Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

Известнейшая повесть шотландского писателя и поэта Роберта Луиса Стивенсона о необъяснимых происшествиях, напрямую связанных с двумя совершенно разными представителями английского общества – один из них доктор Джекил и его полная противоположность мистер Хайд. История о раздвоении личности в «Необычайных приключениях доктора Джекила и мистера Хайда» в переводе Елены Лопыревой стала не только одним из самых экранизируемых произведений Стивенсона, но и заняла заслуженной месте рядом с другими шедеврами приключенческой литературы писателя, как «Остров сокровищ» или «Приключения принца Флоризеля».

Рассказ об одной двери 1

Поиски мистера Хайда 2

Доктор Джекил совершенно спокоен 4

Убийство сэра Кэрью 4

Эпизод с письмом 5

Странная беседа с доктором Лэньоном 6

Происшествие у окна 7

Рассказ доктора Лэньона 10

Полное признание Генри Джекила 12

Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

Рассказ об одной двери

Адвокат Аттерсон был человек с резкими чертами лица, никогда не освещавшимися улыбкой; в разговоре был сух, неловок и скуп на слова; в выражении своих чувств – робок. Тощий, длинный, небрежно одетый и мрачный, он все же чей-то располагал к себе. На дружеских обедах, особенно если вино приходилось ему по вкусу, в его взгляде светилась какая-то удивительная человечность. Она никогда не пробивалась в его речах; зато еще чаще и явственней, чем в таких послеобеденных приметах, она сказывалась в его поступках.

Он сам держался строгих правил: обедая в одиночку, пил джин, стараясь подавить свое пристрастие к хорошим винам, и, хотя очень любил театр, лет двадцать не переступал порога ни одной театральной залы. Зато к ближним своим он проявлял полную терпимость: подчас дивился, чуть ли не завидовал напряженности душевных сил, которая сопутствовала их прегрешениям, а когда дело доходило до крайности, склонен был скорее помочь, чем укорять. «Я впадаю в Каинову ересь, – говаривал он шутливо, – и предоставляю брату моему отправляться к черту своим собственным путем». Поэтому он часто оказывался последним из числа порядочных знакомых в жизни многих людей, идущих ко дну, и последним, кто умел благотворно повлиять на них. И пока они к нему ходили, он никогда и ни в чем не менял с ними своего обращения.

Правда, такое геройское поведение обходилось мистеру Аттерсону недорого, потому что он был вообще человек сдержанный и у него даже связи с друзьями основывались на его добродушной покладистости. Непритязательному человеку всегда свойственно принимать свой дружеский круг в готовом виде из рук случая, – такого обычая придерживался и адвокат. Приятели у него были либо кровные родственники, либо старинные знакомые. Его привязанность обычно росла с годами, как плющ, и не зависела от качеств объекта. Несомненно, отсюда повелась и дружба, связывавшая его с мистером Ричардом Энфилдом – дальним родственником адвоката и лицом в Лондоне хорошо известным. Многие терялись в догадках, что эти двое находят друг в друге и что между ними может быть общего. Встречавшие их по воскресеньям на прогулке рассказывали, что оба шли молча, вид имели на редкость скучный и появление любого доброго знакомого приветствовали с явным облегчением. При всем том они очень дорожили этими прогулками и считали их главным событием недели. Оба не только отказывались ради такой прогулки от подвернувшихся развлечений, но откладывали в сторону дела, лишь бы не пропускать ее.

Случилось им как-то брести по одной боковой улице в деловом квартале Лондона. Улица была узкая и, как говорится, тихая, но по будням тут шла шумная торговля. Жители здесь, видно, были люди состоятельные и наперебой старались стать еще состоятельней, а излишки своих прибылей тратили на то, чтобы приукраситься. Поэтому витрины лавок тут выглядели привлекательно, словно лица улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда самые пышные прелести здесь прикрывались и движение почти прекращалось, эта улица по сравнению с закоптелыми соседними переулками сияла точно костер в лесу, а своими свежевыкрашенными ставнями, отлично начищенными медными дверными ручками и всем своим на редкость опрятным и веселым видом сразу же привлекала и радовала взоры прохожих.

За два дома от угла по левой стороне, если идти в восточном направлении, тротуар прерывался въездом во двор, и сразу же за пим боковой стеной выдвигалось какое-то мрачное здание. В нем было два этажа, оба без окон. Только дверь в нижнем, а над нею слепой лоб вылинявшей степы. Все здесь говорило о давнем и глубоком запустении. Дверь была без колокольчика, без молотка и вся покрыта буграми и пятнами; бродяги заворачивали сюда и чиркали спичками о филенки; школьники, видно, пробовали на косяках свои ножики; дети играли в «лавку» на ступеньках, и много лет никто не появлялся, чтобы прогнать этих случайных гостей и починить то, что они напортили.

Мистер Энфилд и адвокат шли по другой стороне, но, когда они поравнялись с этим входом, мистер Энфилд указал на него тростью.

– Замечали ли вы когда-нибудь эту дверь? – спросил он. И когда его приятель ответил утвердительно, добавил: – В моей памяти с ней связана одна очень странная история?

– В самом деле? – отозвался мистер Аттерсон, и голос его слегка изменился. – Что же это за история?

«Раз вы решили нажиться на этом несчастном случае, я тут поделать ничего не могу, – говорит он. – Джентльмен всегда постарается избежать неприятностей. Сколько вам нужно?»

Тут мы потребовали сто фунтов в пользу родных девочки. Ему, разумеется, хотелось бы отвертеться, но у многих из нас был такой угрожающий вид, что он под конец сдался. Надо было получить с него деньги. И можете себе представить, куда он привел нас? Вот сюда, к этой самой двери. Он вынул ключ из кармана, вошел в дом и вскоре вынес наличными десять фунтов золотом, а на остальное – чек банка Кутс на предъявителя, подписанный именем, которое я не могу назвать, хотя оно весьма важно для этой истории. Во всяком случае, это имя хорошо известное и часто упоминается в печати. Цифра была изрядная, но имя годилось бы и для суммы покрупнее, если только подпись была подлинная.

Источник

«Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» как глубокая религиозная притча

Приблизительное время чтения: 7 мин.

У классика английской литературы писателя Роберта Льюиса Стивенсона (1850–1894) есть повесть, очень христианская по своему духу. Это — «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», изданная в 1886 году. С точки зрения литературоведов это интересная смесь готической новеллы и научной фантастики, но, на мой взгляд, глубокая религиозная притча. Изящно сделанная, замаскированная под готику, без навязчивой морали — но очень серьезная и очень убедительная.

Главный герой, лондонский врач Джекил — человек богатый, уважаемый, добропорядочный, хотя и не без греха. Обычный любитель плотских удовольствий, каких всегда и везде много. Впрочем, достоинств у доктора куда больше, чем недостатков — он дружелюбен, отзывчив, помогает сирым и убогим. И вот доктор делает потрясающее открытие на стыке химии и мистики: оказывается, можно с помощью специальных препаратов разделить человека на две его духовные составляющие: светлую и темную. Проще говоря, разложить обычного человека, в чьей душе всякого намешано, на ангела и беса. И каждому обеспечить отдельное тело.

Мотивация доктора Джекила была вполне понятной: помимо чисто научного любопытства, ему хотелось избавиться от своей внутренней раздвоенности. Ему, человеку уважаемому, публичному, приходилось подавлять свое темное начало, воздерживаться от всякого рода излишеств. а это было трудно. Тянуло на остренькое. И вот великолепная идея: выделить из себя всё подлое, низкое, греховное, дать ему, этому «второму я» отдельное тело, и пусть идет куда подальше. А самому остаться, как сейчас принято говорить, в белом пальто. Избавиться от своей внутренней тьмы — но не путем уничтожения, а путем разделения. Замечу в скобках, «Странная история. » вышла как минимум за десять лет до фрейдовского психоанализа.

Однако что-то пошло не так. Доктору Джекилу действительно удалось выделить из себя темное начало в отдельную личность (того самого мистера Хайда), но, во-первых, тело все равно оставалось одним на двоих, только преображалось в момент превращения: мистер Эдвард Хайд был меньше и моложе пожилого массивного доктора. А во-вторых, самого главного-то и не получилось: доктор Джекил по-прежнему оставался таким, каким был и до своего открытия, в душе его по-прежнему боролись добро и зло.

Могло ли получиться иначе? Сам Джекил объясняет это так: «Если бы к моему открытию меня привели более высокие побуждения, если бы я рискнул проделать этот опыт, находясь во власти благородных или благочестивых чувств, все могло бы сложиться иначе и из агонии смерти и возрождения я восстал бы ангелом, а не дьяволом. Само средство не обладало избирательной способностью, оно не было ни божественным, ни сатанинским, оно лишь отперло темницу моих склонностей и, подобно узникам в Филиппах, наружу вырвался тот, кто стоял у двери. Добро во мне тогда дремало, а зло бодрствовало, разбуженное тщеславием, и поспешило воспользоваться удобным случаем – так возник Эдвард Хайд».

Добрый доктор Джекил, естественно, ужасался проделкам своего второго «я», мистера Хайда, не раз давал себе зарок покончить с этим делом и никогда больше не принимать препарат. Но дальше получалась очень предсказуемая штука: «Но время притупило остроту моей тревоги, спокойная совесть становилась чем-то привычным, меня начинали терзать томительные желания, словно Хайд пытался вырваться на волю, и, наконец, в час душевной слабости я вновь составил и выпил магический напиток».

Вот такая грустная история. И, несмотря на свою фантастическую оболочку, очень реальная. Такое ведь происходит со многими из нас — пускай и не в буквальном смысле слова.

Но тут надо сперва кое-что пояснить. Христианское вероучение говорит нам, что человеческая природа повреждена первородным грехом, и повреждение это, случившееся с Адамом и Евой, наследуют все их потомки. Это повреждение (или, используя поэтический образ из молитвы святого Антиоха, входящей в вечернее молитвенное правило, «семя тли») проявляется и в нашей смертности, и в болезнях, и в «удобопреклонности» (очень точный церковнославянский термин) ко греху. То есть, чтобы делать добро и не делать зла, нужно активно потрудиться, нужно напрягать волю, а вот чтобы грешить, никаких усилий не требуется, оно само выходит.

И потому душа у каждого из нас раздвоена, ее раздирают противоположные импульсы. Об этом очень проникновенно писал апостол Павел в послании к Римлянам: «Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:18-24).

И вот тут-то возникает соблазн: разделить в себе хорошее и дурное и вести двойную жизнь. Не получается справиться с грехом, то и не мучайся, греши. Только так, чтобы незаметно. Найди варианты. Заглаживай свои тайные грехи видимыми всем благодеяниями — в надежде, что там, за гробом, это все как-то уравновесится.

Надежда наивная. Мне тут сразу вспомнилась история из студенческой молодости, когда я помогал одной знакомой учительнице водить ее пятиклашек в поход. Там, в походе, им поручили сварить кашу, и они бухнули в котелок слишком много соли. Что делать? Надо как-то уравновесить! И дети бухнули туда сахар, чтобы побороть соленость. Но перестарались, получилось слишком сладко, и тогда они добавили еще соли. И так добавляли то соли, то сахара, пока не израсходовали все запасы. Кашу пришлось выбрасывать.

Так же и с попыткой загладить свои грехи добрыми делами (например, благотворительностью, пожертвованием на храм и так далее). Для вечной жизни-то страшны даже не сами по себе эти грехи, а те дырки, которые они прожигают в душе. Для зашивания дырки христианство знает лишь один способ: прибегнуть к таинству покаяния и в дальнейшем воздерживаться от этого греха.

Но это же так трудно, так долго. гораздо приятнее, с одной стороны, реализовывать свои темные поползновения, подкармливать своего внутреннего зверя, а с другой — сохранять вид благопристойности. Далеко не каждый готов с головой кинуться во все тяжкие: перед людьми же будет неудобно, да и вполне возможны неприятности с законом. А вот если тайно, как-нибудь анонимно.

Надо сказать, что современность дает для этого куда больше возможностей, чем традиционное общество, где каждый человек был на виду, каждый был встроен в горизонтальную систему связей — семейных, соседских, профессиональных, конфессиональных. В XIX веке, да и раньше, тоже всякое случалось — двоеженцы, например, но тогда это было реже, это технически было сложнее. Сейчас это куда проще, сейчас это называется «неафишируемые гражданские связи». Или, например, наедине с семьей человек один, а в компании друзей совсем другой. В одном месте зайка, в другом — волчара. Плюс интернет, в котором можно найти все, что угодно, на любой вкус, и который дает человеку анонимность (вернее, иллюзию анонимности, но не все это понимают). Опытным пользователям соцсетей это и доказывать не надо, навидались всяких троллей и виртуалов.

Кадр из х/ф «Доктор Джекил и мистер Хайд», 1920

Но эта двойная жизнь, это искусственное разделение себя на «хорошую» и «плохую» половины ведет ровно к тому же, что случилось в повести Стивенсона с доктором Джекилом: темное начало побеждает, его чем дальше, тем сложнее становится держать в узде, а в конце концов оно срывается с цепи и губит человека.

«Кто избавит меня от сего тела смерти?» — писал апостол Павел, давая своим адресатам ответ: Христос. И Христос действительно избавляет, если этого искренне хотеть и искренне просить. Но какая может быть искренность, если у тебя двойная жизнь, если ты надеешься не на Него, а на свою предусмотрительность, изворотливость, ловкость? Доктор Джекил тоже вот, осознав весь ужас своего положения, не на Христа понадеялся, а на чудо-препарат. Не помогло.

Источник

Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда — Роберт Льюис Стивенсон

Глава I. История двери

Адво­кат мистер Утер­сон казался суро­вым, его лицо нико­гда не осве­ща­лось улыб­кой; гово­рил он холодно, кратко, ску­пясь на слова и нередко подыс­ки­вая выра­же­ния. Чувств своих Утер­сон не любил пока­зы­вать. Он был высо­кий, худо­ща­вый, угрю­мый, чело­век, но все-таки до извест­ной сте­пени при­вле­ка­тель­ный. Во время дру­же­ских пиру­шек, в осо­бен­но­сти же, когда вино при­хо­ди­лось по вкусу Утер­сону, в его гла­зах мель­кало что-то мяг­кое, чело­веч­ное, что-то, нико­гда не про­скаль­зы­ва­ю­щее в его речах, но про­яв­ляв­ше­еся не в одних мол­ча­ли­вых взгля­дах после обеда; чаще и силь­нее выра­жа­лась мяг­кость адво­ката в его поступ­ках и образе жизни. Он был суров к себе; пил джин, когда бывал один, чтобы заглу­шить при­стра­стие к вину, и, хотя любил спек­такли, в тече­ние два­дцати лет не пере­сту­пил порога ни одного из теат­ров. Зато Утер­сон был очень снис­хо­ди­те­лен к дру­гим; адво­кат ино­гда почти с зави­стью гово­рил о силе духа, скры­вав­шейся в про­ступ­ках людей, и вообще охот­нее помо­гал пад­шим, нежели осуж­дал их.

— Я скло­ня­юсь к Каи­но­вой ереси, — заме­чал Утер­сон, — я поз­во­ляю моему брату отправ­ляться к дья­волу, как он сам того желает.

Ему слу­ча­лось быть послед­ним поря­доч­ным зна­ко­мым, послед­ним хоро­шим совет­чи­ком поги­бав­ших людей. И пока они бывали у него, он не менялся по отно­ше­нию к ним. Такая ров­ность обра­ще­ния ничего не сто­ила Утер­сону, потому что он был по натуре сдер­жан и так доб­ро­ду­шен, что даже и дру­жил только с доб­ро­душ­ными людьми.

Каж­дый истинно скром­ный чело­век всту­пает в тот дру­же­ский круг, кото­рый посы­лает ему судьба. Так дей­ство­вал и Утер­сон. Дру­зьями адво­ката дела­лись его род­ствен­ники или очень ста­рин­ные зна­ко­мые. При­вя­зан­ность Утер­сона раз­рас­та­лась как плющ с тече­нием вре­мени и не зави­села от его сход­ства с избран­ным им дру­гом. Этим, без сомне­ния, объ­яс­ня­лось, почему Утер­сон мог сой­тись с Энфиль­дом, своим даль­ним род­ствен­ни­ком и довольно извест­ным в городе чело­ве­ком. Мно­гие ломали себе голову над тем, что общего было у них, что при­вле­кало их друг к другу. Все встре­чав­шие Ричарда Энфильда и Утер­сона во время их вос­крес­ных про­гу­лок, гово­рили, что оба они бро­дили мол­ча­ливо, каза­лись неве­се­лыми и точно с облег­че­нием обра­ща­лись к каж­дому встреч­ному зна­ко­мому. Несмотря на все это, и Утер­сон, и Энфильд очень ценили вос­крес­ные про­гулки, счи­тали их луч­шим укра­ше­нием каж­дой недели и, желая без помехи насла­ждаться ими, не только отка­зы­ва­лись от дру­гих удо­воль­ствий, но откла­ды­вали даже и дело­вые свидания.

Как-то раз они зашли в глухую улицу тор­го­вой части Лон­дона. Эта узкая улица была, что назы­ва­ется, очень спо­кой­ной, однако в тече­ние недели на ней кипела тор­говля. Ее оби­та­тели, по-види­мому, жили недурно и наде­я­лись со вре­ме­нем зажить еще лучше. Избы­ток дохо­дов они тра­тили на укра­ше­ние лавок, кото­рые дей­стви­тельно каза­лись при­вет­ливы и похо­дили на ряд улы­ба­ю­щихся про­дав­щиц. Даже в вос­кре­се­нье, когда закры­ва­лись при­вле­ка­тель­ные вит­рины, улица пред­став­ля­лась кра­си­вой в срав­не­нии со сво­ими гряз­ными сосед­ками, и сияла, точно огонь в лесу. Она нра­ви­лась про­хо­жему заново выкра­шен­ными став­нями своих домов, хорошо вычи­щен­ной мед­ной отдел­кой две­рей и окон, вообще чистотой.

Мистер Энфильд и адво­кат были на дру­гой сто­роне улицы, но когда они порав­ня­лись со вхо­дом во двор, Энфильд ука­зал тро­стью на мрач­ный дом и спросил:

— Заме­чали ли вы когда-нибудь эту дверь?

Утер­сон отве­тил утвер­ди­тельно, и Энфильд прибавил:

— В моем уме она соеди­ня­ется с очень стран­ной историей.

— Неужели? — ска­зал Утер­сон слегка изме­нив­шимся голо­сом. — А в чем дело?

«Если вы хотите вос­поль­зо­ваться этим слу­чаем и нажить капи­тал, — ска­зал он, — я, конечно, бес­си­лен. Вся­кий поря­доч­ный чело­век избе­гает подоб­ных исто­рий. Ска­жите вашу цифру».

Ну‑с, мы и назна­чили ему сто фун­тов в пользу семьи ребенка; он, оче­видно, хотел потор­го­ваться, но в гла­зах мно­гих из окру­жав­ших его людей све­ти­лась такая злоба, что он нако­нец согла­сился. Теперь сле­до­вало полу­чить деньги. И куда бы, вы думали, он про­вел нас? К этому дому, к этой двери! Он вынул из кар­мана ключ, открыл им дверь, вошел в зда­ние и сей­час же вер­нулся назад с деся­тью фун­тами золота и чеком на банк Коутса, на пода­теля. Чек был под­пи­сан име­нем, кото­рого я назвать не могу, хотя в этом-то и заклю­ча­ется одна из важ­ней­ших сто­рон моей исто­рии. Сле­дует только заме­тить, что это очень извест­ное имя, часто повто­ря­е­мое в печати. Мы назна­чили круп­ную сумму, но с такой под­пи­сью можно было полу­чить гораздо больше. Я осме­лился заме­тить незна­комцу, что дело похо­дит на обман, что в обык­но­вен­ной жизни люди не вхо­дят в погреба в четыре часа утра и не воз­вра­ща­ются оттуда с чужими чеками. Однако он не сму­тился и насмеш­ливо сказал:

«Будьте спо­койны, я оста­нусь с вами до откры­тия банка и сам получу деньги по чеку».

Итак, все мы: док­тор, отец девочки, наш при­я­тель и я сам, отпра­ви­лись ко мне и про­вели оста­ток ночи в моей квар­тире. Когда настало утро, мы позав­тра­кали у меня и пошли в банк. Я сам подал чек и ска­зал, что имею все при­чины думать, что под­пись под­де­лана. Ничуть не бывало. Чек ока­зался настоящим.

— Эге. — про­из­нес Утерсон.

— Я вижу, что вы раз­де­ля­ете мои тогдаш­ние чув­ства, — ска­зал Энфильд. — Да, это сквер­ная исто­рия; с таким дур­ным чело­ве­ком, каза­лось бы, никто поря­доч­ный не мог иметь дела, а между тем лич­ность, под­пи­сав­шая чек, очень известна, даже зна­ме­нита, и, что еще хуже, при­над­ле­жит к числу людей, дела­ю­щих добро. Пред­по­ла­гаю интригу, чест­ный чело­век пла­тит за какой-нибудь грех своей юно­сти. Поэтому я назы­ваю этот глу­хой дом с две­рью — домом интриг. Впро­чем, даже это пред­по­ло­же­ние не объ­яс­няет всего, — при­ба­вил Энфильд и задумался.

Вне­зап­ный вопрос Утер­сона вывел его из раз­ду­мья. Адво­кат спросил:

— А вы зна­ете, живет ли здесь чело­век, при­нес­ший чек?

— Здесь? Нет, — воз­ра­зил мистер Энфильд. — Но мне слу­чи­лось узнать его адрес.

— И вы нико­гда не рас­спра­ши­вали об этом доме с две­рью? — спро­сил Утерсон.

— Нет, сэр, я дели­ка­тен; я осте­ре­га­юсь рас­спро­сов; рас­спросы слиш­ком напо­ми­нают судеб­ное раз­би­ра­тель­ство. Задан­ный вопрос — то же самое, что бро­шен­ный с горы камень. Вы спо­койно сидите на вер­шине холма; камень катится вниз, сши­бает дру­гие камни; и вот какая-нибудь крот­кая ста­рая птица (о кото­рой вы и не думали) убита в своем соб­ствен­ном саду, и ее семье при­хо­дится менять имя. Нет, сэр, вот какое у меня пра­вило: чем стран­нее обсто­я­тель­ства дела, тем меньше я спрашиваю.

— Очень хоро­шее пра­вило, — заме­тил адвокат.

— Но я сам осмат­ри­вал зда­ние, — про­дол­жал Энфильд. — Едва ли это жилой дом; в нем нет вто­рой двери, и я не заме­чал, чтобы кто-нибудь вхо­дил в него, кроме моего незна­комца, да и он явля­ется не часто. В верх­нем этаже три окна во двор, внизу ни одного; окна все­гда заперты, но чисты. Затем, одна труба почти посто­янно дымится, так что, веро­ятно, там кто-нибудь живет. Но я в этом не уве­рен, потому что все стро­е­ния на этом дворе так ску­ченны, что трудно ска­зать, где кон­ча­ется одно и начи­на­ется другое.

Неко­то­рое время дру­зья шли молча, нако­нец Утер­сон сказал:

— Энфильд, ваше пра­вило очень хорошо.

— Мне кажется, да, — отве­тил Энфильд.

— Тем не менее, — про­дол­жал адво­кат, — мне нужно задать вам один вопрос: я хотел бы знать имя гос­по­дина, кото­рый насту­пил на ребенка.

— Что же, — ска­зал Энфильд, — я не вижу, чтобы это могло при­не­сти кому-нибудь вред. Его зовут мистер Хайд.

— Гм… — про­из­нес Утер­сон. — А каков он на вид?

— Его не легко опи­сать. В наруж­но­сти Хайда есть что-то нехо­ро­шее, что-то непри­ят­ное, что-то прямо оттал­ки­ва­ю­щее. Я нико­гда на свете не виды­вал чело­века, кото­рый был бы мне про­ти­вен до такой сте­пени, но я с тру­дом могу ска­зать, почему именно. Веро­ятно, в Хайде есть какое-нибудь урод­ство; он про­из­во­дит впе­чат­ле­ние урода, но опре­де­лить, в чем заклю­ча­ется его без­об­ра­зие, не могу. У него очень стран­ная наруж­ность, но я не в силах ука­зать на ее осо­бен­но­сти. Нет, сэр, невоз­можно, я не могу опи­сать его. И это не вслед­ствие недо­статка памяти, потому что я так и вижу мистера Хайда!

Мистер Утер­сон опять замол­чал и неко­то­рое время шел в глу­бо­ком раздумье.

— Вы уве­рены, что он открыл дверь клю­чом? — нако­нец спро­сил адвокат.

— Мой доро­гой сэр… — начал Энфильд вне себя от изумления.

— Да, я знаю, — ска­зал Утер­сон, — я знаю, мой вопрос дол­жен казаться вам стран­ным. Дело в том, что я не спра­ши­ваю у вас дру­гого имени, потому что уже знаю его. Вы видите, Ричард, ваша исто­рия сде­лала круг… Если вы были не педан­тично точны хоть в чем-нибудь, вам сле­дует испра­вить эту неточность.

— Я думаю, вы могли бы пре­ду­пре­дить меня, — ска­зал Энфильд с тенью обиды в голосе, — но я был педан­тично точен, выра­жа­ясь вашими сло­вами. У этого чело­века был ключ, больше — этот ключ у него и до сих пор. Я видел, как неделю тому назад он открыл клю­чом таин­ствен­ную дверь.

Утер­сон тяжело вздох­нул, но не вымол­вил ни слова. Моло­дой чело­век про­из­нес сле­ду­ю­щее заключение:

— Вот новое под­твер­жде­ние пра­вила ничего не гово­рить. Мне стыдно за свой длин­ный язык. Согла­симся нико­гда более не воз­вра­щаться к этому предмету.

— Согла­сен от всего сердца, — ска­зал адво­кат, — вот вам моя рука, Ричард.

Источник

Странная история доктора Джекила и мистера Хайда. Роберт Льюис Стивенсон

Странная история доктора Джекила и мистера Хайда Р. Л. Стивенсона (1885) с иллюстрациями Ч. Р. Маколея (1904)

Содержание

История двери

Мистер Аттерсон, нотариус, чье суровое лицо никогда не освещала улыбка, был замкнутым человеком, немногословным и неловким в обществе, сухопарым, пыльным, скучным — и все-таки очень симпатичным. В кругу друзей и особенно когда вино ему нравилось, в его глазах начинал теплиться огонек мягкой человечности, которая не находила доступа в его речь; зато она говорила не только в этих безмолвных средоточиях послеобеденного благодушия, но и в его делах, причем куда чаще и громче. Он был строг с собой: когда обедал в одиночестве, то, укрощая вожделение к тонким винам, пил джин и, горячо любя драматическое искусство, более двадцати лет не переступал порога театра. Однако к слабостям ближних он проявлял достохвальную снисходительность, порой с легкой завистью дивился буйному жизнелюбию, крывшемуся в их грехах, а когда для них наступал час расплаты, предпочитал помогать, а не порицать.

— Я склонен к каиновой ереси, — говаривал он со скрытой усмешкой. — Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.

А потому судьба часто судила ему быть последним порядочным знакомым многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни. И когда они к нему приходили, он держался с ними точно так же, как прежде.

Без сомнения, мистеру Аттерсону это давалось легко, так как он всегда был весьма сдержан, и даже дружба его, казалось, проистекала все из той же вселенской благожелательности. Скромным натурам свойственно принимать свой дружеский круг уже готовым из рук случая; этому правилу следовал и наш нотариус. Он дружил либо с родственниками, либо с давними знакомыми; его привязанность, подобно плющу, питалась временем и ничего не говорила о достоинствах того, кому она принадлежала. Именно такого рода, вероятно, были и те узы дружбы, которые связывали нотариуса с его дальним родственником мистером Ричардом Энфилдом, известным лондонским бонвиваном. Немало людей ломало голову над тем, что эти двое находят друг в друге привлекательного и какие у них могут быть общие интересы. Те, кто встречался с ними во время их воскресных прогулок, рассказывали, что шли они молча, на лицах их была написана скука и при появлении общего знакомого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем не менее и тот и другой очень любили эти прогулки, считали их лучшим украшением всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но и откладывали дела.

И вот как-то раз в такое воскресенье случай привел их в некую улочку одного из деловых кварталов Лондона. Улочка эта была небольшой и, что называется, тихой, хотя в будние дни там шла бойкая торговля. Ее обитатели, по-видимому, преуспевали, и все они ревниво надеялись преуспеть еще больше, а избытки прибылей употребляли на прихорашивание; поэтому витрины по обеим ее сторонам источали приветливость, словно два ряда улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда улочка прятала наиболее пышные свои прелести и была пустынна, все же по сравнению с окружающим убожеством она сияла, точно костер в лесу, — аккуратно выкрашенные ставни, до блеска начищенные дверные ручки и общий дух чистоты и веселости сразу привлекали и радовали взгляд случайного прохожего.

Мистер Энфилд и нотариус шли по другой стороне улочки, но, когда они поравнялись с этим зданием, первый поднял трость и указал на него.

— Вы когда-нибудь обращали внимание на эту дверь? — спросил он, а когда его спутник ответил утвердительно, добавил: — С ней связана для меня одна очень странная история.

— Неужели? — спросил мистер Аттерсон слегка изменившимся голосом. — Какая же?

— Дело было так, — начал мистер Энфилд. — Я возвращался домой откуда-то с края света часа в три по-зимнему темной ночи, и путь мой вел через кварталы, где буквально ничего не было видно, кроме фонарей. Улица за улицей, где все спят, улица за улицей, освещенные, словно для какого-нибудь торжества, и опустелые, как церковь, так что в конце концов я впал в то состояние, когда человек тревожно вслушивается в тишину и начинает мечтать о встрече с полицейским. И вдруг я увидел целых две человеческие фигуры: в восточном направлении быстрой походкой шел какой-то невысокий мужчина, а по поперечной улице опрометью бежала девочка лет девяти. Hа углу они, как и можно было ожидать, столкнулись, и вот что-то произошло нечто непередаваемо мерзкое: мужчина хладнокровно наступил на упавшую девочку и даже не обернулся на ее громкие стоны. Рассказ об этом может и не произвести большого впечатления, но видеть это было непереносимо. Передо мной был не человек, а какой-то адский Джаггернаут.

Я закричал, бросился вперед, схватил молодчика за ворот и дотащил назад, туда, где вокруг стонущей девочки уже собрались люди. Он нисколько не смутился и не пробовал сопротивляться, но бросил на меня такой злобный взгляд, что я весь покрылся испариной, точно после долгого бега. Оказалось, что люди, толпившиеся возле девочки, — ее родные, а вскоре к ним присоединился и врач, которого она бежала позвать к больному. Он объявил, что с девочкой не случилось ничего серьезного, что она только перепугалась.

Теперь оставалось только получить деньги, и знаете, куда он нас привел? К этой самой двери!

Достал ключ, отпер ее, вошел и через несколько минут вынес десять гиней и чек на банк Куттса, выданный на предъявителя и подписанный фамилией, которую я не стану называть, хотя в ней-то и заключена главная соль моей истории; скажу только, что фамилия эта очень известна и ее нередко можно встретить на страницах газет. Сумма была немалая, но подпись гарантировала бы и не такие деньги при условии, конечно, что была подлинной. Я не постеснялся сказать молодчику, насколько подозрительным все это выглядит: только в романах человек в четыре часа утра входит в подвальную дверь, а потом выносит чужой чек почти на сто фунтов. Но он и бровью не повел. «Не беспокойтесь, — заявил он презрительно. — Я останусь с вами, пока не откроются банки, и сам получу по чеку». После чего мы все — врач, отец девочки, наш приятель и я — отправились ко мне и просидели у меня до утра, а после завтрака всей компанией пошли в банк. Чек кассиру отдал я и сказал, что у меня есть основания считать его фальшивым. Ничуть не бывало! Подпись оказалась подлинной.

— Так-так! — заметил мистер Аттерсон.

— Я вижу, вы разделяете мой взгляд, — сказал мистер Энфилд. — Да, история скверная. Ведь этот молодчик был, несомненно, отпетый негодяй, а человек, подписавший чек, — воплощение самой высокой порядочности, пользуется большой известностью и (что только ухудшает дело) принадлежит к так называемым филантропам. По-моему, тут кроется шантаж: честный человек платит огромные деньги, чтобы какие-то его юношеские шалости не стали достоянием гласности. «Дом шантажиста» — вот как я называю теперь этот дом с дверью. Но даже и это, конечно, объясняет далеко не все! — Мистер Энфилд погрузился в задумчивость, из которой его вывел мистер Аттерсон, неожиданно спросив:

— Но вам неизвестно, там ли живет человек, подписавший чек?

— В таком-то доме? — возразил мистер Энфилд. — К тому же я прочел на чеке — его адрес — какая-то площадь.

— И вы не наводили справок. о доме с дверью? — осведомился мистер Аттерсон.

— Нет. На мой взгляд, это было бы непорядочным. Я терпеть не могу расспросов: в наведении справок есть какой-то привкус Судного дня. Задать вопрос это словно столкнуть камень с горы: вы сидите себе спокойненько на ее вершине, а камень катится вниз, увлекает за собой другие камни; какой-нибудь безобидный старикашка, которого у вас и в мыслях не было, копается у себя в садике, и все это обрушивается на него, а семье приходится менять фамилию. Нет, сэр, у меня твердое правило: чем подозрительнее выглядит дело, тем меньше я задаю вопросов.

— Превосходное правило, — согласился нотариус.

— Однако я занялся наблюдением за этим зданием, — продолжал мистер Энфилд. — Собственно говоря, его нельзя назвать жилым домом. Других дверей в нем нет, а этой, да и то лишь изредка, пользуется только наш молодчик. Во двор выходят три окна, но они расположены на втором этаже, а на первом этаже окон нет вовсе; окна эти всегда закрыты, но стекло в них протерто. Из трубы довольно часто идет дым, следовательно, в доме все-таки кто-то живет. Впрочем, подобное свидетельство нельзя считать неопровержимым, так как дома тут стоят столь тесно, что трудно сказать, где кончается одно здание и начинается другое.

Некоторое время друзья шли молча. Первым заговорил мистер Аттерсон.

— Энфилд, — сказал он, — это ваше правило превосходно.

— Да, я и сам так считаю, — ответил Энфилд.

— Тем не менее, — продолжал нотариус, — мне все-таки хотелось бы задать вам один вопрос. Я хочу спросить, как звали человека, который наступил на упавшего ребенка.

— Что же, — сказал мистер Энфилд, — не вижу причины, почему я должен это скрывать. Его фамилия Хайд.

— Гм! — отозвался мистер Аттерсон. — А как он выглядит?

— Его наружность трудно описать. Что-то в ней есть странное. что-то неприятное. попросту отвратительное. Ни один человек еще не вызывал у меня подобной гадливости, хотя я сам не понимаю, чем она объясняется. Наверное, в нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с первого же взгляда, хотя я не могу определить отчего. У него необычная внешность, но необычность эта какая-то неуловимая. Нет, сэр, у меня ничего не получается: я не могу описать, как он выглядит. И не потому, что забыл: он так и стоит у меня перед глазами.

Мистер Аттерсон некоторое время шел молча, что-то старательно обдумывая.

— А вы уверены, что у него был собственный ключ? — спросил он наконец.

— Право же. — начал Энфилд, даже растерявшись от изумления.

— Да, конечно, — перебил его Аттерсон. — Я понимаю, что выразился неудачно. Видите ли, я не спросил вас об имени того, чья подпись стояла на чеке, только потому, что я его уже знаю. Дело в том, Ричард, что ваша история в какой-то мере касается и меня. Постарайтесь вспомнить, не было ли в вашем рассказе каких-либо неточностей.

— Вам следовало бы предупредить меня, — обиженно ответил мистер Энфилд, — но я был педантично точен. У молодчика был ключ. Более того, у него и сейчас есть ключ: я видел, как он им воспользовался всего несколько дней назад.

Мистер Аттерсон глубоко вздохнул, но ничего не ответил, и его спутник через мгновение прибавил:

— Вот еще один довод в пользу молчания. Мне стыдно, что я оказался таким болтуном. Обещаем друг другу никогда впредь не возвращаться к этой теме.

— С величайшей охотой, — ответил нотариус. — Совершено с вами согласен, Ричард.

Источник