. Но это если лестниц нет на пути. Вообще можно будет исследовать, что лучше. Самокат vs ролики. Когда-нибудь займусь. В школе можно, там часто времени полно. Если не забуду.
— К доске пойдёт Зайцев, — все вокруг тихонько хихикают. Ну и что, и что. Сколько уже можно, надоело.
Иду к доске, решаю задачу эту. Простая.
— Игнат, куда ты торопишься? На поезд опаздываешь?
— Я не тороплюсь, — пожимаю я плечом, — я как всегда…
В общем, пропустил я действие. Ну и что; ответ-то правильный. Я в голове уже потому что сосчитал и забыл записать. Руки у меня не успевают за головой.
— Ладно, — говорит она, — пять с минусом. Хотя вообще это ошибка.
— Ответ же правильный, — говорю.
— Решение тоже имеет значение. Мне нужно видеть, как ты мыслишь.
Ещё чего. Чтобы кто-то видел… Мои мысли — моё личное дело, нечего…
— Ой, Игнат, а почему тебя в журнале нет?
— Потому что я не Зайцев, а Волков, — говорю в стотысячный раз. Никогда не запомнят, я уже не поправляю. Иду на своё место и задеваю ведро; оттуда вываливается швабра и лупит меня по голове.
Это мои грабли, швабра эта.
— Зайцев! Тебе самому не надоело в классе клоуном быть?!
— Я Волков, — говорю я.
Вот скажите, это такие похожие фамилии, да? Заяц и Волк — это совсем-совсем одинаковые звери. Да? Или мне не подходит фамилия Волков?!
Может, если бы я был брюнетом, меня не звали бы Зайцевым. А так — волосы жёлтые. Дурацкий цвет, как у Иванушки-дурачка. Жёлтые и торчат. Первый день голову помоешь — нормально; а на второй — уже будто сто лет не мыл. Я пробовал стричься коротко, вышел ужас. Будто один нос на лице торчит, причём на чужом каком-то лице. Лучше уж так, как есть: отросли и нормально вроде, лицо не очень видно. Но зайцы же белые! Или серые, русаки там. Разве бывают такие жёлтые?
Или у меня лицо травоядное, не хищное? Лицо как лицо. Ну, не хищное. Но причём тут зайцы!
Обидно, в конце концов. Никакой я им не Зайцев.
И ещё имя: Игнат. Нормальные люди родители вообще, нет?…
Ну, это папа назвал. В честь друга, который погиб. Папа, наверное, хотел, чтобы я был на того Игната похож. А я не похож. И что мне теперь?… Виноват я, да? Знаете, как меня бабушка зовёт? Ну, как думаете?…
Хотя, с другой стороны — хорошо, что папиного друга звали не Сигизмунд, например. И очень плохо, что он погиб. Он, конечно, был очень хороший. И его имя осталось бы при нём, а мне бы досталось Лёвкино.
А вот Лёва. Я же им говорил, что так нельзя: Лев Волков. Зоопарк какой-то! Но они разве послушают… Мама всю жизнь, оказывается, хотела, чтобы сын Лёвка, Лёвушка. И не виновата она, что папа Волков оказался.
— Есть же Лев Лосев, — сказал тогда папа. — И Волков же — это не Зайцев. Если бы Зайцев, тогда глупо: заяц и лев. А волк что; вполне самостоятельный зверь.
И он туда же. Его-то, кстати, никогда в жизни Зайцевым не называли, никто.
Ладно, хватит об этом, погнали дальше, а то опоздаю.
Хочу обогнать и не могу. Время останавливается. Я еду на этом эскалаторе сто лет. За это время у меня выросла борода. Я прямо чувствую, как она лезет. Потом седеет…
Уф, спрыгиваю с эскалатора. Обгоняю эту с телефоном, тычет туда ногтями самими разноцветными, фу… И встанет же слева, не обгонишь; кому талдычат каждый день — стойте справа, проходите слева! Наконец, соскакиваю, ставлю самокат… И вижу: переднее колесо всё ещё крутится.
Вечный двигатель. Оно крутится сто лет, с того момента, как я вскочил на эскалатор.
Я всё-таки успел, чудом. Сменку не переодел, проскочил так, куртку бросил на решётку в гардеробе, так можно, когда опаздываешь. Сижу на литературе. Вдох — выдох, наполняю лёгкие воздухом. Фуууу. Успел. Бух. Сижу. Влетел секунду до звонка; то есть за секунду, ух, пропускаю предлоги, ещё будто бегу.
А разогнался, не могу остановиться. Прямо чувствую, как у меня там всё внутри: сердце колотится, кровь к ушам почему-то, зачем она сейчас ушам?! Горят, как фонари.
— Достааали учееебники, — бесконечно тянет Марго, надо же так медленно говорить! И всё стало так медленно… Я бы уже всё сделал давно! А так… Бесконечные 45 минут.
Время застывает, как асфальт. Вообще не двигается.
И я начинаю дёргаться. И сам понимаю, что дёргаюсь, как дурак, как псих. 45 минут неподвижного сидения для меня — невыносимо.
— Не вертись! — говорят мне. Да я и не верчусь вроде. Ноги затекли только.
Ручка падает. Почему ни у кого не падает, а у меня всегда? Тынь-тынь, ребрами стучит по парте, как поезд по шпалам; щёлк — и я ловлю. Медленно падает потому что.
Рёбра у ручки. И у меня рёбра. Об них сердце колотится, тук, тук. Двигаются рёбра, когда дышу. Там лёгкие внутри мягкие, рёбра их берегут, но и не дают вдохнуть глубже, мне бы глубже ещё… Наполнить лёгкие, расправить, как дирижабль… Я бы тогда полетел под потолок. Смешно. Рёбра жёсткости. Рёбра, бра, бррр. Слово само такое, как ручка стучит.
— Откры-ыли двадцать шесту-ую страни-ицу!
Открываю. Смотрю. И никак не могу понять, какое отношение имеют эти графики функций… А, черт, литература же! Другой учебник!
На обложке написано: «Литература». Я давно уже прочитал его, этот учебник, в первую неделю сентября. Всегда говорю себе — не читай! Что потом делать будешь?… Но всё равно прочитываю. Они чего-то говорят на уроке, обсуждают… Нет, я слушаю. Когда Тонька говорит, всегда интересно послушать. Правда, она давно уже не говорит, это я отключился. Литература. Хорошее слово, длинное.
Отличное какое это «алеут», прямо горжусь.
Трёхбуквенные слова я не пишу. Это слишком легко. Потом, когда у меня наступит ступор, я могу их сразу все написать, есть алгоритм. А сейчас… 6 букв — это удача. Пока только одна «утрата» получилась.
Проверил — точно, походит!
— Волков, ты о чём сейчас таком думаешь, а?
Вот же, это я вслух заорал «Йес», что ли?!
— О литературе, Маргарита Павловна, — совершенно честно отвечаю я.
Потом ко мне Ященко подошёл, просил показать, во что я играю.
— Как ты без телефона играешь? У тебя гарнитура, что ли, какая стоит?
Неумный человек, не понимает, как без телефона можно играть!
Друзей у меня нет. Ну, можно сказать, я со всеми дружу; врагов у меня нет тоже. Но так, чтобы прямо друг — нет. Они все какие-то слишком медленные, не догоняют меня.
Рассказывают там чего-то… Я уже давно понял! А они объясняют, объясняют… так медленно! Они думают, я что, тупой?! Или вот в столовую мы идём. Если идти с кем-то, обязательно притащишься к середине перемены, и там будет очередь на километр. А если никого не ждать, то!
Они приходят, а я уже всё купил, и даже почти всё съел. Ненавижу тратить время на еду.
Ведь можно ещё кучу всего успеть!
Ай! Ууу, почему у меня всё падает. Хорошо, поймал стакан, не разбил. Всё в чае, какое-то свинство…
Но вот идти вместе — это какой-то ужас. Ведь есть люди выше меня, у них ноги длиннее.
Чего они так еле тащатся?! Правда, я редко пешком хожу. Пока асфальтовый сезон — стараюсь на колёсах. Самокат, ролики там. Доску осваиваю, такой маленький скейт, но пока не очень научился. Лучше всего на роликах — надел, и привет! И никого не ждать.
Толчковая — правая. А еду левой. Это главное. Главная нога — не та, которой толкаешься, а которой на самокате стоишь. Конечно, можно и поменять ноги. Вроде бы всё то же самое делаешь. Но снижается и скорость, и маневренность. Устаёт не та, что толкается, а которая везёт. И толкаться надо грамотно, ногу ставить на препятствия. На трещины там. Ну и плитки жёлтые контактные — ногу ставишь на них, чуть приподнимаешь самокат и толкаешься. Хотя вообще, конечно, я падал не раз на плитках этих. Надо бы, в идеале, место оставлять, чистый асфальт, чтобы можно было объехать.
А если лететь под гору, то я стою двумя ногами, правую ставлю крепче, переношу на неё вес тела. Чтобы разгрузить левую, рабочую.
Ещё вот что важно: конфета от горла, леденец. Почти всегда в кармане. От скорости у меня перехватывает в горле, от холодного воздуха; и почти всегда на выходе — кашель и насморк. И леденец очень помогает. Если сразу за щёку его. Всякие там с эвкалиптом, или просто мятные.
На самом деле я часто забываю это, про леденец. И потом горло болит. Но если бы я писал самоучитель езды на самокате, я бы не забыл про это. У нас холодная страна. Без леденца за щекой никак.
Самое странное, что в том же пакете были яйца. И ни одно не разбилось. Это странно, но факт.
Почему я на метро ехал с продуктами? Я же всегда возле дома покупаю. Не помню…
Рядом в метро стоит девушка в синем пальто, читает книжку. Заглядываю — стихи. Вот странно. Я не могу читать, всё-таки неловко, но вижу — стихи.
Я вообще быстро читаю, пропускаю иногда слова или целые предложения, если понятно, о чём речь. Если мне книга нравится, то я себе говорю: Читай медленно! Давай-давай, каждое слово! И так внимательно, медленно читаю пять строчек…
И оказывается, что это было такое напряжение для меня! И я ничего не помню. И тут же срываюсь опять. Вот говорят: не глотай! Мама говорит, папа; да и Марго тоже: не глотайте книги! Читайте медленно, вдумчиво там… А я не могу. Если я иду медленно, у меня мышцы начинают болеть, я устаю, как чёрт! И то же самое с книжками. Не могу я медленно!
Или ещё вот я себе говорю: не смотри в конец. Не подглядывай! И потом выходит, что я пока читаю, только и думаю, что там, в конце. И всё пропускаю. Я какой-то неправильный читатель, наверное.
Я забираю Лёвку из садика. Это моё частое дело, иногда оно случается довольно некстати, но в целом я это люблю. Мне нравится, как Лёвка мне радуется.
— Иг! На-а-ат! — кричит он. Слышит мой самокат, когда я ещё только подъезжаю к их площадке.
И воспитательница меня любит. Одна. Вторая — нет, она противная, и её не любит ни Лёва, ни я. Полная взаимность. И она мне всегда на Лёвку жалуется. А та, которая любит — никогда. Хотя обе одинаково пихают мне в руки Лёвкины мокрые носки и грязные майки — он всегда обливается, каждый день почти. И у него там есть запас чистого, каждый день ему приносим это чистое, а забираем вот что. Я бы на него злился, если бы сам не был таким безруким. Но у меня уже лучше, не каждый день проливаю. Лёвка тоже вырастет и научится. К пакету с грязными вещами я привык.
Мы вешаем его на самокат. Потом Лёвка встаёт ближе к рулю, ставит ноги в какую-то там балетную позицию, чтобы мои ноги тоже поместились. И мы мчимся вместе. Мчим!
Очень неудобно, конечно, вдвоём, потому что Лёвка иногда тоже пытается рулить. И если вверх, и если бордюры — ужас, как неудобно, я весь взмокший привожу его домой. Зато вниз!
Это называется даунхилл. Когда вниз, под гору, и можно не толкаться, просто летим!
Наша общая масса увеличивает скорость.
Ччёрт, навстречу выскочил парень на роликах. Вот же псих, я еле успел затормозить! Куда смотрит, не видит, что я с ребёнком?!
Ну да. Он не виноват. Он просто ехал так быстро, и не предполагал, что кто-то тоже может гнать в таком темпе.
Ладно, без травм, и хорошо.
— Совсем уже! — кричит ему в спину Лёвка.
— Не надо, Лёвка. Не ругайся. Мы тоже, знаешь… Превышаем.
Такое удовольствие — лететь по пустому переходу. Потому что никогда асфальт не бывает таким гладким, как плитки в переходе. Тем более я только что из метро — ноги застыли столько стоять. И если никто из прохожих не мешает, то — ух!
Боковым зрением замечаю человека, который стоит, просто стоит. Либо продаёт что-то, либо денег просит… А, ну да. Костыли. Вот же, а. Я будто сразу виноват, что могу вот так наворачивать на самокате своём, а он — нет!
Проезжаю мимо, потому что уже разогнался. И ещё потому, что… Ну, у меня есть деньги. Но они не мои как бы. «Будешь сам зарабатывать — можешь раздавать направо и налево», сказал мне как-то папа. Это я тогда Ященко денег дал в долг, он просил очень. До сих пор, кстати, не отдал. Забыл, наверное. А напомнить неловко.
Буду сам зарабатывать. Тогда да. А так неловко мне. Не знаю, как правильно в этой ситуации; и уехал уже давно оттуда; не думать бы. Но думается само.
Когда торопишься, главное — не забывать дышать.
Пока не увидишь на часах 8:30, ты ещё не опоздал, даже если ты за сто километров. Я передвигаюсь в пространстве быстро, заоблачно быстро. Прибавляю скорость, и время пути стремится к нулю. Стремительно стремится. Время-стремя. Надо будет использовать когда-нибудь. Что общего у слов «стремительный» и «стремя»… Так, о чём я… А, стремится к нулю. Мне кажется, если я поднапрягусь, то время станет отрицательной величиной. И я окажусь в точке В раньше, чем вылетел из А.
А, вот. Ещё. Давно было, Лёвка совсем маленький был. Я домой пришёл и вдруг слышу его голос:
Что это ещё такое?! В садик он не ещё ходит, откуда нахватался таких слов!?
— Гад! — радостно кричит он, выскакивает из комнаты и обхватывает мою ногу. Так это он меня ругает, что ли?!
— Да, — кивает радостная мама, — это Игнат пришёл, Игнат!
… И тут до меня доходит. Это моё имя! Никакой не гад, а Гат, Игнат, он так выговаривает!
— У-у-у, ты что, не слышишь.
Мама радуется новому Лёвкиному слову и даже не замечает, что моё имя ругательно звучит!
— Ну вы меня и назвали… Ужас какой-то, — я вздыхаю, стягиваю кеды. И думаю, как будет круто, когда Лёвка будет мне на улице кричать «Гад» на весь двор!
… Так и вышло. Правда, этого слова «гад» никто не замечал, кроме меня. А я целую неделю дрессировал его:
— Лёва, скажи: Иг-Нат! Не Гат, а Иг-Нат!
— И-гаад! — старался Лёва.
И что вы думаете. Уже через неделю он научился! Чисто-чисто!
Правда, до сих пор в его исполнении моё имя звучит по-китайски, будто двойное: Иг Нат.
И я как-то маму спрашиваю:
— Мам, а у него тоже сдвиг?
— Какой сдвиг? — не поняла она.
— Ты чего, Игнат, какой ещё сдвиг! Ничего не понимаю…
— Нет, ты не думай, я давно знаю. Ты Жене как-то своей сказала, что у меня болезнь такая, сдвиг, поэтому я не могу на месте сидеть…
— Ох, ну ты даёшь! Нет у тебя никакой болезни. Детям редко бывает легко на месте сидеть. К тому же, у всех темперамент разный; вот, ты такой… Как ураган. Но это не болезнь. Есть такое термин — СДВГ, синдром дифицита внимания и гиперактивность. У тебя есть… Э… Ну, некоторые черты. Но ты же можешь четыре часа за книжкой сидеть, не шелохнёшься! Так что не говори ерунды, даже не думай, нет у тебя никаких болезней, кроме насморка.
— Что Лёвка? Если хочешь знать, он по сравнению с тобой вообще тише воды, ниже травы!
Ух. Похоже, я давал прикурить родителям не по-детски. Но всё же хорошо, что у меня никакой болезни нет. А то я боялся, в школу для дураков переведут ещё. Нас всё время ей пугают, этой школой. И меня больше всех, хотя я контрольные всегда хорошо пишу, в отличие от всяких там тихих-спокойных девочек.
Мой папа полярник. То есть на самом деле нет, это мама всегда так говорит. Что она жена полярника. Я долго не знал, что это шутка, и смысла слова не понимал, думал, это настоящее название его профессии. А он на самом деле антрополог. Нормальная профессия, можно сидеть в Москве и писать себе научные труды. Но папе это неинтересно. А интересно ему тащится на край света. И там изучать людей, которые живут совсем не так, как мы. Я бы сказал, что он путешественник. Потому что если он дома, то это… Ну, месяц он может дома. А потом начинается. Всё ему становится не так!
Мама сначала переживала. Потом привыкла.
Я купил блокнот. Совершенно неожиданно. Пошёл за ручкой, я вечно теряю. Поэтому покупаю самые дешёвые, лишь бы писали. Карандаши тоже приходится покупать, хоть я и запасаюсь ими в «икее», там бесплатные, да ещё ловкие такие, маленькие.
В общем, я увидел блокнот. Такой, просто блокнот. И обложка просто жёлтая, безо всякого там. А я люблю жёлтый цвет. И внутри клеточки. Я люблю клетчатую бумагу почему-то гораздо больше, чем линейчатую. Даже если в ней надо просто писать, а не для математики.
Просто иногда у меня в голове появляются слова. И я решил их записывать. Они рифмуются, слова эти. Как стихи. Но это не стихи. Потому что я не люблю стихов, не понимаю. Как тогда получается, что я сам?… В общем, я знаю, что стихи — это не просто рифма. «С Новым годом поздравляю, счастья, радости желаю» — это не стихи. Это так. А что должно быть в стихах, чтобы они стали настоящими? Я не знаю. Так что это просто слова у меня.
Блокнот помещается в карман. Пусть там и лежит.
Я еду на роликах, а в кармане у меня новенький жёлтый блокнот. Совершенно пустой. Это примерно то же самое, что и какая-нибудь еда. Если она в кармане, так и думаешь, как бы её съесть. Так и тут: чистая бумага. Что я буду писать туда? Только и думается…
Остановился на светофоре. Двадцать одна секунда. Как раз. Пишу.
Я не понимаю, когда всё это разгрести. Надо доклад. Надо реферат. Надо газету на английском. Чего я, дурак, вызвался?! Про остальные уроки уже и не говорю. Лёвку мама обещала забрать, но я должен тогда посуду помыть. И «привести комнату в человеческий вид».
Зачем я согласился, лучше десять раз за Лёвкой съездить.
Лежу на полу. И играю в шарики. Лопаю их в телефоне. Я не люблю всякие гонялки и стрелялки. А логические игрушки люблю, особенно со словами. Вообще чем проще правила, тем лучше. Я и сам пытался придумывать игры. Надо научиться программировать, вот бы тогда игрушки рисовать. Графика самая простая, я средний художник. А вот чтобы логику включать. Чтобы такие правила — проще некуда, а игра — не оторваться, вроде шариков этих.
Реферат, реферат. Можно, конечно, просто из интернета взять. Но глупо как-то, что я, тупой, не сделаю сам?
Сейчас, ещё вот эти синие соберу, лопну и пойду пылесосить.
У меня иногда бывает столько мыслей в голове; и они все мечутся, как будто в кастрюле сидят, ищут выход, тычутся в стенки, бум, бум! Всё меняет направление, всё про разное, в разные стороны, броуновское движение в башке. Кажется, она лопнет, треснет! Тогда лучше всего — ролики на ноги, левой, правой, вжик, вжик — и мысли выстраиваются в длинную линию, она как-то стройнеет, вытягивается… Или мысли вытягиваются просто от встречного ветра?
А если как сейчас. Устал. Так, что совсем. Мышцы устали. А голова нет, наоборот. Мысли носятся, чего вот они не устанут тоже!
Тогда, чтобы не было взрыва, лучше всего — игра. Чем проще, тем лучше. И кастрюля, башка моя, в которой мысли, превращается в чайник. С носиком. И через носик, в одну сторону, как пар, выкипают мысли, и там, внутри, успокаивается. И потом я могу жить и работать. Я та-ак могу работать! Вообще. Вы меня не узнаете! Только сейчас, долопаю эти жёлтые шарики. И ка-ак начну!
Ключ в дверях щёлкает. Ой. Чего они так рано?
— Это вы уже пришли, что ли?…
— Игнат… Ужас. Что у тебя за завалы? Игнат, на кухню не зайти, что ты за человек!
— Да я не был на кухне ещё! Не успел. Мне знаешь, сколько задали!
— А кто тут ел тогда?
Ух… И правда, что тут на кухне… Наверное, я заходил, но не видел. Наверное, ел.
— Вкусно хоть было? — спрашивает мама.
— …а что хоть было вкусно, а, Игнат?… Эх, ты…
— Дынь, дынь! — поёт Лёвка.
— Дынь, дынь! — пою я. — Сейчас я всё уберу. Сейчас, сейчас! Ты, мам, иди. Читай там…
Как будто ты ещё не пришла. А мы с Лёвкой всё сделаем, да, Лёвка!
— Нет! Нет! Карабурет! Жилет! Нет!
— Лёва голодный… Тебе хоть его жалко, нет?
— Лёвка, ты голодный? — спрашиваю его. Это военная хитрость; я знаю, что он ответит.
— Нет! Нет! Привет! Тибет!
… Тибет-то откуда у него взялся. Вообще тоже непонятно, что к нему в голову откуда попадает.
В общем, я правда какую-то такую деятельность развёл. Сам удивился. Даже сковородку помыл!
Вообще я не хотел, конечно. На сковородку мы не договаривались. Просто я задумался о стратегии, мне пришло в голову, как можно использовать принцип нечётности в шариках этих. Ну и смотрю — на автомате уже мою сковородку. Не бросать же теперь?
… Потом сидел до часу ночи с рефератом своим дурацким.
— Игнат, может, завтра доделаешь?
— Не-е, я завтра вообще ничего не соображу. Я сейчас!
— Ты бы сказал, что тебе так много, — говорит мама, — я бы тебя не заставляла уборку делать…
— Так я сказал!… А мне ещё газету рисовать…
— Давай, я тебе нарисую… Что тебе нужно?
… Круто она рисует всё-таки. Я бы так не смог.
Утром встал — готовая лежит. Хоть в печать такую. Настоящая… Не поверят мне, что это я. Так что сразу скажу — мама помогала. Если спросят, конечно.
— До пяти утра сидела, между прочим!
— Ну ты и перфекционист… Вообще.
— Я не перфекционист, Игнат. Совсем нет. Я художник просто. Знаешь, иногда творческая энергия хочет выхода. Рвётся, как пар из чайника…
Новенький
(У глав появляются названия; не знаю, почему. Но не у всех. Или это не главы?)
— Это Костя Зайцев, он будет учиться в нашем классе, — говорит Марго.
Я фыркаю. Довольно громко. Зайцев дёргается. Не понимает причину моего веселья. Ну, все-то понимают, начинают хихикать. Этого Зайцева надо спасать, а то его сейчас с Тонькой посадят, и она его съест. Она умеет.
— Садись со мной, — говорю я, — у меня свободно. Смешно будет.
— Почему смешно? — осторожно спросил Зайцев.
— Потому что я Волков.
Он понял, выдохнул, засмеялся. Ну и хорошо. Посмотрим, что он за Заяц такой.
Мы спустились с ним в столовую, потому что я страшно есть захотел, и он тоже. Уже звонок был на инглиш. Мы сидим, а её нет, англичанки. И тут как раз я есть захотел ужасно. Буфет этажом ниже; если смотаться на минуточку, то ничего не будет. А если я весь урок буду о еде думать, то как раз плохо будет: какой толк от урока этого!
А Зайцев этот новенький со мной пошёл, за компанию. Ну и ладно, пускай.
В буфете только два пирожка осталось. Жалких таких, один с капустой, другой с яблоками.
— Ты какой будешь? — спросил меня Костя Зайцев. Понятно, какой! Кто же в здравом уме капусту выберет! Жалко мне его стало. Я выберу яблочный, а он будет, как заяц, капусту жевать… Терпеть не могу.
— Давай с капустой, что ли, — сказал я, и он обрадовался: о, как раз хотел с яблоками.
В общем, слопали мы с ним по пирожку и запили компотом. Я уже всё выпил, а у этого Зайца полный стакан ещё!
— У вас что, урока нет? — спросила буфетчица.
— Есть, просто нас за журналом послали. А так есть хочется! Мы же быстро, мы вот уже уходим, — и я выразительно посмотрел на Зайца. Он запихнул пирожковую горбушку в рот, глотнул компот, и мы побежали. Смотрим — как раз англичанка идёт! По лестнице.
— Бежим! — схватил я Зайца, и мы помчались. В обход, через весь коридор и по другой лестнице.
И как раз влетели в класс перед её носом.
А ничего этот Заяц бегает, нормально. Зачёт.
Добежал и сидит жует пирожок свой, за щекой держал, оказывается. Щёки, как у хомяка.
Как же он долго одевается, просто ужас. Зачем вот это — застёгивать куртку? На улице же можно! И шапка… Нет, такого тормоза поискать!
— Я тебя на улице подожду, — говорю я ему. Зачем вот сказал? Надеюсь, нам в разные стороны. А то как мы потом пойдём? У меня самокат. Нет, лучше сразу сказать ему — всё, пока. Я поехал. Но всё же как-то неловко бросать человека в первый его день в новой школе. Ладно, подожду. Что он там делает?…
О. Вышел. Явление… Курточка застёгнута. Шапочка. Всё такое аккуратное. Собрался, вышел. Хоть на выставку. А я уже три круга вокруг школьного двора отмотал.
— Тебе куда? — спрашивает он.
— А. Мне в другую сторону надо, — говорит он, — ладно, пока! — и пошёл себе.
Ничего так! А я зачем ждал его, получается?…
Хотя к лучшему, конечно.
Я включил свою самую быструю скорость. Солнце! Какое же ослепительное солнце!
Сидишь, сидишь в школе этой, и не видишь… Зачем Зайцеву шапка? Так тепло!
Сначала нужно всякие дороги переходить, и бордюры встречаются… Зато потом я выруливаю на идеальную дорожку вниз. Это называется даунхилл, когда просто катишь по инерции, толкнулся раз и всё. Летишь, летишь!
Опасно, что солнце в глаза, мало чего видно, я стараюсь быть осторожней, но и жалко терять эту скорость, скорость! И никого нет на этой дорожке, можно гнать!
Трактор стоит рядом на дороге, я давно его видел, сияющий такой трактор, на солнце он кажется радостной игрушкой.
Ох, еле успел затормозить! У этого трактора шланг зачем-то через тротуар протянут, сливает он в люк что-то там своё. Когда солнце в глаза, не видно. Вот бы я сейчас летел!
Но я перескочил его, и тут же прыгнул на самокат дальше. Жалко терять скорость.
Чудом, чудом я проскочил. Часто так, просто чудо, что не загремел. Кто-то меня там хранит, какой-то бог скорости. Самокатный ангел.
Ещё, знаете, что опасно — собаки. Я вижу такую издалека, и притормаживаю. Во-первых, она может за мной побежать. Но это не так страшно, как поводок. Человека видишь, собаку видишь. И думаешь между ними проскочить. А там поводок! Его не видно!
Есть ещё третья опасность, самая большая — маленькие дети. Тут уж ничего не поделаешь. Траектории маленьких детей непредсказуемы, и я просто заранее сбавляю скорость, и всё. Я в этом понимаю. У меня у самого Лёвка такой. Его один раз почти сбил велосипедист, я чуть не из-под колеса выхватил Лёву этого за капюшон. Дети всегда правы, а велосипедист не прав. Я это запомнил. Поэтому еду осторожно, когда дети. А они (не дети, конечно — родители) ещё ругаются мне вслед: носитесь тут! Не видите — ребёнок!
Да я как раз вижу! И объезжаю аккуратно. Но чего им объяснять, я уже далеко.
В лифте достаю свой блокнот. Я же не дописал тогда, у меня было в голове больше слов.
И я пишу дальше, чтобы не забыть:
Не знаю. Если это стихи. Над ними же работать как-то надо, делать лучше. Я сам вижу, что не очень. Посмотрел, повертел — нет. Лучше никак. И почему слова по два? Ведь больше? Может, дальше придумать?
Не, никак. Это потому, что я никакой не поэт. И чего тогда себя мучить.
Маяковка
Опять опаздываю. Почему, почему?! Я же думал — точно не опоздаю, заранее прямо оделся даже. Сегодня суббота, народу мало. И я так лихо гнал на роликах этих, и сразу в метро. Перед эскалатором переобул кеды, в секунду. Всё быстро. Почему же так поздно опять?
Никак не могу со временем договориться. Всё оно идёт не так, как мне надо. Я опаздываю на экскурсию, сказали, встречаемся на Маяковке; сказали, ждать никого не будут.
И что я буду потом делать, где их искать?…
Ну, если я приеду, а их нет. Созвониться? У меня телефон садится…
Я замечаю, что бегаю по вагону метро, как псих. Ролики за спиной. Не сидится мне. И не думается ни о чём. Опаздываю, опаздываю, едь скорее, метро, аааа!
… Я забыл проездной, и пришлось покупать одноразовый билетик. Там номер. О, это спасение. Я рассматриваю этот номер и пытаюсь его разделить. Такую игру придумал себе. На два, на три… Это сразу видно: делится или нет, и на пять, конечно. Посложнее на семь. Но тут фокус: я делю длинное это число на тысячу один. И остаток уже проверяю: на семь, на одиннадцать, на тринадцать.
Нет, вообще ни на что не делится. Вот же какое! Может, вообще простое, ни на что не делится, кроме себя. Жаль. Я люблю так, когда — хлоп! И нацело!
… Даже немного забыл, что опаздываю. Чуть остановку не проехал. И уже на Маяковке, на длинном эскалаторе, номер билета разделился на сорок один. Без остатка.
Как же я прозевал, бегом проскочил любимую мою Маяковку, большую рыбу изнутри, дирижаблевые рёбра, архитектор Душкин, художник Дейнека, мозаичист Фролов, Фролов в чёрной профессорской шапочке. Он делал свои мозаики в блокадном Ленинграде, в темноте, без света, а теперь они на потолках метро, Фролов доделал Новокузнецкую и умер… Всё про них знаю, всё… А Душкин вообще гений, в 38-они сделали эту Маяковку, ещё до войны, это же просто космос, что они сделали такое! Читал много про Маяковскую, потому что люблю. А сейчас проскочил и не поднял головы.
Ну и успел, кстати. Еще двоих мы ждали потом. И я всем рассказывал, как я ключи искал по всей квартире, а нашёл в кармане, в другой куртке. На самом деле этого не было. Но так бывает: придумаешь враньё в своё оправдание, а оно не пригодится. И что же тогда, пропадать такому прекрасному вранью?…
А про деление на сорок один не рассказал. Боюсь, тут никто меня не поймёт. И про Фролова, и про Душкина… Чего им такое рассказывать. Кому интересно, могут сами посмотреть.
У нас недалеко от дома есть костёл. Очень красивый. Идёшь так по улице, дома-дома, обычные. И тут вдруг — костёл. Огромный. Как в кино. Высокие шпили в ночное небо.
А напротив — общежитие Консерватории. Особенно летом ясно, что это за общежитие такое. Когда окна открыты. Но и зимой слышно. Такой пилёж-гудёж, скрипки-пианино всякие. Мне нравится всё вместе слушать, когда отдельные голоса сливаются в странный общий гул. То есть нет, они не сливаются, отдельно торчат в разные стороны, как шпили костёла. В одну сторону, вверх. Но все разные.
Я иногда специально сюда хожу. Потому что первый раз услышал именно здесь. Был морозный день, ясный такой. Редко бывают такие дни, прямо ослепительные.
И тут я услышал трубу. С верхних этажей каких-то.
Классный инструмент — труба. Звук сразу в небо идёт.
Потом ещё несколько раз слышал. Трубач гамму играл и ещё какие-то упражнения. Его забивал звук рояля, рассыпал там свои пассажи нечеловеческие направо и налево. Мне захотелось его выключить. Чтобы одна труба осталась. Надо же, такой звук. Сразу внутрь.
Будто лампочку включает во мне.
Раньше, пока Лёвки не было, меня мама в свой театр брала. Спектакли я не смотрел, просто болтался по коридорам. Не то что неинтересно мне было, спектакли. Просто я не мог столько сидеть. Я и сейчас не могу. Прямо невыносимо это для меня, такое сидение. У меня без движения ноги отваливаются и руки. Ну, сейчас научился немного. А в детстве совсем не мог.
В общем, когда я маленький был, мама меня всё же водила на детские спектакли. И я сначала сидел. Потом сползал на пол. Под стул. А потом на четвереньках выползал из зала.
И тётенька-билетёрша меня там ловила. И говорила: походи тут, Игнат, только тихонько. Померяй, сколько шагов этот коридор.
А потом приходила мама и забирала меня.
И я ей рассказывал, про что был спектакль. Сколько я успел посмотреть. И она удивлялась, так мало общего было у моих рассказов с авторским замыслом.
— Мне кажется, у тебя в голове отдельный транслятор, — говорила она мне. — Там тебе что-то своё показывают, не как всем.
А, я же не сказал. Мама — театральный художник. Ну, её имени на афишах никогда нет. Она, как говорит, на подхвате. Иногда помогает тому, кто как раз главный художник. Доделывает то, что кто-то не успевает. И всё время в театре. Монтаж, демонтаж. Часто ночью, когда один спектакль закончился, а на утро уже другая сцена готова должна быть.
Демон Таж. Я когда ей сказал, она очень смеялась, про демона этого. А ещё есть слово «додемонтаж». Когда демонтировали, демонтировали, да не выдемо… Да не выдодемонтировали.
Правда, иногда она говорит — как тебе этот звездочёт на занавесе? Мой.
И я вспоминаю, что видел его. На кухне. Когда она утром кашу варит, мешает в кастрюле, а вокруг листочки валяются. И каша потом… Э. Ну, не в каше счастье, тем более, овсянку никто и не любит особо. И тогда заканчивается яичницей.
А потом — бац, звездочёт с листочков этих на занавесе. В огромном театре. Красиво.
А вообще я сейчас люблю в театр приходить. Не на спектакль, а с изнанки. Мне нравится, что можно зайти со служебного входа. И там все ходят: балетные в своих тёплых тапках или просто в шерстяных носках. Певцы в гриме. Или не в гриме. Я про одного думал, что он вроде монтёра какого-то. Пока в новостях его не увидел по «Культуре», мама всегда смотрит, когда про её театр показывают. Оказалось, не монтёр никакой, а знаменитость.
Ну и оркестровые там тоже ходят, за сценой. На вид — обычные люди, но я уже знаю, что они в каких футлярах носят. Длинный футляр, прямоугольный или такой морковкой — скрипка или альт. У тромбона — длинный, с одной стороны круглый. Для раструба.
Виолончель ни с чем, конечно, не перепутаешь. А самый замысловатый футляр у валторны. Тоже не перепутаешь. Валторновый футляр похож на задачу геометрическую, когда в разных проекциях то круг, то квадрат, и непонятно, что это за штука такая вообще.
Я ходил и в оркестровую яму, смотрел, как они там чего. Но вообще я музыку не очень люблю. Интересно, конечно, но сидеть три часа слушать концерт я бы не стал, если только музыка, без действия на сцене. А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно вырубает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.
В общем, я больше всего люблю за сценой. Просто смотришь — как кто туда идёт, как выходят… А ведь там они совсем другие. ЧуднО это. И потом, всё же когда ты смотришь спектакль. Тебя будто сажают и говорят: смотри! Слушай! Тебе же показывают! … Я так не люблю. А когда за сценой, ничего не должен. За кулисами я как-то целое отделение простоял. Забыл даже, что меня мама ждёт в другом месте и ищет по всему театру.
Но там тогда вот что было. Иногда оркестранты поднимаются из ямы и играют за сценой.
Помреж, помощник режиссёра. Тоже смешное слово, слышится «помрёшь». «Где помреж?»
— спрашивают. А я слышу: «где помрёшь?». И думаю, ну и вопросы решают они в своём театре.
Так вот, тогда я за сценой простоял. Потому что была труба. Негромко так играла. Но красивая, зараза.
Там у них за сценой телевизор стоит, то есть не телевизор, а монитор. И по нему дирижёра показывают из ямы. Трудно это — они тут, за сценой должны вместе с оркестром в яме сыграть. Для этого дирижёр им в мониторе палочкой машет, чтобы совпадало.
И там один такой есть, маленький трубач. Шутит всё время. Взрослый, просто ростом маленький, чёрный такой, на цыгана похож. Вот. Я сразу понял, что он главный. Первая труба. Я на него смотрел. Кажется, ничего ему не стоит на трубе играть. Будто просто наигрывает себе. Только подносит к губам мундштук — и сразу музыка.
Я потом неделю ходил с этим звуком внутри, с голосом трубы. А спектакль забыл, как называется. Опера какая-то, может, «Кармен». А может, и нет. Чего-то там про любовь-кровь. Ну, как всегда.
Я сейчас редко с мамой в театр хожу. Должен же с Лёвкой кто-то быть, когда она в театре. Вот он вырастет скоро, будем вместе ходить. Я ему покажу этого, с трубой. Ну и потом, хоть у меня и свой отдельный транслятор, мне нравится, какую он в театре ловит волну.
Макароны
Лёвка носится по квартире и орёт. Орёт в том смысле, что поёт. Песни его, например, такие:
Мне кажется, у меня из ушей уже лезут провода эти.
А мне надо его накормить. Такая вот незамысловатая задача.
Я ничего не могу делать, ни о чём думать, у меня клубок проводов вместо мозга!
— Лёва! Перестань уже!
Я хватаю его и трясу. Получается «проводададада!»
На детей нельзя орать. И я знаю по себе: когда на меня орут, это бесполезно. Если орут, то я перехожу в режим ожидания, просто жду, пока перестанут. И потому сейчас я тихо, спокойно и сдержанно говорю ему:
— Если ты, мелкое бесполезное существо, ещё раз заорёшь свои провода. То я тебя запру на балконе. А там холодно.
— Не буду п’о п’овода, — говорит Лёва.
Я ему достаю машину, большую — на ней можно сидеть, ездить, перебирая ногами, и гудеть кнопкой. Раньше она ещё пела какую-то песенку, но это сломалось. И хорошо, мне Лёвкиного пения хватает. Она завалена игрушками, эта машина, но я достаю её из под завалов, как Гулливер — вот я какой добрый и сильный. Катайся, Лев!
… Он и правда катается по коридору, врезается в шкаф, едет обратно. И орёт:
— Гхозеткааа! Гхозетка, гхозеточка моя-а-а.
Розетка. Ладно, пусть так.
Я на кухне, надо накормить Лёву. Сам я и бутербродами обойдусь.
В холодильнике суп.
— Гхозетка-а-а! — автоматически орёт Лёвка. А в машине что-то включается, и она начинает радостно вопить:
Я говорю Лёве самые разные слова. Довольно громко говорю. Мне плевать, что он их потом будет повторять в своём садике. Всё равно он их когда-нибудь услышит. И что на детей нельзя орать… Значит, нельзя?! А им всё можно, да.
Кажется, ему не слишком досталось кастрюлей этой, ну, шишка, конечно… Его башка всё равно крепче моей коленки. Чего вот так орать?
Я будто выключаюсь и смотрю на ситуацию со стороны, будто всё медленно-медленно.
Лёва. Вернее, Лёвин рот. Суп. Суп везде. В Лёвкиных волосах путается варёная морковка.
Бульон стекает на пол, ме-едленно так. Машина орёт «Джигл беллз», тоже вся в супе.
Я сажусь на пол. Колено не сгибается. Вытягиваю ногу. И начинаю хохотать, как сумасшедший.
Лёвка замолкает и непонимающе смотрит на меня. А потом закатывается тоже. Мы сидим на полу и хохочем втроём, вместе с машиной. Она выключается только тогда, когда я вытаскиваю из неё батарейки.
Потом я думаю, с чего начать. И начинаю с Лёвки, тащу его в ванну. Он даже не упирается, с морковкой в волосах не очень-то повозникаешь.
В общем, я супергерой: вымыл и Лёвку, и пол, и кастрюлю. Правда, часть супа залилась под холодильник. Но с этим я уже не знаю, что делать. И Лёву по-прежнему надо накормить. Есть, конечно, каша… С утра осталась. Можно в микроволновке разогреть.
— Я не буду кашу, — твёрдо говорит Лёва. И для верности мотает головой, как собачка. И я его понимаю.
— Макароны! — уверенно заявляет он.
Ну… А почему нет. Что уж тут такого страшного; кастрюля вон чистая есть. Макароны тоже нашёл. На упаковке нарисовано: кипящая вода, засыпать макароны на 9 минут; и вот они прекрасные на праздник к нам пришли, дымятся в тарелке.
— Лёвка! Мы с тобой будем готовить макароны!
И всё у меня прекрасно получилось, и нет тут ничего сложного. Правда, когда макароны эти кидаешь в кипяток, от него страшный пар идёт. И брызгается ещё! Я немного обжёгся.
Зато догадался, что их надо мешать ложкой, а то они почти прилипли ко дну кастрюли. А Лёвка пел:
— Мака’-оны! Мака’ооончикиии! Они пла-авают в каст’ю-уле, плывут, плывут! На Южный пооолюс! В Мака’онную ст’анууу! Мелкие мака’ончики, мака’ончики мои.
Мне очень понравилось Лёвкино пение, я даже попросил повторить. И записал его песню на телефон. За этим записыванием мы немного прозевали наши девять минут, вышло одиннадцать. Но это оказалось не фатально. Правда, непонятно, как их теперь из кипятка вылавливать, макароны эти. Начал ложкой, потом вилкой. Они упрыгивают. Потом догадался — надо воду слить! И тут Лёва сказал, что нужен дуршлаг. Откуда он такие слова знает?! Я в его возрасте не знал. И потом, песня. Умел ли я сочинять такие песни?
Вообще есть ли у кого такой брат, как мой Лев?!
В общем, нормально я вывалил макароны в этот дуршлаг, только немного их улетело в раковину. Пришлось выкинуть, но осталось тоже довольно много.
И засыпал макароны этим сыром!
И знаете, что. Это было ослепительно, потрясающе вкусно. Мегаеда. Видели ли вы, как в горах встаёт солнце, и освещает вершины в снежных шапках, а весь мир лежит внизу, а тени, в ожидании нового восхитительного дня… Вот какими вышли у меня макароны!
Лёвка ел с добавкой, а я без, оставил маме.
И потом она пришла, мама.
Зашла в ванную и сразу спрашивает: что у вас тут случилось?
И откуда знает, я же всё убрал! А, нет. Одежда наша осталась в ванной, супная. Забыл.
— Я сварил макароны, — сказал я.
А я уже ей положил в тарелку и посыпал сыром. Правда, они уже были холодные, и сыр не расплавился.
Но всё равно, всё равно. Теперь никто не скажет мне, что я ничего не стою, что я ничего не сделал в жизни.
Я сварил макароны. И мама сказала, что в жизни не ела ничего вкуснее.
В тот день я понял, что готовить не так уж трудно и даже приятно. Сейчас мною освоено три блюда: макароны (правда, теперь я знаю, что их потом лучше на сковородке поджарить, вкуснее), картошка ещё варёная. И омлет! Специальный тройной омлет, разделённый на три сектора. Мамин — с помидорами и зеленью, мой — только с помидорами, а Лёвкин — без ничего, он плюётся помидорами этими. Главная же моя поварская фишка — это сыр. Если любую еду засыпать сыром, то выходит не просто еда, а искусство. И вот ещё что: если я приготовил ужин, то никто уже не скажет, что комната моя завалена и в неё не войти. Ну, скажут, конечно. Найдутся некоторые. Но согласитесь, что моральное превосходство на моей стороне.
Переходы. Дурацкая вещь, переходы эти, но ничего не поделаешь. Вверх ещё ничего, но вниз! Когда-нибудь я загремлю на своих роликах, никак не научусь спускаться легко и уверенно.
Зато! Последний переход, я поднимаюсь по лестнице и вижу реку. Наконец-то. Я на набережной!
Подъезжаю и сначала просто смотрю.
Вода вблизи выглядит так себе. Не очень чистая река Москва, конечно. Но это если смотреть на поверхность. А так… Так я думаю, что она просто река; была задолго ещё до Москвы, моего города. И пришли сюда древние люди, и стали жить…
Город какой огромный отражается в воде. Высотка, гостиница «Украина». И в оба края — Москве конца не видно. Никогда с обычных улиц не увидишь столько города, сколько с берега реки.
Ноги несут меня в путь, под мои шесть мостов, к путеводной звезде на башне Университета.
Шаг, другой… Я стараюсь толкаться чисто и ровно, руки за спину, как настоящий спортсмен-конькобежец. Тут, на моей набережной, мало людей — гулять неудобно, и переходов сюда почти нет, не попасть так просто к моей реке. Так что это наше место, велосипедно-роликовое, колёсное.
Левой, правой… Пролетела в один миг электростанция, так похожая на корабль со своими белыми трубами. Стараюсь не смотреть влево, там дорога, полно машин; я дышу не ими, а рекой. Чувствую её, реку. Проезжаю Белый дом, Мэрию — сначала мне было не по себе ездить здесь, а теперь привык, и чего такого страшного. Ныряю под первый мост — Новоарбатский; древнегреческие колонны в воде, такие неожиданные. Сверху машины несутся на Кутузовский, никто и не знает про эти колонны внизу. Потом метромост — любимый из всех, за чёткость линий, ясную дугу, чистая конструкция, никаких излишеств.
Вот эти всякие ротонды с колоннами, башенки… Я им киваю, как своим; но в идеале мост должен быть чистым, всё подчинено смыслу. Смоленский метромост, стальной, однопролётный, арочный. Мне нравятся сами слова даже.
Пешеходный мост Богдана Хмельницкого. Он красивый, но меньше мне нравится, чем метро. Он какой-то специальный, для красоты. Стекло, фонари… И потом, когда я выскакиваю из под него, там есть страшное место. Лестница вниз, нет ограждения. И всегда после этого места я долго ещё представляю себе, как я почему-то не свернул дальше на тротуар, а загремел по этой лестнице вниз, в воду…
Москва стремительно проносится мимо меня. А на воде встречают старые знакомые, их так мало кто знает, а я люблю. Люблю речфлот. Знаю по именам. Полуразвалившаяся облезлая Атлантида. Сияющий теплоход «Рэдиссон»; парадная «Аллегрия» (ужасное название. Вы ведь тоже прочитали «Аллергия», да? Я долго не мог понять). Но это не то.
Главное — работники реки, баржи. Катера. Удивительный «Ковров» на Саввинской набережной (это я уже пол-Москвы прошил). На «Коврове» валяется какой-то мусор, и реальный ковёр висит-сушится. Второй месяц сушится. Зачем?… И велосипед валяется чей-то, и матрас. Вот там люди живут. Работают, живут. Что за люди?… Работают в Москве на воде. И для них есть такие важные слова: навигация…
На ржавой корме «Коврова» написано краской: «Шаланда». Привет тебе, Одесса, Приморский бульвар, каштаны, ездили с папой осенью, летом тоже ездили, но мне не понравилось, а осенью! Как же там осенью красиво.
Позади «Коврова» через реку — огромная ТЭЦ. ТЭЦ 12. Рабочая штука, две трубы, такая же, как мой речфлот. Без бантиков-рюшечек. Механизм города.
И тут же, перед Новодевичьим монастырём, Гессе. Привет, Гессе.
На старом доме штукатурка выцарапана так, что вышел портрет. Человек и город; лицо старого человека в очках на три этажа. Я смотрел в интернете, просто этот адрес набрал, Саввинская набережная, 27, и знаю теперь, что это Гессе, немецкий писатель, «Игра в бисер», книжка стоит дома. Пока не читал, но скоро возьмусь. И я теперь здороваюсь с ним. Привет, Герман, это я.
И прощаюсь с машинами. Последний мост — двойной; железная дорога и Третье Транспортное кольцо, пролетаю под ними — и я в Лужниках.
Москва пропахана с севера на юг за двадцать минут. Московский воздух намотан на мои восемь колёс. Я когда-то услышал папино выражение: «этот путь берётся ногами», в том смысле, что такое расстояние пешком можно пройти.
Мой огромный город берётся ногами, безо всякого мотора. Это удивительно. Не весь, конечно, от края до края, но хотя бы основная его часть. Я был определённо на севере, а сейчас точно — на юге. Тут даже теплее как-то…
Нижняя петля Москвы-реки. Машинам сюда нельзя; здесь парк и дорожка вдоль воды. На другой стороне — Воробьёвы горы, Университет. Полыхающая осень. Кажется, нет зеленее города, город-сад, город будущего! Там, среди разноцветных деревьев, вдалеке, видны сияющие стеклом башни Сити. Неужели я оттуда приехал?! Так быстро!
На парапете стоит утка. Я проезжаю мимо, она даже не вздрагивает. Стоит и смотрит на Университет. Внимательно так.
Впереди Лужнецкий Метромост, двойной, снизу метро, сверху машины. И прямо на мосту станция — Воробьевы горы.
Можно перейти по этому мосту реку. И на станции заглянуть прямо в окна вагонов, если там поезд метро стоит. Так странно: они в метро, торопятся по делам.
Их увезут, а я — сам.
На той стороне полно людей. Отсюда по набережной можно гнать дальше, через Андреевскую набережную, через Парк Горького до самого Крымского моста, и даже ещё дальше: до Красного Октября, в этом году там сделали ещё набережную.
Но там набережные другие. И река другая. Там люди гуляют. Катаются. Дети, полно детей.
Радостный, лёгкий город. Совсем другие лица, чем в метро или на автобусной остановке.
Но всё же я люблю больше свои, хмурые набережные, пустые, без это праздной толкотни.
Тем более сегодня мне не успеть туда, к Крымскому мосту. И, продышавшись в Лужниках, я еду обратно, домой. Под всеми моими мостами, мимо моих Гессе и речфлота, в обратном порядке, к спирально-закрученной башне Сити.
И там я проскакиваю свой переход и еду до конца набережной.
У самых башен, под последним мостом есть спуск к воде. Ковыляю вниз по лестнице… И тут уже сижу у воды. Тут тихо. И никогда не поверишь, что наверху огромные башни, и рядом Третье транспортное кольцо.
И видно далеко-далеко. У воды виден мой город иначе. Длинный-длинный такой вид, и рябь на воде. Какие-то плавучие растения на длинных стеблях, всё же растет что-то в московской воде. И отражаются высотки с другого берега.
— Волков! Ты мне нужен, пойдём!
— Ооо, — сказали все наши пацаны, мы стояли вместе под лестницей, а тут Тонька меня вызвала. Да, не каждый день девчонки так подходят.
— Пойдём! — и она схватила меня за руку, поволокла куда-то. Наши свистели нам вслед, ещё бы! Чего это вдруг с Тонькой?
— Слушай, Волков! Только не смейся, понял? Будешь смеяться — в лоб дам. Дело серьёзное.
Тонька кивнула. Дина Моисеевна, наша классная с первого класса. Мы к ней до сих пор ходим в конце года и на день рожденья, поздравляем.
— Почему ты думала, что я буду смеяться? С ума сошла, что ли?
— Знаю я вас, идиотов!
— Знаешь что! Вообще уже, ещё и обзывается ни за что ни про что!
— Ну, нет. Ты — не идиот; ты один из них нормальный. Поэтому тебе и говорю. Объясни им. Меня они слушать не будут. Объясни!
— Чего объяснить?… Чего с Диной, Тонь? А? Ты чего такая психическая?
Тонька вдруг разревелась. Да, она у Дины любимая ученица была. То есть у неё все были любимые, но Тонька особенно.
— Я не знаю, Волков. Плохо ей. Из дома почти не выходит. И, понимаешь… У неё никого нет же. Ей продукты соцработник какой-то приносит… И всё, она как запертая дома сидит!
Наша Дина! Понимаешь, Волков?!
— Давай к ней сходим? К ней можно же?
— Да. Я сразу подумала, что ты поймёшь. Только вы же все заняты. И каждый скажет: да-да, только я сейчас не могу…
— Я понял, Тонь. Я… Ты не переживай. С кем из девчонок говорила, нет?
— Я ни с кем не говорила ещё. Лучше… Лучше ты. Я не знаю, как. Понимаешь? Они же…
Ну, не любят меня. А ты другое дело. Ты если скажешь, все сделают.
Ничего себе. А я ведь не понял сначала. Точно, её сильно не любят в классе. За то, что отличница. И за острый язык. А мне наоборот, нравится. Что она такая, Тонька-колючка.
Но вот что меня любят. Что меня все послушают… С чего она взяла?
Я думаю, всё это ерунда, любят меня или нет. Это всё Тонька выдумала; никому особо дела до меня нет. Просто любят Дину. Её нельзя не любить. Ни у кого такой не было. В параллельных классах были такие все… Ну, обычные классные.
А Дина могла посреди урока сказать: о, какой снег! Какой снег! Пойдём на улицу!
И мы одевались и шли. И решали там примеры в снегу. И рассчитывали, сколько нужно снежных комков на крепость. Это один раз только было; но такое разве забудешь.
Чёрт, неужели она не выходит из дома. Какой-то ужас. Она же так бегала по лестницам всегда, быстрее нас!…
В общем, мы организовали дежурство. И по очереди стали ездить к Дине на Динамо. И даже новенькие, которые у Дины не учились, тоже сказали: будем ходить!
Первый раз со мной, конечно, новенький Зайцев поехал. И я перед самой Дининой дверью ужасно струсил. Что там? Как?
Как-как. Дина наша Моисеевна стала сильно старше. Сильно-сильно. Маленькая какая-то.
— А, тимуровцы мои пришли! — сказала она сразу. — Огромные какие! Ну, рассказывайте, чем вас мучают в нашей школе.
И я сразу забыл, что она какая-то не такая. Дина как Дина, ничего особенного. Очень смеялась, что Костик Зайцев.
— Ты не обижайся, просто я Игната всё время Зайцевым звала, до третьего класса не могла запомнить! Ну вы даёте: Волков и Зайцев!
В общем, легко у неё было. Весело.
А потом мы пришли обратно в метро. И Заяц потащил меня куда-то, в конец станции. Нам туда не надо было, нам в центр, а тут обратно. Но он сказал мне:
Я сначала не понял. А потом увидел. В мраморе рисунок такой приступает. Будто лицо. Мальчишка с ромбом на щеке.
— Это мальчик-клоун, он же мальчик-чайник, видишь — ручка? — сказал Заяц.
— Я давно его увидел, ещё в детстве. Я сюда заниматься ездил, гимнастикой. И тогда запомнил. Никому не показывал ещё.
— Очень круто. Классный мальчик-клоун.
Какой он глазастый всё же, чего увидел. И сейчас мы с ним вместе увидели в мраморе смешную парочку, назвали их Кузя и Длинноухий. Красивый тут мрамор, на Динамо. Буду ещё смотреть.
И никогда мне Заяц не говорил про гимнастику. А я думал, всё знаю про него.
Потом мы сели в поезд. И я увидел на схеме, что станция Динамо названа в честь Дины.
Так и написано: Дина Мо, Дина Моисеевна.
Сразу написал ей. А она удивилась: столько лет там живёт и ни разу не подумала об этом!
Еду по Малой Грузинской, как раз мимо общежития Консерватории и костёла. Специально притормаживаю — вдруг труба?… Нету трубы, скрипки только какие-то. Ладно.
Думал, дальше срежу угол через двор. А там стройка вдруг. Раскопано всё. Табличка висит: «вход на территорию без каски строго запрещён!»
Плохой асфальт, чуть не упал, да ещё девушка шла с собакой, большая собака, чуть не впечатался в поводок.
А, вот теперь нормальный асфальт, наконец-то. Светофор загорелся зелёным, можно гнать.
Да, я заметил такую штуку. Слова вот эти, которые не стихи. Они приходят ко мне в голову только на бегу. Только когда я лечу. Стоит остановиться — всё. Трансляция заканчивается.