В текстах преданий много отрывочных и противоречивых мыслей потому что
Константин Паустовский «Несколько отрывочных мыслей»
Сама по себе экзотика оторвана от жизни, тогда как романтика уходит в нее всеми корнями и питается всеми ее драгоценными соками. Я ушел от экзотики, но не ушел от романтики, и никогда от нее не уйду – от очистительного ее огня, порыва к человечности и душевной щедрости, от постоянного ее непокоя.
Романтическая настроенность не позволяет человеку быть лживым, невежественным, трусливым и жестоким. В романтике заключена облагораживающая сила. Нет никаких разумных оснований отказываться от нее в нашей борьбе за будущее и даже в нашей обыденной трудовой жизни.
Мне кажется, что одной из характерных черт моей прозы является ее романтическая настроенность. Романтическая настроенность не противоречит острому инересу к «грубой» жизни и любви к ней. Во всех областях действительности и человеческой деятельности, за редким исключением, заложены зерна романтики.
Их можно не заметить и растоптать или, наоборот, дать им возможность разрастись, украсить и облагородить своим цветением внутренний мир человека.
Романтичность свойственна всему, в частности науке и познанию. Чем больше знает человек, тем полнее он воспринимает действительность, тем теснее его окружает поэзия и тем он счастливее.
Наоборот, невежество делает человека равнодушным к миру, а равнодушие растет медленно, но необратимо, как раковая опухль. Жизнь в сознании равнодушного быстро вянет, сереет, огромные пласты ее отмирают, и в конце концов равнодушный человек остается наедине со своим невежеством и своим жалким благополучием.
Истинное счастье – это прежде всего удел знающих, удел ищущих и мечтателей…
Предание и предания
«Предание» (parádosis, traditio) – один из терминов, у которого так много значений, что он рискует вовсе утерять свой первоначальный смысл. И это не только по причине некоторого «обмирщения», которое обесценило столько слов богословского словаря, как «духовность», «мистический», «приобщение», вырвав их из присущего им христианского контекста и превратив тем самым в выражения обыденной речи. Слово «Предание» подверглось той же участи еще и потому, что на самом богословском языке термин этот несколько расплывчат (если иметь в виду употребление его в значении «традиция».)
Действительно, чтобы не ограничивать самого понятия Предания, устраняя некоторые аспекты, которые оно могло приобрести, чтобы все эти аспекты за ним сохранить, нам приходится прибегать к понятиям, охватывающим сразу слишком многое, отчего и ускользает подлинный смысл собственно Предания. При уточнении его приходится дробить содержание слишком многозначащее и создавать ряд суженных понятий, сумма которых отнюдь не выражает ту живую реальность, которая именуется Преданием, или Традицией Церкви. Читая ученый труд отца А.Денеффа «Понятие Предания» (Der Traditionsbegriff 156 ) спрашиваешь себя, подлежит ли вообще «предание» определению, или же как все, чтó есть «жизнь», оно «превосходит всякий ум», и вернее было бы его не определять, а описывать.
У некоторых богословов эпохи романтизма, как у Мёлера в Германии, Хомякова в России, мы действительно находим прекрасные страницы с описанием Предания, где оно показано как некая вселенская полнота, не отличимая, однако, ни от единства, ни от кафоличности (соборности Хомякова), ни от апостоличности или сознания Церкви, обладающей непосредственной достоверностью Богооткровенной истины.
Различение отделяющее или разделяющее всегда и несовершенно и недостаточно радикально: оно не дает ясного понятия о том, чем отличается термин неизвестный от того, который ему противопоставляется как известный. Разделение одновременно и больше и меньше различения: оно противопоставляет два отделенных друг от друга объекта, но, совершая это, предварительно наделяет один из них свойствами другого. В нашем случае, стремясь противопоставить Писание и Предание как два независимых друг от друга источника Откровения, мы неизбежно будем придавать Преданию свойства, характерные для Писания: оно окажется «иными письменами» или «иными ненаписанными словами» – всем тем, что Церковь может прибавлять к Священному Писанию в горизонтальном, историческом своем плане.
Таким образом, на одной стороне окажется Священное Писание, или канон Священного Писания, на другой – Предание (или Традиция) Церкви, которое в свою очередь подразделится на многие источники неадекватного значения или на многие Loci theologici (богословские положения) Откровения: Деяния Вселенских или Поместных Соборов, творения святых отцов, канонические установления, литургика, иконография, благочестивые обычаи и многое другое. Но, в таком случае, можно ли действительно еще говорить: «Предание», и не точнее ли было бы вместе с богословами Тридентского Собора говорить: «предания»? Это множественное число хорошо передает то, что и хотят сказать, когда, отделив Писание от Предания, вместо того, чтобы их различать, относят последнее к писанным или изустным свидетельствам, прибавленным к Священному Писанию, как бы его сопровождающим или за ним следующим. Так же, как время, проецируемое в пространстве, препятствует постижению Бергсоновской интуиции длительности, так и эта проекция качественного понятия Предания в количественную область «преданий» больше затемняет, нежели раскрывает истинный характер Предания, не зависимый от каких бы то ни было определений: они привязывают его к истории и, естественно, этим его ограничивают.
Итак, предания, или упомянутые святым Василием Великим незаписанные тайны Церкви, стоят на грани собственно «Предания» и приоткрывают лишь некоторые его стороны. Действительно, речь идет об участии в тайне, которая дается Откровением, если мы посвящены в нее через таинства. Это некое новое знание, некий «гносис Бога», который мы получаем как милость; дар же гносиса преподается нам в том «Предании», которое для святого Василия Великого есть исповедание Пресвятой Троицы в таинстве Крещения, та «священная формула», которая вводит нас в свет. И здесь горизонтальная линия «преданий», полученных из уст Спасителя и переданных апостолами и их преемниками, скрещивается с вертикальной линией Предания, с сообщением Духа Святого, в каждом слове откровенной Истины раскрывающем перед членами Церкви бесконечную перспективу Тайны. От преданий, какими нам их показывает Василий Великий, надо идти дальше и узнавать отличное от них само Предание.
Если же мы остановимся на грани неписанных и тайных преданий и не сделаем последнего различения, то все еще останемся на горизонтальном уровне преданий, на котором собственно Предание представляется нам как бы отнесенным в область Писания. Верно, что отделить эти хранимые в тайне предания от Писания или, в более широком плане, от «проповеди» невозможно; но их всегда можно противопоставить как слова, сказанные тайно или сохраненные в молчании, словам, открыто высказанным. Дело в том, что окончательного различения мы не сможем сделать до тех пор, пока остается последний роднящий Предание и Писание элемент; элемент этот – слово, которое является основой противопоставления сокрытых преданий и открытой проповеди. Чтобы дать ясный ответ на вопрос, что же такое собственно Предание, чтобы освободить его от всего, чем оно является на горизонтальной линии Церкви, надо перейти через противопоставление слов тайных и слов, громко проповеданных, и поставить вместе и «предания» и «проповедь». То, что их обобщает, это явное или тайное, но словесное выражение. Они всегда предполагают выражающие их слова – относится ли это собственно к словам, сказанным или написанным, или же к тому немому языку, который воспринимается зрением, как иконография, обрядовые жесты и тому подобное. Понятое в этом общем смысле слово – теперь уже не только внешний знак, которым пользуются, определяя ту или иную концепцию, но прежде всего оно – содержание, которое разумно самоопредляется и, воплощаясь, говорит о себе, включаясь в произносимую речь или всякий иной способ внешнего проявления.
Желая различить Писание и Предание, мы постарались освободить понятие о Предании от всего, что может роднить его с реальностью Писания. Мы должны были отличить его от «преданий» и отнести его вместе со Священным Писанием и всем тем, что может служить внешним и óбразным выражением Истины, к той горизонтальной линии, на которой, ища определение Преданию, нашли мы одно только молчание. Итак, освобождая Предание от всего, что могло стать его проекцией в плане горизонтальном, чтобы дойти до предела нашего анализа, нам надо было войти в другое измерение. В противоположность аналитическим методам, которыми, начиная с Платона и Аристотеля, пользуется философия и которые приводят к растворению конкретного, разбивая его на идеи или общие концепции, наш анализ привел нас в конце концов к Истине и Духу, к Слову и Духу Святому, к Двум различным, но нераздельным в Своем единстве Лицам, двойная икономия (домостроительство) Которых, созидая Церковь, в то же время определяет различный характер Писания и Предания, друг от друга не расторжимых, но друг от друга отличных.
То заключение, к которому привел нас наш анализ, – Воплотившееся Слово и Дух Святой, двойное условие полноты Откровения в Церкви – послужит для нас поворотным пунктом, от которого мы пойдем путем синтеза и определим для Предания подобающее ему место в конкретной реальности церковной жизни. Прежде всего мы видим «икономическое (домостроительное) взаимодействие» двух Божественных Лиц Пресвятой Троицы, посланных Отцом. С одной стороны, Духом Святым воплощается Слово от Девы Марии. С другой, – последствуя Воплощению Слова и Его Искупителю, Дух Святый сходит на членов Церкви в день Пятидесятницы. В первом случае предшествует Святой Дух, чтобы стало возможным Воплощение и Дева Мария могла зачать Сына Божия, Который пришел, чтобы стать Человеком. Здесь роль Святого Духа функциональная: Он сила Воплощения, виртуальное (потенциальное, скрытое) условие принятия Слова. Во втором случае предшествует Сын, Который посылает Святого Духа, от Отца исходящего. Но главенствует Дух: Он сообщается членам Тела Христова, чтобы обóжить их благодатью. Следовательно, теперь роль Воплощенного Слова в свою очередь функциональна по отношению к Духу: Он форма, как бы «канон» освящения, формальное условие принятия Святого Духа.
Соображения эти нам необходимы для того, чтобы мы могли в конкретных случаях найти связь между Священным Преданием и Богооткровенной истиной, воспринятой и выраженной Церковью. Мы видели, что Предание по сущности своей не есть содержание Откровения, но единственный модус его приятия, та сообщаемая Духом Святым возможность, которая и дает Церкви способность познавать отношение Воплощенного Слова к Отцу (высший гносис, который и есть для отцов первых веков «Богословие» в подлинном смысле этого слова), так же как и познавать тайны Божественной икономии, начиная с сотворения неба и земли – книги Бытия, – вплоть до Нового неба и Новой земли – Апокалипсиса. Возглавленная Воплощенным Словом история Божественной икономии будет познаваться через Священное Писание обоих Заветов, возглавленных тем же Словом. Но это единство Писания может быть понято только в Предании, в свете Духа Святого, сообщенном членам единого Тела Христова. В глазах какого-нибудь историка религий единство ветхозаветных книг, создававшихся в течение многих веков, написанных различными авторами, которые часто соединяли и сплавляли различные религиозные традиции, случайно и механично. Их единство с Писанием Нового Завета кажется ему натянутым и искусственным. Но сын Церкви узнает единое вдохновение и единый объект веры в разнородных этих писаниях, изреченных тем же Духом, Который после того, как говорил устами пророков, предшествовал Слову, соделывая Деву Марию способной воплотить Бога.
Только в Церкви можем мы сознательно распознать во всех Священных книгах единое вдохновение, потому что одна только Церковь обладает Преданием, которое есть знание Воплощенного Слова в Духе Святом. Тот факт, что канон Новозаветных книг был установлен сравнительно поздно и с некоторой нерешительностью, показывает, что в Предании нет ничего автоматичного: оно есть основа непогрешимого сознания Церкви, но никак не механизм, который без погрешностей давал бы познание Истины, вне и над личным сознанием людей, вне всякого их суждения и рассуждения. Итак, если Священное Предание есть способность судить в свете Духа Святого, то оно побуждает тех, кто хочет познавать Истину через Предание, к непрерывному усилию; нельзя оставаться в Предании благодаря некоей исторической статичности, сохраняя, как «отеческое предание» все то, что в силу привычки льстит «богомольной чувствительности». Наоборот, подменяя такого рода «преданиями» Предание живущего в Церкви Духа Святого, именно больше всего мы и рискуем оказаться в конечном счете вне Тела Христова. Не следует думать, что одна лишь позиция консерватора спасительна, равно как и то, что еретики – всегда «новаторы». Если Церковь, установив канон Священного Писания, хранит его в Священном Предании, то эта сохранность не статичная и не косная, а динамичная и сознательная – в Духе Святом, Который вновь переплавляет «словеса Господня, словеса чиста, сребро разжжено, искушено земли, очищено седмерицею» ( Пс. 11, 7 ). Иначе Церковь хранила бы одни лишь мертвые тексты, свидетельство умерших и завершенных времен, а не живое и живоносное слово, то совершенное выражение Откровения, которым Церковь обладает независимо от существующих, не согласных друг с другом старых рукописей или же новых «критических изданий» Библии.
Динамизм Священного Предания не допускает никакого окостенения ни в привычных проявлениях благочестия, ни в догматических выражениях, которые обычно повторяются, механически как магические, застрахованные авторитетом Церкви рецепты Истины. Хранить «догматическое предание» – не значит быть привязанным к формулам доктрины: быть в Предании – это хранить живую Истину в свете Духа Святого, или, вернее, быть сохраненным в Истине животворной силой Предания. Сила же эта сохраняет в непрестанном обновлении, как и все, что исходит от Духа.
Но со дня Пятидесятницы «Дух среди нас», а с Ним и свет Предания; и это не только то, что «передано» (как, скажем, был бы передан некий священный и безжизненный архив), а сама данная Церкви сила передачи, сопутствующая всему тому, что передается, как единственный модус принятия и обладания Откровением. Но единственный способ обладать Откровением в Духе Святом – это обладать Им в полноте. Итак, Церковь познает Истину в Предании. Если до Сошествия Духа Святого и было некое возрастание в познании Божественных тайн, некое постепенное раскрытие Откровения как «свет, приходящий мало-помалу», то для Церкви это не так. Если можно говорить о каком-либо развитии, то не в том смысле, будто понимание Откровения с каждым догматическим определением в Церкви прогрессирует или развивается. Подведем итог всей истории вероучения с самого начала вплоть до наших дней, прочтем Энхиридион Денцингера и все 50 томов in folio Манси, и наше знание Троичной тайны не станет от этого совершеннее знания отца IV века, говорившего о единосущности, или знания какого-либо доникейского отца, о единосущности еще не говорившего, или знания апостола Павла, которому был еще чужд и самый термин «Троица». В каждый конкретный момент истории Церковь дает своим членам способность познавать Истину в той полноте, которую не может вместить мир. И, создавая новые догматические определения, именно этот способ познания живой Истины в Предании Церковь и защищает.
«Познавать в полноте» – не значит «обладать полнотой познания». Последнее принадлежит лишь будущему веку. Если апостол Павел говорит, что он знает теперь «только отчасти» ( 1Кор. 13, 12 ), то это «отчасти» не исключает той полноты, о которой он знает. И не дальнейшее догматическое развитие отменит это «знание отчасти» апостола Павла, но та эсхатологическая актуализация полноты, в которой еще смутно, но верно познают на земле христиане тайны Откровения. Знание «отчасти» не отменяется не потому, что оно было неправильным, а потому, что оно должно приобщить нас к той Полноте, которая превосходит всякую человеческую способность познания. Значит, в свете Полноты и познаем мы «отчасти», и всегда, исходя из Полноты, Церковь произносит свое суждение о том, принадлежит ли ее Преданию частичное знание, выраженное в том или ином учении. Неизбежно ложным является всякое богословие, которое претендует совершенным образом раскрыть Богооткровенную тайну; само притязание на полноту познания противопоставляется той Полноте, в которой Истина познается отчасти. Учение изменяет Преданию, если хочет занять его место: гностицизм – поразительный пример попытки подменить данную Церкви динамическую полноту, условие истинного познания, некиим статичным, неподвижным, полным собранием «богооткровенной доктрины». Установленный же Церковью догмат, – наоборот: под видимостью частичного знания он каждый раз снова открывает доступ к той Полноте, вне которой Богооткровенную Истину нельзя ни знать, ни исповедовать. Будучи выражением Истины, догматы веры принадлежат Преданию, но от этого они отнюдь не становятся его «частями». Это некое средство, некое разумное орудие, дающее нам возможность участвовать в Предании Церкви, некий свидетель Предания, его внешняя грань или, вернее, те узкие врата, которые в свете Предания ведут к познанию Истины.
Внутри же догматической ограды познание богооткровенной тайны, уровень христианского «гносиса», достигаемого членами Церкви, различен и соразмерен духовному возрасту каждого из них. Итак, познавание Истины в Предании будет расти в человеке, сопровождая его усовершенствование в святости ( Кол. 1, 10 ): христианин становится более искусным в возрасте своей духовной зрелости. Но осмелится ли кто, вопреки всякой очевидности, говорить о каком-то коллективном прогрессе в познании тайн христианского учения, о прогрессе, как о следствии «догматического развития» Церкви? Не началось ли это развитие с «евангельского детства», чтобы после «патристической юности» и «схоластической зрелости» дойти в наши дни до печальной дряхлости учебников богословия? Не должна ли эта метафора (ложная, как и многие другие) уступить место некоему видению Церкви, подобному тому, которое мы находим у «Пастыря» Ермы, когда она явлена в образе женщины одновременно и молодой и старой, соединяющей в себе все возрасты, «в меру полного возраста Христова» ( Еф. 4, 13 )?
Отвечая на невосприимчивость внешнего мира, не способного к приятию Откровения, противоборствуя попыткам «совопросников века сего» ( 1Кор. 1, 20 ), пытающихся в самом лоне церковном понимать Истину «по преданиям человеческим и по стихиям мира, а не по Христу» ( Кол. 2, 8 ), Церковь видит, что она должна выражать свою веру догматическими определениями, чтобы защищать ее от ересей. Продиктованные необходимостью борьбы, однажды сформулированные догматы становятся для верных «правилами веры» и остаются навсегда незыблемыми, определяя грань православия и ереси, знания в Предании и знания, обусловленного естественными факторами. Всегда стоящая перед новыми затруднениями, перед постоянно возникающими интеллектуальными трудностями, преодолевая и устраняя их, Церковь всегда будет защищать свои догматы. Постоянный долг ее богословов – заново их объяснять и раскрывать, сообразуясь с культурными потребностями среды или времени. В критические моменты борьбы за чистоту веры Церковь провозглашает новые догматические определения, как новые этапы в той борьбе, которая будет длиться до тех пор, пока «все дойдут до единства веры и познания Сына Божия» ( Еф. 4, 13 ). В борьбе с новыми ересями Церковь никогда не отступает от прежних своих догматических позиций и не заменяет их какими-либо новыми определениями. Этих прежних формул никогда нельзя «превзойти» в процессе какой-то эволюции; они остаются навсегда современными в живом свете Предания, их нельзя сдать в архив истории. Поэтому можно говорить о догматическом развитии только в смысле чрезвычайно точном: формулируя новый догмат, Церковь отправляется от догматов, уже существующих, которые являются правилами веры как для нее, так и для ее противников. Так, Халкидонский догмат использует Никейский и говорит о Сыне, Единосущном Отцу по Божеству, чтобы затем сказать, что Он также Единосущен нам по человечеству; в борьбе против не признававших Халкидонский догмат монофизитов отцы VI Вселенского Собора снова опираются на Халкидонскую формулировку о двух природах во Христе, чтобы утверждать в Нем наличие двух воль и двух действий; византийские соборы XIV века, провозглашая догмат о Божественных энергиях, опираются, помимо всего прочего, на определения VI Вселенского Собора, и т. д. В каждом случае можно говорить о каком-то «догматическом развитии» в той мере, в какой Церковь расширяет правила веры, опираясь в новых своих определениях на догматы, всеми принятые.
Существует двойная зависимость между «Преданием Церкви Кафолической», т.е. способностью познавать Истину в Духе Святом, и «учением отцов», т.е. хранимыми Церковью правилами веры. Нельзя принадлежать Преданию, оспаривая догматы, так же, как нельзя пользоваться принятыми догматическими формулами для того, чтобы противопоставлять «формальное» православие всякому новому, родившемуся в Церкви выражению Истины. Первая позиция – это позиция революционных новаторов, лжепророков, которые грешат против Богооткровенной Истины, против Воплотившегося Слова во имя Духа, на Которого они и ссылаются; вторая – это позиция формалистов-консерваторов, церковных фарисеев, которые, во имя привычных выражений об Истине, идут на грех против Духа Истины.
В собрании «Мюнстерские статьи по вопросам богословия» (Münsterische Beiträge zur Theologie. Münster, 1931, №18).
Выражение святого Иринея Лионского в соч. «Против ересей», I, 1, 15–20.
МИР АФОРИЗМОВ! МУДРЫЕ МЫСЛИ, ЦИТАТЫ, ПРИТЧИ
Толстой Лев Николаевич
Без любви жить легче. Но без неё нет смысла.
В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона лучше мечты. Полное счастье было бы соединение того и другого.
В спорах забывается истина. Прекращает спор умнейший.
Важно не количество знаний, а их качество. Можно знать очень многое, не зная самого нужного.
Великие предметы искусства только потому и велики, что они понятны и доступны всем.
Вера не есть доверие, а есть сознание в себе истины.
Власть над собой — самая высшая власть, порабощенность своими страстями — самое страшное рабство.
Власть одного человека над другим губит прежде всего властвующего.
Все думают об изменении человечества, и никто не думает об изменении самого себя.
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему.
Все хотят изменить мир, но никто не хочет измениться сам.
Всякая мысль, выраженная словами, есть сила, действие которой беспредельно.
Всякое рассуждение о любви уничтожает любовь.
Где кончается любовь, там начинается ненависть.
Дело не в том, чтобы знать много, а в том, чтобы знать из всего того, что можно знать, самое нужное.
Добро, которое ты делаешь от сердца, ты делаешь всегда себе.
Думай хорошо и мысли созреют в добрые поступки.
Если вдруг вы стали для кого-то плохим, значит много хорошего было сделано для этого человека.
Если хочешь быть умным, научись разумно спрашивать, внимательно слушать, спокойно отвечать и перестань говорить, когда нечего больше сказать.
Если человек все силы полагает на жизнь телесную, а не духовную, то он подобен птице, которая передвигается своими слабыми ногами, а не летает на крыльях.
Жизнь без радости проходит без пользы, распространяя вокруг себя только мрак и печаль.
Заблуждение не перестаёт быть заблуждением от того, что большинство разделяет его.
Знание только тогда знание, когда оно приобретено усилиями своей мысли, а не памятью.
И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Из всякого положения есть выход. Нужно решиться.
Алкоголь и никотин сбивают с людей верхи мыслей и чувств.
В каждом человеке и его поступках всегда можно узнать самого себя.
Власть над собой — самая высшая власть, порабощенность своими страстями — самое страшное рабство.
Время есть бесконечное движение, без единого момента покоя — и оно не может быть мыслимо иначе.
Все люди мира имеют одинаковые права на пользование естественными благами мира и одинаковые права на уважение.
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему.
В том, насколько люди живут по своим мыслям и насколько по мыслям других людей, состоит одно из главных различий людей между собою.
Если хочешь узнать всю радость доброго дела, то делай добро тайно.
Если хочешь быть спокоен, угождай совести, а не людям.
Женщины реагируют не на слова своего собеседника, а на те слова, которые они думают, что он скажет.
Знание — орудие, а не цель.
Искусство есть высочайшее проявление могущества в человеке.
Истинно неверующий тот, кто думает и говорит, что верит в то, во что не верит.
Люди, устраивая жизнь других людей, сами подчиняются тому устройству, которое приготовляют для них другие люди.
Какая бы страшная сила была бы в нашей деятельности, если бы мы совсем не заботились о том, как её оценят люди.
Не только один человек не имеет права распоряжаться многими, но и многие не имеют права распоряжаться одним.
Люди приучают себя к тысячам прихотей, а потом отдают всю жизнь на удовлетворение их.
Люди приближаются к доброй и счастливой жизни только усилиями каждого отдельного человека жить доброй жизнью.
Жизнь без радости проходит без пользы, распространяя вокруг себя только мрак и печаль.
Счастье есть удовольствие без раскаяния.
Любить, как любит глупый человек, это играть сонату без такта, без знаков, с постоянной педалью, но с чувством, не доставляя этим ни другим, ни себе наслаждения.
Дурной поступок только накатывает дорогу к дурным поступкам: дурные же мысли неудержимо влекут по этой дороге.
У женщин деятельность мысли направлена отчасти на достижение целей, поставленных чувством, отчасти же на оправдание поступков, вызванных чувством.
Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно.
Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым.
Если человек все силы полагает на жизнь телесную, а не духовную, то он подобен птице, которая передвигается своими слабыми ногами, а не летает на крыльях.
Вера учит людей тому, как понимать жизнь. Люди за многие тысячи лет до нас не знали и не понимали того, что понимают люди нашего времени, и потому многое из той веры, которую исповедовали в древности, уже не годится для нас.
Грехи, соблазны и суеверия скрывают от человека его душу.
Самая настоящая жизнь наша тогда, когда мы одни, сами с собой, имеем дело только со своими мыслями.
Перемены в нашей жизни всегда бывают от перемен в наших мыслях.
Мысль не покажет, что надо любить Бога и людей. Мысль покажет только то, чего не надо любить и что мешает любви.
Старайся держать свою жизнь так, чтобы не бояться смерти и не желать её.
Человек считает себя лучше других людей только потому, что не может понимать их достоинств.
Чем больше человек доволен собой, тем меньше в нём того, чем можно быть довольным.
Глупость может быть без гордости, но гордость не может быть без глупости.
Часто для того, чтобы сделать то, чего ты желаешь, нужно только перестать делать то, что ты делаешь.
Верить в будущую жизнь может только тот, кто установил в своём сознании то новое отношение к миру, которое не умещается в этой жизни.
Тот, кто заботится о том, что говорят про него люди, никогда не будет спокоен.
Обряд вызывает всегда только подобие религиозного настроения, заставляя человека думать, что он владеет тем, что у него нет.
Одно из самых удивительных заблуждений — заблуждение в том, что счастье человека в том, чтобы ничего не делать.
Все строят планы, и никто не знает, проживёт ли он до вечера.
Сомнения не разрушают, но укрепляют веру.
Кто доволен собой, тот всегда недоволен другими.
Человеку, для того, чтобы узнать зло, надо вкусить плода его.
Прошедшее было, будущего нет, есть одно настоящее.
Работай, как будто будешь жить вечно, а поступай с людьми, как будто умрёшь сейчас.
Большая часть бедствий людей происходит от злоупотребления разумом.
За дурными мыслями следует дурная жизнь.
Если правда не указывает нам того, что мы должны делать, то она всегда укажет нам то, что мы не должны делать.
Ничто так не поощряет праздность, как пустые разговоры.
Надо соблюдать разум в чистоте, чтобы он всегда мог отличать истину от лжи.
Чем умнее и образованнее человек, тем ложь его вреднее и опаснее.
В спорах забывается истина. Прекращает спор умнейший.
Жизнь только в настоящем. Способность помнить прошедшее и представлять будущее даны нам для того, чтобы руководясь соображениями о том и другом, вернее решать поступки настоящего.
Для того, чтобы быть справедливым, надо быть самоотверженным, т.е. несправедливым к себе, если же будешь желать быть только справедливым, то будешь пристрастен к себе и несправедливым к другим.
Гордость увеличивается или уменьшается по мере внешнего успеха или неуспеха; сознание достоинства всегда, при всех условиях, одно и то же.
Властвуют всегда наиболее дурные, ничтожные, жестокие, безнравственные и, главное, лживые люди. И то, что это так, не есть случайность, а общее правило, необходимое условие власти.
Прошедшее, если глубоко вникнуть в него, связано с такими сложными условиями и причинами, что человеческий ум чувствует себя бессильным объяснить его.
Человек должен быть всегда радостным. Если радость кончается, ищи, в чём ошибся.
Когда невозможно понять, почему человек поступает так странно, будь уверен, что причина его поступков в желании славы людской.
Вера не есть доверие, а есть сознание в себе истины.
Знание смиряет великого, удивляет обыкновенного и раздувает маленького человека.
Все бессмысленные верования держатся больше всего на тех оправданиях, которые они дают дурным поступкам людей, исповедующих эти верования.
Музыка — это стенография чувств.
Надо учиться не для того, чтобы стать учёным, а только для того, чтобы научиться жить лучше.
Страдания жизни неразумной приводят к сознанию необходимости жизни разумной.
Если ты видишь все последствия своей деятельности, то знай, что эта деятельность ничтожна.
Самое обычное изречение гордого человека: «Меня не понимают». А спросите у него, чего они не понимают, он ответит: «Не понимают моего величия».
По заказу можно делать только произведения искусства, пониженные до ремесла.
Добро есть то, что никем не может быть определено, но что определяет всё остальное.
Для производства предметов псевдоискусства применяют следующие приёмы: заимствование, подражательность, поразительность и занимательность.
Ценить произведение искусства по степени его реалистичности, правдивости переданных подробностей так же странно, как судить о питательности пищи по внешнему виду её.
Художник только потому и художник, что он видит предметы не так, как он хочет их видеть, а так, как они есть.
Музыку нельзя растолковать словами, и поэтому нельзя говорить в прямом смысле, что можно понимать музыку. Музыкой можно только заряжаться или не заряжаться.
Слушая много раз музыку, её не начинают понимать. К ней начинают привыкать. А приучить себя можно и к хорошему и к дурному.
Счастлив тот, кто счастлив у себя дома.
Книги изречений не только не подавляют самостоятельной деятельности ума, но, напротив, вызывают её.
Разумное и нравственное всегда совпадают.
Для того, чтобы выучиться говорить правду людям, надо научиться говорить её самому себе.
Берегись всего того, что не одобряется твоей совестью.
Все мысли, которые имеют огромные последствия, всегда просты.
Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а чтобы всегда хотеть того, что делаешь.
Философия не даёт ответа на вопрос о смысле жизни, а лишь усложняет его.
Науки не дают ответа о смысле жизни, а лишь показывают, что в необъятных, с их помощью открытых горизонтах, ответа на этот вопрос нет.
На пути разума ничего не найдёшь, кроме отрицания жизни, а на пути веры ничего, кроме отрицания разума.
Жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто.
Все люди сознательно или бессознательно стремятся к благу или удаляются от зла.
Учение великого человека только тем и велико, что оно понятно и ясно высказывает то, что другие высказывают непонятно и неясно.
Отношения людские обусловливаются не тем, что люди считают хорошим или дурным, а тем, что выгодно людям, находящимся в выгодном положении.
Разумная деятельность отличается от безумной только тем, что разумная деятельность располагает свои рассуждения по порядку их важности.
Никакие результаты и достижения не могут исправить ложного направления.
Воспитание стирает индивидуальность.
Недовольство собой есть трение, признак движения.
Роскошь не есть ли приготовление лучшего, когда есть достаточное.
Совесть и есть не что иное, как совпадение своего разума с высшим.
Жизнь, какая бы ни была, есть благо, выше которого нет никакого. Если мы говорим, что жизнь зло, то только в сравнении с другой жизнью, лучшей или воображаемой.
Сдерживать гнев ещё хуже. Надо его победить.
В нашей жизни бывают моменты, в которые всё, до чего мы доходим, становится нашими убеждениями.
Попробуйте встать совершенно на уровень с народом, и он станет презирать вас.
Отчаяние есть слабость веры и надежды.
Свобода состоит в отсутствии принуждения делать зло.
Обманчива уверенность в будущие дела, и на себя можно рассчитывать только в том, что уже испытал.
Нет границ великой мысли, но уже давно писатели дошли до неприступной границе их выражения.
Рассудок, действуя непосредственно, бессилен против страсти, он должен стараться действовать одной на другую. В этом заключается мудрость.
Мысль должна рождаться в обществе, а обработка и выражение её происходит в уединении.
Чтобы внушать любовь к себе, нужно скрывать всё то, чем выходишь из общего разряда.
Даже обстоятельства не руководят чувствами, а чувство руководит обстоятельствами, то есть даёт выбор из тысячи фактов.
Если люди действуют безумно, то наверно они будут и говорить безумное.
Мы вскоре начинаем чувствовать то, про что очень много думаем.
Жизнь не может иметь другой цели, как благо, радость.
Если кто сомневается в неразделимости мудрости и самоотречения, тот пусть посмотрит, как на другом конце всегда сходятся глупость и эгоизм.
Для того, чтобы жить доброй жизнью, нет надобности знать о том, откуда ты явился и что будет на том свете.
Чем меньше потребностей, тем счастливее жизнь.
Гордый человек боится всякого осуждения, т.к. чувствует, что его величие нетвёрдо.
Заблуждение о том, что есть люди, которые могут устраивать жизнь других людей, тем ужасно, что при этой вере люди ценятся тем выше, чем они безнравственнее.
Какие бы ни были ваши добродетели, они ничего не стоят, если вы думаете, что вы лучше других.
Путём сомнений человечество освобождается от ложного представления о том, что истинно всё, что выгодно человечеству.
Тот, кто ничего не делает, делает дурное.
Художник для того, чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтобы его произведение было исканием. Только если он ищет, зритель, слушатель, читатель сливаются с ним в поисках.
Человек подобен дроби, числитель её то, что он есть, а знаменатель то, что он о себе думает.
Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения.
Человеку не может быть доступна цель его жизни. Знать может человек только направление, в котором движется его жизнь.
Человек испортил себе желудок и жалуется на обед.
Чтобы оценить поступок человека, нужно спросить себя: увеличивается ли от этого поступка любовь людей друг к другу.
Чтобы поверить в добро, надо начать делать его.
Лев Николаевич Толстой