Я вечности не приемлю зачем вы меня погребли
Погиб 26 февраля 1942 года под Ленинградом. В деревушке Дубовик.
На сосне, под которой похоронен Всеволод Эдуардович, вырезано четверостишие:
Я вечности не приемлю,
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось в землю
С родной моей земли.
Стихи начал писать в детстве. Их читали ещё в школе, в рукописном журнале.
Был корреспондентом «Пионерской правды». Вошёл в состав молодёжного театра,
которым руководили А.Арбузов и В.Плучек.
*****
Бывает так, что в тишине
Пережитое повторится.
Сегодня дальний свист синицы
О детстве вдруг напомнил мне.
И это мама позабыла
С забора трусики убрать.
Зимует Кунцево опять,
И десять лет не проходило.
Пережитое повторится.
И папа в форточку свистит,
Синица помешала бриться,
Синица к форточке летит.
Кляня друг друга, замерзая,
Подобны высохшим кустам,
Птиц недоверчивых пугая,
Три стихотворца входят к нам.
Встречает их отец стихами,
Опасной бритвою водя.
И строчки возникают сами
И забывают про меня.
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замёрзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на чёрный хлеб менять.
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
Над трупами немцев кружит вороньё.
На запад лежит наш путь.
О женщине этой, о сыне её,
Товарищ мой, не забудь!
С первых дней Всеволод Багрицкий рвался на фронт. Семья, в которой появился этот
талантливый ребёнок, знаменита поэтом-отцом. Великолепными друзьями и делами.
Как, впрочем, многие еврейские семьи.
Сколько прекрасных талантливых людей потерял мир в этой бойне.
Будь она проклята!
Марине Цветаевой. к 125-летию
Марине Цветаевой. к 125-летию
Вновь испытав и боль, и страх
Любви неистовой,
Она горела и цвела
Под взглядом пристальным.
(Душою искренней).
И утончённою строкой,
Как льдинка, таяла,
И по щеке текла слезой
Печаль от ангела.
По-бабьи голосила вслух
В строке измученной,
И ангелы спасли от мук
Удавкой скрученной.
*****
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Идешь на меня похожий
Идёшь на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти — слепоты куриной
И маков нарвав букет —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
— И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Коктебель, 3 мая 1913
Примечания: в ранней редакции после четвёртой строфы шли строки:* * *
Я вечности не приемлю!
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли!
Коктебель, 3 мая 1913
«Я вечности не приемлю…» (Сева Багрицкий)
«Я вечности не приемлю…» (Сева Багрицкий)
Официальная биография Севы Багрицкого впервые была опубликована в книге «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» (1965-й год): «Всеволод Эдуардович Багрицкий родился в 1922-м году в Одессе в семье известного советского поэта. В 1926-м году семья Багрицких переехала в г. Кунцево, пригород Москвы. Писать стихи Сева Багрицкий начал в раннем детстве. В школьные годы он помещал их в рукописном журнале; ещё учась в школе, в м годах работал литературным консультантом «Пионерской правды». Зимой го года Всеволод вошёл в творческий коллектив молодёжного театра, которым руководили Алексей. Арбузов и Валентин. Плучек.
Всеволод Багрицкий – один из авторов пьесы «Город на заре». Затем он пишет вместе со студийцами Николаем Кузнецовым и Александром. Галичем пьесу «Дуэль». С первых дней войны Сева. Багрицкий рвётся на фронт. В канун 1942-го года. Багрицкий вместе с поэтом Павлом Шубиным получает назначение в газету Второй ударной армии, которая с юга шла на выручку осаждённому Ленинграду. Он погиб 26-го февраля 1942-го года в маленькой деревушке Дубовик Ленинградской области, записывая рассказ политрука. Похоронили Багрицкого возле села Сенная Кересть, около Чудова. На сосне, под которой похоронен Багрицкий, вырезано несколько перефразированное четверостишие Марины Цветаевой: «Я вечности не приемлю… Зачем меня погребли? Мне так не хотелось в землю с родимой моей земли!».
А вот что сегодня, спустя сорок с лишним лет, можно прочитать в журналах и газетах о Севе Багрицком (излагаю по статье Алёны Яворской «Всеволод, сын Эдуарда», журнал «Мигдаль», № 25, 2002): «Принято считать, что у талантливых отцов дети талантами не блещут. У художников и музыкантов ещё бывают исключения, но к поэтам это никак не относится.
Но одно исключение все же было: Всеволод, сын Эдуарда Багрицкого. И если трудно в полной мере оценить поэтический талант двадцатилетнего юноши, погибшего на фронте, то талант быть человеком в страшное время у него бесспорен. Впрочем, в одном из сборников стихов поэтов, погибших на фронте, вышедшем в начале шестидесятых, Всеволоду, ничуть не усомнившись, составители приписали стихотворение Мандельштама «Мой щегол, ты голову закинул». В Севиной тетрадке стихов оно было записано без указания на уже арестованного к тому времени автора.
Эдуард Багрицкий обожал розыгрыши и мистификации и ненавидел канцелярские документы. Надо ли говорить, что это не могло не сказаться на судьбе сына? Свидетельства о рождении у ребёнка долгое время не было и, уже в Москве, когда Севку отправляли в школу, возник вопрос – а есть ли мальчик? Многочисленные писатели, испытавшие на себе хулиганские выходки Багрицкого-младшего, яростно подтверждали: «Есть! Есть!» В ЗАГСе Багрицкий-старший долго издевался над служительницей загса, требуя зачитать список имеющихся национальностей. Чехов там не было. «Мой ребёнок –чех!» – заявил отец. Что это было: присущее Эдуарду желание поёрничать или стремление защитить ребёнка, сейчас трудно сказать: впрочем, дедушка мальчика по материнской линии действительно был чехом.
Лидии Густавовне Суок, родная сестра которой стала куклой в сказке Олеши, было несладко. Хозяйство держалось на ней – равнодушный к быту и достаточно эгоистичный муж плюс младенец, который привык усыпать только под стихи Сельвинского (их читал над колыбелью отец). Впрочем, колыбели как раз у Севы не было, а был ящик, который и послужил причиной «кражи по-одесски».
А дело было так. Багрицкие снимали либо подвалы, либо чердаки – это было дешевле. На одном из чердаков и был оставлен матерью ребёнок всего на полчаса, пока она не вернется с базара. Семья внизу услышала крики младенца, поднялась наверх и, не обнаружив признаков обитаемости чердака, унесла подкидыша. Обезумевшей матери младенца вернули с извинениями и полным детским приданым (семья была бездетная, но мечтавшая о ребёнке). Сева лежал на настоящем матрасике, в тончайших пелёнках и кружевных распашонках. «Всё снять!» – распорядился отец. «Зачем?» – удивилась мать. «Загоним на барахолке, ребёнок не тех кровей».
Когда Севке было три года, Валентин Катаев увёз Багрицкого «завоевывать Москву», и тот сделал это с лёгкостью. Он, ходивший в перешитой и перелицованной из старого пальто или шинели одежде, стал почти франтом. И послал телеграмму жене в Одессу: «Загоняй барахло (бебехи), хапай Севку, катись в Москву!» Телеграмму из-за непонятности принимать не хотели, но Эдуард объяснил, что в Одессе по-другому не говорят. Он встречал их на перроне. Но жена и сын не узнали отца в новом настоящем пальто.
Началась московская жизнь Севки – маленького хулигана, наводившего ужас на гостей, спорившего с молодыми поэтами, писавшего стихи, обрызгивавшего чернилами врагов. Багрицкий, сам тяжело больной, радовался энергии сына.
У Багрицкого в стихах – много упоминаний о Всеволоде: «Всеволоду», «Разговор с сыном», «Папиросный коробок». И – твёрдая убежденность в лучшем будущем для Всеволода. Но строки стихов отца, написанные в 1927-м году, для нас звучат горькой иронией: «Я знаю, ты с чистою кровью рождён,/ ты встал на пороге весёлых времен!»
В 1938-м году выходит первый томик стихов Севы Багрицкого. Об этом он пишет матери и посылает ей свои стихи: «Над водою голубою/солнце жирное висит.// Закрывается рукою/загорелый одессит.//Шелестит вода о камень,/ небо плавает в воде. // Море, полное бычками,/ как в большой сковороде//».
Севу принимают в комсомол, он постоянно пишет стихи, учится в школе. И идёт работать в «Пионерскую правду» литконсультантом. «Не подумай, мамочка, что я работаю, потому что у нас совсем уже не осталось денег. Нет, просто мне неприятно жить на деньги, которые я не заработал». Он очень тоскует по семейной жизни. С ним – только домработница Маняша. Он очень одинок, гордый мальчик, который хочет всё делать сам.
В 1939-м после настойчивых писем и заявлений Всеволоду разрешают свидание с матерью. Он пишет на станции Жарык, ожидая поезда в Москву: «Облака пролетают, тая,/ я хотел их остановить.// Наша жизнь такая плохая,/ что не стоит о ней говорить//».
Весь 1940-й – начало 1941-го года Всеволод Багрицкий провёл в студии Арбузова, писал стихи для пьесы «Город на заре», женился на девушке по имени Марина. Из письма Маши Брагиной, домработницы, которая после смерти Эдуарда Багрицкого так и жила при семье: «Осенью Сева стал скучать и от скуки, было, женился, но скоро развёлся. Девушка была хорошая, скромная, но очень болезненная. А наша законная невеста Люся (Елена Боннэр – Д. Х.) живёт в Ленинграде». неграмотная Маша диктует Всеволоду.
Начинается война, оборвана связь с матерью, уезжают в эвакуацию близкие люди. Всеволод был близорук, но добивался направления на работу во фронтовую печать. «Стал я спокойнее и мудрее,/ стало меньше тоски,/ всё-таки предки мои, евреи,/
были умные старики//».
23-го декабря он отправляется на фронт. Запись в дневнике за 12-е февраля 1942-го года: «Мне 19 лет. Сейчас вечер. Очень грустно и одиноко. Увижу ли я когда-нибудь свою маму? Бедная женщина, она так и не узнала счастья. А отец, который для меня уже не папа, а литературная фигура? Какая страшная судьба у нашей маленькой семьи! Я б хотел, чтобы мы вновь встретились, живые и мёртвые». 16-е февраля 1942-го года: «Сегодня восемь лет со дня смерти моего отца. Сегодня четыре года семь месяцев, как арестована моя мать. Сегодня четыре года и шесть месяцев вечной разлуки с братом. Вот моя краткая биография. Вот перечень моих «счастливых» дней».
Он живёт жизнью рядового армейского журналиста: уходит в тыл к немцам, пишет статьи и стихи. «Окружающие меня люди втихомолку ругают начальство. А я до сих пор не могу понять, почему нужно бояться батальонного комиссара».
Книгу стихов и писем Всеволода Багрицкого издали только через двадцать два года Лидия Багрицкая и Елена Боннэр. Но вскоре началась травля академика Сахарова, женой которого была Боннер, и книга стала редкостью. А пробитую осколком снаряда сумку Всеволода родные завещали городу Одессе. Она хранится в Литературном музее, в витрине, посвящённой Эдуарду и Всеволоду Багрицким».
У Севы многие произведения перекликаются со стихами Эдуарда Багрицкого. Сын упоминает отца, разговаривает с ним. Свою поэму, к которой он успел написать лишь вступление, Сева задумал назвать «Папиросный коробок» (как и знаменитое стихотворение Эди). В заключение привожу несколько коротких произведений Севы Багрицкого. Кстати, кое-где они приписываются его отцу, но это – явная ошибка!
«Почему же этой ночью/мы идём с тобою рядом?//Звёзды в небе – глазом волчьим. //Мы проходим тёплым садом.//По степи необозримой,/по дорогам, перепутьям. //Мимо дома, мимо дыма/узнаю по звёздам путь я.//Мимо речки под горою,/через южный влажный ветер. //Я да ты, да мы с тобою.//Ты да я с тобой на свете.//Мимо пруда, мимо сосен,/по кустам, через кусты,/мимо лета, через осень,/через поздние цветы. //Мы идём с тобою рядом. //Как же вышло? Как поймёшь?//Я остановлюсь. Присяду.//Ты по-прежнему идёшь.//Мимо фабрики далёкой,/мимо птицы на шесте,/мимо девушки высокой –/отражения в воде. //» («Дорога в жизнь», 1938)
«Из кухни чад налезал столбом,/давил на лоб, на глаза. //(А мир за окном и дождь за окном,/как мне их осязать!)//За дверью ходят взад и вперёд,/за дверью – толкотня.//И примус шипит,/и ребёнок орёт,/и кто-то зовёт меня.//(А мир за окном.)//И детство моё/ плывёт, как забытый сон.//И помнится первое ружьё/и первый игрушечный слон.//(Но мир, как тетрадь, разграфлён дождём,/и кляксы морей выпирают на нём,/и детской рукой нарисован дом/с моим небольшим окном.)//Но вот уже вечер уходит прочь. //И вздрагивает тишина.//Последней каплей падает ночь/у моего окна.//Ребёнок уже заснул давно/под музыку тишины.//И мир улыбается мне в окно/бескровным рогом луны.//И детство плывёт, и юность плывёт,/и вздрагивает тишина//» (1938)
«Молодой человек,/давайте поговорим!//Хочу я слышать/голос Ваш. //С фразой простой/ и словом простым/приходите ко мне/на шестой этаж.//Я встречу Вас/за квадратом стола.// Мы чайник поставим.//Тепло. Уют.//Вы скажете:/– Комната мала.–/и спросите:/– Девушки не придут?–//Сегодня мы будем/с Вами одни.//Садитесь, товарищ!//Поговорим!//Какое время!//Какие дни!//– Нас громят?//Или мы громим?/ – я Вас спрошу.//И ответите Вы:/ – Мы побеждаем,/мы правы.//Но где ни взглянешь –/враги, враги. //Куда ни пойдешь – враги.//Я сам себе говорю:/– Беги!//Скорее беги,/быстрее беги. //– Скажите, я прав?–/ и ответите Вы:/– Товарищ, Вы неправы!//Потом поговорим/о стихах/(они всегда на пути),/ потом Вы скажете:/– Чепуха!//Прощайте!//Мне надо идти!//Я снова один,/и снова Мир/ в комнату входит мою.//Я трогаю пальцами его,/я песню о нём пою.//Я делаю маленький мазок,/потом отбегаю назад. //И вижу – Мир зажмурил глазок,/потом открыл глаза.// Потом я его обниму,/прижму.//Он круглый, большой,/крутой. //И гостю ушедшему/ моему/мы вместе махнем/рукой//»(«Гость», 1938)
«Простой папиросный коробок/лежал на моем столе.//И надпись на нём (два слова всего):/«Северный полюс».//Но вдруг мне показалось,/ что начал он светиться необычайным огнём,/что голубая крышка его ожила,/ и в глазах стали пятнадцать радуг в ряд,/пятнадцать спектров,/а кайма, белая, простая кайма/ вдруг превратилась в большие холмы/хрипящего, сдавленного льда.//Я понял – это полярная ночь,/это звенящий арктический лёд./это – поэма моя!//» («Вступление к поэме», 1938)
«Отчего же дым над городом,/тишина и голубое небо,/тополей раздвоенные бороды/ и больших домов ковриги хлеба?// Почему разбитая, усталая,/в этот мир, кричащий про тоску,/ты вошла, зелёная и алая,/и на всё упал твой взгляд вокруг?//И тебе воздали на гармонике,/ты вошла в смычок, орган и бубен,/всё твердило жалобно и тоненько:/любит, любит, любит.//И тебя назвали Афродитой,/сделали твоё изображение,/и твой памятник, из мрамора отлитый,/вызывает страсть и вдохновение.//Стороной проходит время мимо,/
ты стоишь и видишь пред собой/Байроновский плащ неколебимый,/Пушкина с протянутой рукой//» (1938)
«Над дальней равниной/ (зимой или летом)/ летел чёрный ворон/и каркнул над бором.//И в эту минуту/я вырос в поэта.//И в эту минуту, и в это мгновенье/взяла меня жизнь в суровые руки.//И мира круженье,/и зябликов пенье/мне стали понятней/всякой науки//» (1938)
«Из кухни чад налезал столбом,/давил на лоб, на глаза. //(А мир за окном и дождь за окном,/как мне их осязать?)//За дверью ходят взад и вперёд,/за дверью – толкотня.//И примус шипит,/и ребенок орёт,/и кто-то зовёт меня.//(А мир за окном.)//И детство моё/ плывёт, как забытый сон.//И помнится первое ружьё/и первый игрушечный слон.//(Но мир, как тетрадь, разграфлён дождём,/и кляксы морей выпирают на нём,/и детской рукой нарисован дом/с моим небольшим окном.)//Но вот уже вечер уходит прочь. //И вздрагивает тишина.//Последней каплей падает ночь/у моего окна.//Ребёнок уже заснул давно/под музыку тишины.//И мир улыбается мне в окно/бескровным рогом луны.//И детство плывёт, и юность плывёт,/и вздрагивает тишина//» (1938)
«Уходило солнце. От простора/у меня кружилась голова.//Это ты – та девушка, которой/
я дарил любимые слова.//Облака летели – не достанешь,/Вот они на север отошли. //
А кругом, куда пойдешь иль взглянешь,/только степь да синий дым вдали.//
Средь прохлады воздуха степного/лёгких ощутима глубина.//Ветер налетал. И снова, снова/ясная вставала тишина, –/это ночь. И к нам воспоминанья/тёмные раздвинули пути. //Есть плохое слово: «расставанье» –/от него не скрыться, не уйти//» (1939, Москва) ***
«Мне противно жить не раздеваясь,/на гнилой соломе спать.//И, замёрзшим нищим подавая,/надоевший голод забывать.//Коченея, прятаться от ветра,/вспоминать погибших имена,/из дому не получать ответа,/барахло на чёрный хлеб менять.//Дважды в день считать себя умершим,/путать планы, числа и пути,/ликовать, что жил на свете меньше/
двадцати//» (1941, Чистополь)
«Если ты ранен в смертельном бою,/в жестокой сражён борьбе,/твой друг разорвёт рубаху свою,/твой друг перевяжет рану твою,/твой друг поможет тебе.//Был ранен в бою командир Абаков/фашистской пулей шальной.//И ветер развеял гряду облаков,/и солнце качалось на гранях штыков. //Был ранен в бою командир Абаков.//На помощь к нему поспешил связной/товарищ и друг – Квашнин.//Он рану рубахой перевязал,/потом ползком под откос.//Гудела земля, стучало в висках.//Сквозь дым и огонь в покойных руках/он дружбу свою пронёс.//Уже вдалеке сражения дым,/пахнуло травой и ветром лесным,/жаворонки поют:/«Возьми винтовку мою, побратим,/возьми винтовку мою.//
Возьми винтовку, мой друг и брат,/без промаха бей по врагу. »//Быть может, они разглядели тогда/в предсмертный последний миг,/как чёрными крыльями машет беда,/
как в чёрной крови пламенеет вода,/как гибель настигла их.//Если ты ранен в суровом бою,/в жестокой сражён борьбе,/твой друг разорвёт рубаху свою,/твой друг перевяжет рану твою,/твой друг поможет тебе!//» («Баллада о дружбе», 1941, Москва)
«Бывает так, что в тишине/пережитое повторится.//Сегодня дальний свист синицы/ о детстве вдруг напомнил мне.//И это мама позабыла/с забора трусики убрать. //Зимует Кунцево опять,/и десять лет не проходило./Пережитое повторится. /И папа* в форточку свистит,/синица помешала бриться,/синица к форточке летит.//Кляня друг друга, замерзая,/подобны высохшим кустам,/птиц недоверчивых пугая,/три стихотворца входят к нам.//Встречает их отец стихами,/опасной бритвою водя.//И строчки возникают сами,/и забывают про меня.// (* Папа – Эдуард Багрицкий. 1941)
«Я приехал сюда/и, не скрою, плюю/на твои холода,/на старинную Каму твою.//Есть глухая тоска/в белоснежных полях/до озноба в виске,/до тумана в глазах.//Как я быстро привык/о друзьях забывать,–/спросят нас, кто погиб,/и начнешь бормотать.//Удилами исхлёстаны губы,/опрокинуты дни на дыбы.//Тех, кого мы любили,– на убыль!//Тех, кого схоронили,– забыть!//Самовар, словно маленький карлик,/задыхался, мычал и укачивал.// Мы с тобой этот вечер украли/у голодных степей азиатчины// (1 ноября 1941)
***
«Ты помнишь дачу и качели/меж двух высоких тополей,/как мы взлетали, и немели,/и, удержавшись еле-еле,/смеялись. А потом сидели/в уютной комнате твоей.//Был час, когда река с луною/заводит стройный разговор.//Когда раздумывать не стоит/и виснут вишни за забор.//Здесь, ни о чём не беспокоясь,/торжествовала старина.//Сквозь лес мигнёт огнями поезд,/гудок. И снова тишина.// – На дачку едешь наудачку,–/ друзья смеялись надо мной:/я был влюблён в одну чудачку/и бредил дачей и луной.//Там пахло бабушкой и мамой,/жила приличная семья.//И я твердил друзьям упрямо,/что в этом вижу счастье я.// Не понимая, что влюбился/не в девушку, а в тишину,/в цветок, который распустился,/ встречая летнюю луну.//Здесь, ни о чём не беспокоясь,/любили кушать и читать.//А я опаздывал на поезд/и оставался ночевать.//.Я был влюблён в печальный рокот/деревьев, скованных луной,/в шум поезда неподалёку/и в девушку, само собой//» (12 ноября 1941)
***
«Хотел я написать поэму,/казалось: в волны и – плыви/решать простую теорему/о нищете и о любви.//Не вышло. Потому что болью/в зубах навязла нищета,/а то, что называл любовью,/была смешная суета//» (12 ноября 1941)
«Мы двое суток лежали в снегу.//Никто не сказал: «Замерз, не могу».//Видели мы – и вскипала кровь –/немцы сидели у жарких костров.//Но, побеждая, надо уметь/ждать негодуя, ждать и терпеть.//По чёрным деревьям всходил рассвет,/по чёрным деревьям спускалась мгла. //Но тихо лежи, раз приказа нет,/минута боя еще не пришла.//Слышали (таял снег в кулаке)/чужие слова, на чужом языке.//Я знаю, что каждый в эти часы/
вспомнил все песни, которые знал,/вспомнил о сыне, коль дома сын,/звёзды февральские пересчитал.//Ракета всплывает и сумрак рвёт.//Теперь не жди, товарищ! Вперёд!//Мы окружили их блиндажи,/мы половину взяли живьём. //А ты, ефрейтор, куда бежишь?!//Пуля догонит сердце твоё.//Кончился бой. Теперь отдохнуть,/ответить на письма. И снова в путь!//»(«Ожидание»,1942, фронт)
«Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат. »
Георгий Эфрон и Всеволод Багрицкий: параллели жизни и творчества
Следует отметить, что Георгий Эфрон интересовался творчеством отца Всеволода Эдуарда Багрицкого. В одном из писем сестре Але в лагерь от 10 марта 1941 г. мы находим подтверждение вышесказанному: «Составляю себе библиотеку. Теперь стал знатоком Маяковского и Багрицкого. Усиленно занимаюсь изучением истории литературы и критики. Жадно читаю исследования о поэтике Маяковского. Вообще предполагаю быть критиком – думаю после школы и армии пойти в ИФЛИ» [17, 19].
Всеволод Багрицкий также хорошо был знаком с творчеством Марины Цветаевой, знал наизусть многие ее стихи. Писатель Наталья Громова в своей работе «Странники войны» Воспоминания детей-писателей. 1941-1944 гг.» пишет, что Всеволод плавал на пароходе в Елабугу, разыскивая могилу Цветаевой.
Всеволод был близорук, но добивался направления на работу во фронтовую печать. Еще 6 декабря 1941 года, следуя примеру своих друзей, Всеволод Багрицкий написал заявление в Политуправление РККА с просьбой о зачислении во фронтовую печать. В этот же день в его дневнике появляются пророческие строки (см. Примечание №1).
Попасть на фронт помог Всеволоду писатель Александр Фадеев. Он поддержал просьбу Багрицкого о направлении в одну из газет действующей армии. Вместе с поэтом Павлом Шубиным Багрицкого назначают в редакцию газеты «Отвага» Второй ударной армии, которая с юга шла на выручку осажденному Ленинграду.
24 января Всеволод добрался до редакции «Отваги». Сослуживец Багрицкого Николай Родионов вспоминает о приезде поэта в редакцию: «В. Багрицкий приехал на фронт из Чистополя, небольшого городка, расположенного недалеко от Казани, куда была эвакуирована группа московских писателей.Всеволод рассказывает о жизни маленького городка, о гибели Марины Цветаевой в Елабуге, читает ее, незнакомые нам, стихи (см. Примечание №2). Эту строфу Всеволод повторял неоднократно, как будто томимый предчувствием…» [18, 75-76].
26 февраля 1942 года Всеволод погиб от осколка авиабомбы, выполняя очередное задание редакции, возле деревни Дубовик Ленинградской области. После войны на могиле поэта был установлен обелиск. К нему прикреплена металлическая доска, на ней эпитафия, воспроизводящая временную надпись, выполненную когда-то скульптором Евгением Вучетичем: «Воин-поэт Всеволод Багрицкий убит 26 февраля 1942 года», а ниже немного перефразированное четверостишие любимого поэта Марины Цветаевой (см. Примечание №3).
Спустя два года после смерти Всеволода будет призван на фронт Георгий Эфрон. Как он не сопротивлялся, злой рок настиг его 7 июля 1944 года в Белоруссии. В книге учета полка удалось обнаружить запись: «Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению. 7.7.44». В этом медсанбате скорей всего он и умер от тяжелых ран. Что касается могилы Георгия, то согласно данным сайта ОБД «Мемориал» он был захоронен в братской могиле г. Браслава 9 июля 1944 г. [21]. Таким образом, рассмотрев на примере Г. Эфрона и В. Багрицкого их творческие взаимосвязи и пересечения, можно отметить их безусловное типологическое родство.
Всеволод Багрицкий.
Дневники, письма, стихи. 1964 г.
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять,
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
Я вечности не приемлю!
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли.
Я вечности не приемлю.
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось в землю
С любимой моей земли.
© 2011-2018 KWD (при использовании материалов активная ссылка обязательна)
Музей Марины и Анастасии Цветаевых входит в структуру Государственного бюджетного учреждения Республики Крым «Историко-культурный, мемориальный музей-заповедник «Киммерия М. А. Волошина»