нет в мире царицы краше польской девицы
БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
«Дети! седла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря — что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела — что котенок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе женку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про нее, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждет, пождет их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Черной буркой ее покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Черной буркой ее прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.
Будрыс и его сыновья. А. С. Пушкин
Сын Будрыса с молодой полячкой. Иллюстрация Л. П. Дурасова к стихотворению А. С. Пушкина «Будрыс и его сыновья»
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
«Дети! седла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря — что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела — что котенок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе женку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про нее, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждет, пождет их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Черной буркой ее покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Черной буркой ее прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.
Будрыс и его сыновья (Мицкевич; Пушкин)
Будрыс и его сыновья
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришёл толковать с молодцами.
«Дети! сёдла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идёт на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут-воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жёны их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря — что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха:
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезёт он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы:
Весела — что котёнок у печки,
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привёз себе жёнку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про неё, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждёт, пождёт их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж видно убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»
— «Нет, отец мой: полячка младая».
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Чёрной буркой её покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
— «Нет, отец мой: полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Чёрной буркой её прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет, и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.
Примечания
БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ.
(«Три у Будрыса сына, как и он, три литвина. »)
(Стр. 311 и 901) Напечатано Пушкиным впервые в «Библиотеке для Чтения» 1834, т. II (кн. 3), отд. I, стр. 96—97 (БдЧ). Вошло без изменений (кроме заглавия) в «Стихотворения А. Пушкина», часть четвертая, 1835, стр. 43—48, с подзаголовком «(1833)» на шмуцтитуле (СП4). Перебеленный с поправками автограф—ПД № 193. Включено в рукопись 1836 г. — ЛБ № 2393, лл. 125—126. Печатается по СП4 Датируется, согласно помете в автографе ПД № 193, 28 октября 1833 г. (H. И.)
Александр Пушкин — Будрыс и его сыновья: Стих
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
«Дети! седла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря — что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела — что котенок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе женку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про нее, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждет, пождет их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Черной буркой ее покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Черной буркой ее прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.
Нет в мире царицы краше польской девицы
Эта романтическая «литовская баллада» – одна из самых известных баллад Адама Мицкевича (или, если угодно, Мицкявичюса – его называли Певцом Литвы, и он по праву составляет гордость обоих народов) – написана в конце 1827 – начале 1828 года. Старый вояка Будрыс во времена Великого Княжества Литовского, в середине XIV века, отправляет троих сыновей в три набега на соседские племена: русских, немцев и поляков. Одному он пророчит добычу в виде новгородских соболей, второму – «остзейский» янтарь, а третьему – польскую красавицу-пленницу в жёны. Но в конце концов все трое возвращаются с невестами-польками.
28 октября 1833 года в Болдино А.С.Пушкин сделал вольный перевод баллады, в котором она и известна большинству русских читателей. У Пушкина она называется несколько иначе: «Будрыс и его сыновья» (действительно, вместе с отцом их уже не трое, а четверо). По мнению одних литературоведов, Александр Сергеич пользовался французским подстрочником; по мнению других – уже хорошо знал польский и мог обойтись без подстрочника. Об этом, в частности, писал в докторской диссертации литовский писатель и литературовед Томас Венцлова («Неустойчивое равновесие, восемь русских поэтических текстов», изд. Йельского университета, 1986 г.).
Мне как читателю, владеющему обоими языками, кажется в высшей степени справедливым, что Пушкин назвал свой перевод «вольным»: очень уж много в нём вольностей – и поэтических, и смысловых (обратите внимание на выделенные жирным шрифтом места). Но, не зная этого, я долгое время считал пушкинский перевод идеальным, пока не изучил польский язык и не прочёл Мицкевича в оригинале.
Напомню, как звучит пушкинский перевод баллады, наверняка с юных лет знакомый российским читателям:
БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришёл толковать с молодцами.
«Дети! Сёдла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идёт на поляков, а Ольгерд на пруссаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жёны их, как в окладах, в драгоценных нарядах,
Домы полны; богат их обычай.
А другой от пруссаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря – что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но, уж верно, оттуда
Привезёт он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела, что котёнок у печки,
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся, будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привёз себе жёнку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про неё, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждёт, пождёт их старик домовитый.
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! Не рубли ли?» –
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег пушистый валится, всадник с ношею мчится,
Чёрной буркой её покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?» –
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Чёрной буркой её прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.
Давайте попробуем вместе с вами сравнить пушкинский перевод с оригиналом Адама Мицкевича. Чтобы сделать это удовольствие доступным читателю, не владеющему польским языком, и дать ему представление о том, как звучала баллада в подлиннике, я позволил себе соответствующим образом «адаптировать» польский текст.
Заменив польские буквы русскими, я одновременно приблизил написание к русским правилам: изменил глагольные и падежные окончания, заменил носовые гласные обычными или с добавлением согласных «н» или «м»; вставил «ь» там, где он ставится по-русски и т.д. Если вы к тому же будете помнить, что ударение почти всегда на предпоследнем слоге (а если стоят рядом два односложных слова, как, например, «як сам» _ то на первом из них), _ уверяю вас: даже не зная языка, вы прочтёте подлинник Мицкевича почти как по-польски! Если вам этого мало, и вы хотите не только читать, но и понимать хоть приблизительно, то имейте в виду, что в польском тексте буквы «ж» или «ш» часто пишутся там, где в русском стоит буква «р»; буква «у» иногда заменяет русское безударное «о» (например, сынув, литвинув), а «ў» (у краткое) читается, как английское «w».
Итак, читаем ещё раз первую строфу пушкинского текста:
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришёл толковать с молодцами.
«Дети! Сёдла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами».
Остановимся здесь и зададим себе вопрос: зачем нужно было подчёркивать тó, что само собой понятно: что у отца и сыновей общая национальность?! Неужели так было и у Мицкевича? Ничего подобного! У него было вот как:
Стары Будрыс тжех сынув, тэнгих як сам Литвинув,
На дединец пшызыва и жече:
«Выпровадьте румаки и нажондьте кульбаки,
А выостшьте и гроты, и мече».
(Старый Будрыс трёх сыновей, могучих, как сам он, литвинов, на (свой) двор призывает и молвит: «Выведите аргамаков и наложите сёдла, да наточите и копья, и мечи).
Теперь всё ясно! Оказывается, все четверо – могучие богатыри, а не только «все – литвины»! И «детьми» своих сыновей Будрыс не называет, как маленьких; и в то же время не он к ним пришёл толковать, заискивая перед молодцами, а они сами явились к нему на двор, послушные зову патриарха.
И сёдла у них ни в какой починке не нуждаются! И боевые кони (а не рабочие лошади) в полной готовности: их и «проводить» не нужно (тем более перед скачкой, а не после неё!), а только вывести на двор! Короче, это вам не детский сад с заботливым папашей, а четыре грозных воина.
Куда же снаряжает Будрыс своих сыновей? У Пушкина он говорит им так:
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идёт на поляков, а Ольгéрд на пруссаков,
А на русских Кестýт воевода.
В подлиннике же Будрыс не говорит о какой-то докатившейся до его хутора «вести», которая ему кажется справедливой, а сообщает то, что сказано ему лично (видимо, «командованием», как заслуженному воеводе и возможному участнику, а не какому-нибудь отставнику на пенсии):
Бо мувёно ми в Вильне, же отромбят немыльне
Тши выправы на свята тши строны:
Óльгерд – руске посады, Скиргелл – ляхи-сосяды,
А ксёнз Кéйстут нападне тэўтоны.
(Ибо сказали мне в Вильне, что протрубят наверняка три похода на три стороны света: Óльгерд − на русских, Скиргелл − на соседей-поляков, а князь Кéйстут нападёт на тевтонов).
У Пушкина же в этой строфе – сплошные исторические неточности и отступления от оригинала, который был очень чётко привязан автором к конкретному периоду и к реально существовавшим персонажам.
Обратите внимание! У Мицкевича в набег на Новгородскую Русь собирается Великий князь Óльгерд (по-литовски − Альгирдас) Гедиминович, который правил в 1344-1377 г.г., а на тевтонов-крестоносцев – его брат и соправитель, князь Жмудский Кéйстут (Кейстутис, 1297-1382).
У Пушкина же Ольгéрд и Кестýт (оба со смещёнными ударениями) меняют свои «сферы влияния», что исторически неверно. Раскрыв, например, школьный учебник русской истории (профессор С.Ф.Платонов, 1916 г.), на стр.101 читаем:
«Óльгерд, живя в Вильне, был, так сказать, обращён на восток и действовал против Северо-восточной Руси; Кéйстут, живя в Трóках, был обращён на запад и действовал против немцев». (Трóками тогда именовали нынешний Тракáй: Кейстута называли «Князь Троцкий». От этого городка, возможно, и псевдоним ленинского сподвижника Льва Троцкого).
Третий поход, на поляков, в подлиннике Мицкевича возглавляет Скúргелл (Скиргайла по-литовски) – тоже историческая личность, сын князя Ольгерда. В перевод же Пушкиным введен вместо него почему-то Паз (в черновиках было правильнее: Пац) – такой литовский аристократический род действительно существовал, но вышел на историческую сцену тремя столетиями позже Гедимина и его сыновей – только в XVII веке!
Паз идёт на поляков, а Ольгерд на пруссáков,
А на русских Кестут воевода.
Здесь возникает новый вопрос: откуда взялись пруссáки? Тем более, что это слово встречается и дальше:
А другой от пруссаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого.
Сам Мицкевич неприятеля, на которого идёт князь Кейстут (а не Ольгерд, по Пушкину!), чётко называет «по имени» три раза:
1. А ксёнз Кейстут нападне тэўтоны (А князь Кейстут нападёт на тевтонов).
2. Нехай тэмпи Кжыжаки псубраты (Пусть он бьёт крестоносцев, собачьих братьев).
3. Пэвне з Немец, муй сыну, везешь кубэл бурштыну? (Верно, из Германии, сын мой, везёшь сундук янтаря?)
То есть, речь здесь идёт о немцах, тевтонах, крестоносцах. Пруссаки же вовсе не упоминаются. И это понятно. Если в наше время и, по-видимому, в пушкинские времена, уже можно было как-то отождествить понятия «пруссак» и «немец», то в период, описываемый балладой, – за четыреста лет до Пушкина и за шестьсот лет до нас – это было совершенно немыслимо.
Немцы-тевтоны, «крыжаки» – это пресловутые «псы-рыцари» óрдена крестоносцев, основанного в Палестине в 1190 году. Они были злейшими врагами и безжалостными притеснителями как литовцев, поляков и русских, так и пруссаков (пруссов) вплоть до Грюнвальдского сражения 1410 г., когда ордену было нанесено сокрушительное поражение силами всех его врагов.
В авторских примечаниях к стихотворной повести «Гражына» Адам Мицкевич приводит выдержки из старинных прусских хроник, свидетельствующие о звериной жестокости крестоносцев к покорённым ими племенам и, в частности, – к пруссам. Так, тевтонский магистр Конрад фон Вáлленрод (ему, кстати, посвящена другая стихотворная повесть Мицкевича – «Конрад Валлéнрод»), разгневавшись на одного прусского магната, приказал отсечь правую руку всем его крестьянам.
Не удивительно, – пишет А.Мицкевич, – что пруссаки и их побратимы литвины испытывали к немцам извечную ненависть, которая почти превратилась уже в их врождённую черту характера. В языческие времена, да и после принятия христианства, когда хоронили литвина или пруссака, то, оплакивая его, пели: «Иди, бедняга, в лучший мир, где кровожадные немцы не будут властвовать над тобою, но ты над ними». Даже немецкий писатель Август фон Коцебу, не отличавшийся, по словам Мицкевича, приязнью к литвинам и пруссам, в своей «Истории древней Пруссии» (Рига, 1808 г.) приводит такой красноречивый пример:
«. А поскольку немцам редко удавалось овладеть тонкостями чужих языков, то пруссы обычно о каком-либо ограниченном человеке говорили: «Он глуп, как немец».
Итак, исторические факты, к которым весьма бережно относился Адам Мицкевич, Пушкиным были немилосердно искажены. Но этим не ограничиваются мои читательские претензии к его переводу. На мой взгляд, искажены ещё, по крайней мере, два образа: самогó старого Будрыса и – польской красавицы.
Прочтём ещё несколько строф из Мицкевича.
Высьте кжепцы и здрови, едьте слýжить крайови,
Нех литэвске провадзон вас боги!
Тэго року не ядэ, леч ядонцым дам радэ:
Тшэй естэсьте и мате тши дроги.
Едэн з ваших бец муси за Ольгердэм ку Руси,
Понад Ильмень, под мур Новогроду;
Там соболье огоны и срэбжыстэ заслоны,
И у кýпцув там деньги, як лёду.
Нех затягнется другий в ксёнза Кейстута цуги,
Нехай тэмпи Кжыжаки псубраты;
Там бурштынув як пяску, сукна цýднэго бляску
И капланьске в брыльянтах орнаты.
За Скиргеллэм нех тшэтий поза Немэн пшелети,
Нэндзнэ знайде там спшэнты домовэ,
Але зá то выбьеже добрэ шабле, пуклеже
И мне стамтонд пшивезе сыновэ.
Не стану приводить подстрочник – здесь Пушкин вполне удовлетворительно передал содержание. И всё же. польский Будрыс мне нравится больше русского! «Niech litewskie prowadzą was bogi! – Пусть ведут вас литовские боги!» – Переводится так легко, точно, в том же ритме! Зачем же Пушкин вместо «ведут» написал «хранят», заменил вдохновение и отвагу отцовской заботой и осторожностью? Как будто хотел ещё немножко снизить романтический образ Будрыса-отца! И тут же, после отцовского напутствия – ещё одно красноречивое четверостишие про старого Будрыса:
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждёт, пождёт их старик домовитый.
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Прямо пасторальная идиллия. А какие прекрасные, чеканные, энергичные строки были в этом месте у Мицкевича:
Таку давши пшестрогу, блогослáвил на дрогу;
Они вседли, бронь взенли, побегли.
Иде есень и зима, сынув ни ма и ни ма,
Будрыс мыслял, же в бою полегли.
Текст скупой, суровый, мужественный, несентиментальный – как сам старый Будрыс, который здесь – главное действующее лицо: не дети с ним простились и покинули его, а он их благословил и отправил в бой. В одном только месте своей «пшестроги» старый рубака позволяет себе лирическое отступление – когда вспоминает польских красавиц и одну из них – давно умершую любимую жену:
Бо над вшистких зем бранки мильше ляшки-коханки,
Весолютке як млодэ котэчки,
Лице бельше од млека, з чарной рысой повека,
Очи блыщонся як две гвяздэчки.
(Ибо милее пленниц из всех земель – польки-возлюбленные: весёленькие, как молодые котята, лицо белее молока, веки с чёрными ресницами, глаза блестят, как две звёздочки. )
А что сделал из этого Александр Сергеич?
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела, что котёнок у печки,
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся, будто две свечки!
Вместо пленницы-наложницы возникла некая «царица-девица»; вместо польской красавицы (белая кожа, чёрные брови и ресницы, а то и глаза) появилась типично русская «дéвица-краса, кровь с молоком, величава, будто пава»!
И глаза её не блестят живо, как звёздочки – романтично, и таинственно, и трогательно, – а светятся, будто гробовые свечки или красные глаза вампиров в американских фильмах ужасов.
Я вовсе не утверждаю, что русский тип красоты хуже польского, Боже упаси! Но красота сама по себе вряд ли волнует этого старого сурового воина. Будрыс Мицкевича не произносит даже этого слова – красивая (ладна, пенкна, слична, пшыстойна. ), он употребляет слово из другого ряда: мила, дрога, люба, кохана. Для него «мильше всех пленниц польки-любовницы», а для пушкинского: «краше всех цариц польские девицы». Нет, вряд ли настоящий Будрыс стал бы так патетически и в то же время легкомысленно разливаться ради юной пленницы! Конечно, она и мила, и трогательна, но он глубоко прячет свою сентиментальность и знает цену словам.
Сыновья его неизвестно почему (при переводе слово «тэнгие», т.е. «тугие, могучие», выброшено!) названы молодцами; он сам к ним пришёл толковать (наверно, относится к ним с робостью и почтением), но при этом называет их «дети», как маленьких: возможно, несмотря на заискивание перед ними, хочет сыграть свою роль главы семейства? «Дети» к нему, по-видимому, довольно снисходительны: (с ним простились и в дорогу пустились).
Таким образом, баллада «Будрыс и его сыновья» была в числе лучших, на мой вкус, произведений любимого мною А.С.Пушкина лишь до тех пор, пока я не прочитал балладу Адама Мицкевича «Трое Будрысов». И всё же это – не разочарование, а лишь очередная ступень познания – привилегия, которую даёт владение иностранным языком. Так советский человек, повидав Рим, Париж и Вену, легко расстаётся с убеждением, что Ленинград – красивейший город мира.
Исторические неточности, конечно, досадны, но что касается искажённых, на мой взгляд, образов старого Будрыса и слегка обрусевшей польской красавицы – думаю, что в вольном переводе Пушкин имел полное право на самовыражение. Ведь, в конце концов, о вкусах не спорят. Если мне, скажем, нравится мрачный и мужественный, похожий на викинга Будрыс Мицкевича, то Александру Сергеичу, возможно, мильше русский домовитый хуторской мужик (тем более, что баллада переведена уже после усмирения «волнений Литвы», столь гневно осуждённых государственным патриотом Пушкиным).
Впрочем, не в национальности дело: и среди самих русских одни больше любят старого князя Болконского, а другие − старого графа Ростова.
Короче, для себя, взамен пушкинского вольного перевода, в июне 1987 года я сделал новый, так сказать, «невольный» перевод, более близкий к подлиннику, который и предлагаю читателям одновременно с польским текстом.
Stary Budrys trzech synów, tęgich jak sam Litwinów,
Na dziedziniec przyzywa i rzecze:
«Wyprowadźcie rumaki i narządźcie kulbaki,
A wyostrzcie i groty, i miecze.
«Bo mówiono mi w Wilnie, że otrąbią niemylnie
Trzy wyprawy na świata trzy strony:
Olgierd ruskie posady, Skirgiełł Lachy sąsiady,
A ksiądz Kiejstut napadnie Teutony.
«Wyście krzepcy i zdrowi, jedźcie służyć krajowi,
Niech litewskie prowadzą was bogi,
Tego roku nie jadę, lecz jadącym dam radę,
Trzej jesteście i macie trzy drogi.
«Jeden z waszych biec musi za Olgierdem ku Rusi,
Ponad Ilmen, pod mur Nowogrodu;
Tam sobole ogony i srebrzyste zasłony,
I u kupców tam dziengi jak lodu.
«Niech zaciągnie się drugi w księdza Kiejstuta cugi,
Niechaj tępi Krzyżaki psubraty;
Tam bursztynów jak piasku, sukna cudnego blasku
I kapłańskie w brylantach ornaty.
«Za Skirgiełłem niech trzeci poza Niemen przeleci,
Nędzne znajdzie tam sprzęty domowe,
Ale za to wybierze dobre szable, puklerze,
I mnie stamtąd przywiezie synowę.
«Bo nad wszystkich ziem branki milsze Laszki kochankl,
Wesolutkie jak młode koteczki,
Lice bielsze od mleka, z czarną rysą powieka,
Oczy błyszczą się jak dwie gwiazdeczki.
«Stamtąd ja przed półwiekem, gdym był młodym człowiekiem,
Laszkę sobie przywiozłem za żonę;
A choć ona już w grobie, jeszcze dotąd ją sobie
Przypominam, gdy spójrzę w tą stronę».
Taką dawszy przestrogę, błogosławił na drogę;
Oni wsiedli, broń wzięli, pobiegli.
Idzie jesień i zima, synów nié ma i nié ma,
Budrys myślał, że w boju polegli.
Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,
A pod burką wielkiego cóś chowa.
«Ej, to kubeł, w tym kuble nowogrodskie są ruble?»
– «Nie, mój ojcze, to Laszka synowa».
Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,
A pod burką wielkiego cóś chowa.
«Pewnie z Niemiec, mój synu, wieziesz kubeł bursztynu?»
– «Nie, mój ojcze, to Laszka synowa».
Po śnieżystej zamieci do wsi jedzie mąż trzeci,
Burka pełna, zdobyczy tam wiele.
Lecz nim zdobycz pokazał, stary Budrys już kazał
Prosić gości na trzecie wesele.
Старый Будрыс на мызу трёх сынов своих вызвал:
Трёх литвинов, как сам он, могучих,
И сказал им: «Ступайте, трёх коней оседлайте,
Да мечи наточите получше.
«В Вильне трубы играют, рать в поход собирают
Воеводы к соседским кордонам:
Ольгерд – русским дать страху, Скиргелл – гордому ляху,
А князь Кейстут – проклятым тевтонам.
«Вы сильны и умелы, ждёт вас бранное дело,
Пусть ведут вас литовские боги!
Сам уж я не вояка, мой совет вам однако:
Меж собой поделите дороги.
«Пусть же младший из братьев скачет с Ольгерда ратью
Осаждать новгородские стены:
Это город богатый, там не считано злато,
И собольи меха драгоценны.
«Средний – с Кейстутом ныне едет к двинской долине
Немца бить, неприятеля злого.
Он в обиде не будет: самоцветов добудет,
Янтаря и сукна дорогого.
«А со Скиргеллом к Польше пусть отправится больший:
Справит щит себе, саблю – и только.
Там с поживою худо, но возьмёт он оттуда
Мне в невестки красавицу польку.
«Не найти полонянки краше польки-белянки:
Как котёнок весёлый, резвится,
И блестящие очи, будто звёздочки ночи,
Чёрным бархатом кроют ресницы.
«Был я вас помоложе – я за Неманом тоже
Взял жену себе – польку младую:
Хоть давно её нету, а как в сторону эту
Погляжу, так о ней затоскую. «
Сыновья поклонились, взяли копья, простились,
В сёдла сели и прочь ускакали.
Ждал их Будрыс всё лето, осень ждал – всё их нету,
Он уж думал, в сражениях пали.
Только глядь – по пороше всадник с тяжкою ношей
Едет, буркой её укрывая.
– С чем ты, сын? С соболями, с золотыми рублями?
– Нет, отец, это полька младая!
По искристой пороше ратник с тяжкою ношей
Скачет, буркой её укрывая.
– Не тевтонские ль это янтари, самоцветы?
– Нет, отец, это полька младая!
Пыль морозная вьётся, третий воин несётся –
В чёрной бурке добычу скрывает.
Старый Будрыс с порога шлёт гонцов по дорогам:
На три свадьбы гостей созывает.
Любопытна реакция бывшей советской публики на этот перевод; вернее, даже не на перевод (всё-таки в нём есть неоспоримые достоинства), а на сам факт «спора» с Пушкиным (хотя в общем-то его перевод – вольный, совсем другой жанр)! Реакция эта – не просто ярость «национал-патриотов», оскорблённых наглостью какого-то левина – досталось бы и «какому-то иванову», – а вот не может вынести советский (или русский?) человек нормального человеческого отношения к Ленину, Сталину, Пушкину, Маяковскому, Иисусу Христу. Не может он жить без культа личности! Даже такой корифей теории литературного перевода как профессор Ефим Григорьевич Эткинд, хваливший другие мои работы, писал мне по этому поводу в 1987 году: «Соревноваться с Пушкиным грех. Как бы он ни был неправ, он всё равно – прав».
Но почему же? Я очень люблю Пушкина, величайшего из русских поэтов своего времени, но ведь он и «живее всех живых» – со всеми присущими живому человеку грехами и слабостями. В том числе и с неаккуратными строчками вроде:
«У ней ключи взять от сеней» или: «Себя в коня преобразив»
«Чем тебя наделили? что там? Ге! Не рубли ли?»