Что такое петербургский текст в русской культуре
Петербургский Текст
Петербургский Текст в русской литературе
Противоречия вскрывают особенность этого города. Петербург должен был стать вторым Римом (*по замыслу Петра), центр мироздания. Москва – третий Рим, Константинопль – второй Рим. А Петербург – НОВЫЙ Рим. + Петербург – живой организм, который может творить текст.
……………………………………………………………
А зачем нам говорить о Петербургском Тексте? Нами движет потребность понять – чем уникален Петербург? Не только в русской, но и в мировой литературе.
По сравнению с Москвой мы провинция.
Русская литература – особая, православная. Это такое же достижение, как христианский текст. «Энеида» Вергилия – его произведение показало лит-ру во время становления христианской литературы. Современная европейская литература утратила своё христианство вместе с Томасом Эллиотом.
На данный момент (*как говорилось выше) вопрос остаётся открыт – а существует ли сейчас П.Т. П.Т. – должен иметь христианское начало, хотя здесь трудно проводить какие-то черты и границы.
Из современных писателей (*те, кого можно отнести к П.Т.) – Андрей Петрович Битов роман «Пушкинский Дом»; С.А. Носов «Грачи улетели», «Таинственная жизнь Петербургских памятников»; поэты – Виктор Кривулин, Елена Шварц, Сергей Стратоновский, Сергей Завьялов.»
Ещё раз повторюсь, что это – публичная лекция о литературоведческом понятии Петербургский Текст, которую я с большим интересом недавно прослушала в центре «Лествица», и очень благодарна лектору за эту полезную информацию о современных направлениях в литературоведении. )))
Приложение : интернет-сайт канала Культура http://www.tvkultura.ru
«Тема: «ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕКСТ» сегодня
Автор: Кофырин Николай
Дата: 29-10-2009 10:36
Два дня я участвовал в работе научной конференции «Петербургский текст сегодня», проходившей в Доме Писателя в Петербурге. Литературоведы, лингвисты, психиатры, театроведы, писатели, философы, издатели и даже юристы пытались найти объяснение загадке существования такого явления как «Петербургский текст». Одни отрицали существование этого феномена, другие настаивали, что таковой существует, в отличие от текста московского.
В конференции принимали участие писатели Андрей Битов, Михаил Кураев, Валерий Попов, Павел Крусанов, Александр Мелихов, литературоведы Борис Аверин, Наталья Иванова, Владимир Новиков и многие другие.
Как известно, понятие «Петербургский текст» ввёл в литературоведческий обиход московский филолог Владимир Николаевич Топоров. В своей книге «Петербург и “Петербургский текст русской литературы” (Введение в тему)» он доказывает, что это не только литературная, но и метафизическая, и мистическая реальность.
«Петербургский текст» это и «Медный Всадник» А.С.Пушкина, и «Петербургские повести» Н.В.Гоголя, и романы Ф.М. Достоевского.
Однако не всякое произведение на петербургскую тему или петербургского автора можно считать «Петербургским текстом».
Почему же существует такой литературный феномен как «Петербургский текст»?
Город в “Петербургском тексте”— реальность высшая, символико-мифологической природы.
Петербург — это пространство, в котором “разыгрывается основная тема жизни и смерти, и формируются идеи преодоления смерти, пути к обновлению и вечной жизни”.
Петербург – это и окно в Европу, и пр;клятый и проклятый город, “бездна, предвещание эсхатологической гибели… Путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром”.
ПРИВЕДУ НАИБОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫЕ ТЕЗИСЫ ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЙ УЧАСТНИКОВ КОНФЕРЕНЦИИ.
ПАВЕЛ АНАТОЛЬЕВИЧ КЛУБКОВ в своём докладе «Дискурсивный дендизм», в частности, сказал, что дендизм это элемент петербургского текста. Денди были и Блок, и Пушкин, и Бродский.
Дискурсивный денди не использует слов, которым не может дать толкование, не заканчивает цитат, использует старые позабытые всеми слова, и пр.
Текст может быть осознан только со стороны.
В беседе со мной П.А.Клубков высказал мнение, что поэзия рождается из взаимодействия с языком, и пусть даже будет она слегка «глуповата» (по выражению Пушкина).
Я же считаю, что поэзия рождается из взаимодействия со смыслом, и потому должна быть адекватной ему, пусть даже и не всегда и всем понятной.
Моё мнение, что искусство существует не само по себе, как полагал Аристотель. Если бы искусство не было востребовано, оно бы давно умерло. Искусство, бесспорно, способно менять человека, но лишь того, кто хочет измениться.
«Я думаю, что русская литература была бы здоровее, естественнее и мощнее, если бы в ней не было запуганного на Измайловском плацу Достоевского». (П.А.Клубков).
В кулуарах возник спор, какой писатель лучше пишет: тот, кто строчит ради вознаграждения, или кто и не думает об оплате?
Я считаю, что нельзя служить двум богам: просить вдохновения у Бога и при этом желать денег. Ведь если пишешь для души, то как можно требовать ещё и вознаграждения?! Это всё равно что требовать вознаграждения за молитву!
ИОСИФ НАУМОВИЧ ГУРВИЧ в своём докладе «Психопатологический подход к анализу текста (на примере современного Петербургского текста)», высказал мысль, что такой подход не всегда продуктивен, поскольку многие известные люди страдали различными формами психических заболеваний. Пушкин страдал депрессиями, Хрущёв маниакальными проявлениями. Хорошие писатели описывают то, что пережили, а не что прочитали. Психоаналитическое толкование культуральных различий себя не оправдало. Это мало что даёт для углублённого понимания текста и самого феномена творческой одарённости. Квалификация в психиатрических терминах не означает понимания в научном или художественном смысле этого явления.
На мой вопрос, можно ли рассматривать писательскую деятельность с позиций Дюргейма как психопаталогию, Иосиф Наумович (с которым мы вместе работали в НИИ комплексных социальных исследований Ленинградского университета) ответил, что творчество скорее нужно относить к разряду позитивных отклонений, а уровень самоубийств среди писателей не всегда выше других категорий.
СВЕТЛАНА БОРИСОВНА АДОНЬЕВА в своём докладе «Трэш, нуар и поиски себя: пространство города» (на примере свадебных фотографий) высказала мнение, что наиболее сокровенное выражается через невербальные средства. Реальности не существует, кроме той, которую мы создаём. Эмо, панки, готы существуют в СВОЕЙ реальности.
НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА ИВАНОВА по этому поводу сказала, что петербургский текст не отличается от московского с точки зрения съёмки в исторических местах; это текст, который может существовать в контексте любого большого города.
Я высказал мнение, что «Петербургский текст» в представленных свадебных фотографиях существует только в пространстве нашего города, ибо такие фотографии можно сделать только в Петербурге, и более нигде, что создаёт их уникальность и специфичность как «Петербургский текст».
ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ НОВИКОВ в своём докладе «Современный Петербургский текст: взгляд из Москвы» высказал мнение, что «Петербургский текст» – это эссема, нечто необязательное, всё что угодно под этим можно понимать. А вот «московского текста» нет, и не надо его придумывать.
«Петербургский текст» – это когда структура города отражается в структуре произведения.
Петербург – город, а Москва это не город, это «страна», нечто экстенсивное, азиатское, которая противостоит петербургской интенсивной городской организации, что, собственно, москвича и влечёт сюда.
Мы приезжаем в Петербург прогуляться по тексту. И если по тексту можно гулять, то текст существует. Арбат не является «текстом», в отличие от Невского проспекта.
Именно в Петербурге возможно самое перспективное направление в литературе.
Надо признать, что кончилась филологическая эпоха, эпоха текстоцентризма, логоцентразима. Если мы хотим что-то новое сказать читателю, нужно заниматься антропологией, копаться в сущности своей антропологической.
Литература развивается (согласно закона Тынянова) не как традиция, а как отталкивание.
ИВАНОВА НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА заметила, что раз существует петербургский текст, то существует и разрушение петербургского текста. То есть торжество петербургского текста происходит через его разрушение и вновь созидание.
МАРИЯ ДМИТРЕВСКАЯ выступила с докладом «Петербургский театр: соразмерность пространству». Она, в частности, отметила, текст сегодня это не обязательно печатный текст. Текстом может быть и театральная постановка, и фотосъёмка, и скульптура.
Петербург – это регламентированность и разумность. Москва – спонтанность и душевность.
В Москве всё соразмерно человеку. В Петербурге человек вписывается в пространство. Петербург строился не для жизни, а для того, чтобы человек чувствовал себя маленьким.
СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ФОМИЧЁВ в своём докладе «Пушкин в современном мире» отметил примечательный факт, что литература об А.С.Пушкине превышает собственно издание сочинений А.С.Пушкина. Происходит эксплуатация пушкинских строк, и уже давно. Читают Пушкина всё меньше, а вот цитируют постоянно, коверкая слова поэта, вырывая из контекста, извращая смысл высказывания.
Но лично я считаю, что такое использование свидетельствует, что поэт жив, раз его стихи и высказывания цитируют. Гораздо хуже, если поэта называют великим, но не могут вспомнить ни строчки.
ЛЮДМИЛА ПАВЛОВНА ГРИГОРЬЕВА в своём выступлении отметила изоморфность трёх пространств: 1 петербургского 2 ленинградского 3 постленинградского. Тождественность этих пространств определяется оппозиционностью Петербурга всему прочему миру.
ВЕРА ВИКТОРОВНА АСТВАТАТУРОВА (из семьи известного филолога Виктора Максимовича Жирмунского) рассказала о петербургских гимназиях и училищах второй половины XIX – начала ХХ вв., полагая, что их тоже в некотором роде можно считать «петербургским текстом».
В видеовыступлении ИГОРЯ ПАЛОВИЧА СМИРНОВА «О петербургском мифе и Петербургском тексте» Петербург сравнивался с египетским городом Фивы (ныне Луксор). В обоих случаях город делится на «город мёртвых» (правый берег) и «город живых» (левый берег).
И.П.Смирнов считает, что миф Петербурга создаётся литературой и кино, и городу навязывается образ, который в дальнейшем сказывается на его судьбе.
АЛЕКСАНДР БОРИСОВИЧ СЕКАЦКИЙ сделал очень интересное сообщение на тему «Петербургский текст как мифологема и как культурный феномен».
По его словам, понятие «Петербургский текст» ни в коем случае не является эмпирическим обобщением. Наивно представлять себе дело так, будто бы существовали какие-то отдельные книги, тексты, а потом, на основании их странного сходства, мы вдруг ввели понятие «Петербургский текст».
Идея «Петербургского текста», как и идея «рамки» относится к так называемым перворазличиям. То есть это строгая метафизическая формула, которая, в принципе, установлена на ровном месте, но с далеко идущими последствиями. Все перворазличия установлены на ровном месте. Например, различие между добром и злом. Нельзя сказать, чем отличается добро от зла, нельзя привести никаких аргументов. Мы можем лишь сказать, что добро от зла отличается во что бы то ни стало. И всё. Далее уже в отношении различных других подразделений мы уже можем, опираясь на перворазличия, которые когда-то были положены Господом в момент творения, устанавливать некоторые частные подразделения. И в этом смысле зачастую важнейшей оппозицией культуры являются именно такие перворазличия, которые априори, согласно Канта. То есть это события, которые не могут не произойти. В частности, Борис Успенский в одной из своих книг приводит данные, свидетельствующие о том, что песни об убиении Петром царевича Алексея появились за несколько лет до случившегося события. Ясно, что само это событие не могло не произойти.
И вот в этом отношении противопоставление «Петербургского текста» русской литературе в некотором роде предзадано и является той формой априори, с которой вынужден считаться писатель. Даже если он с ним не считается, он всё равно попадает в этот контекст, и в любом случае, если он становится петербургским персонажем, то в этом смысле он принадлежит «Петербургскому тексту». А то что там не достроено текстуально, всегда реализуется с помощью контекста. Таковы законы метафизики Петербурга. Если вы наберёте в поисковике «петербургская метафизика», а затем для разнообразия «московская метафизика», то обнаружится в несколько раз больше ссылок. И это понятно, поскольку само сочетание «петербургская метафизика» тоже не является неким эмпирическим обобщением, и представляет собой форму заданности, а не данности. То есть некоторую ситуацию априори.
Но это вовсе не означает, что оно бессодержательно. В нём есть особое содержание, которое тоже не слишком-то просто эксплицировать. Но вполне возможно это сделать.
Однако прежде чем говорить о содержании, можно вкратце изложить некоторую философскую подоплеку того, почему именно «Петербургский текст» оказывается столь значимым.
Рамка является основополагающей конструкцией искусства. И что в эту рамку задвинуто, автоматически получает статус искусства. Другое дело, каким будет это искусство.
«Петербургский текст», возникший благодаря Гоголю, это тоже такая рамка, которая консолидирует в себе всё многообразие текущей и грядущей, и предшествующей текстуальности.
В Петербурге при таком явном дефиците вертикали должна существовать данность Неба. Небо должно быть на первом месте. Оно должно быть огромным и безразмерным.
Но петербургское небо не таково. Оно низкое, непрозрачное, как если бы оно отражало назад посылаемые в небо трансценденции посылы.
И это отражение приводит к тому, что всё принципиально небесное и горнее странным образом остаётся здесь в состоянии некоторой неупокоенности.
С одной стороны, Петербург это город простора, он таким и задуман. Простор – он повсюду. Но это странный простор. Простор какой-то, как будто бы он создан не для живых людей.
Когда мы взглянем на постоянно пустующее Марсово поле или Конногвардейский бульвар, который с точки зрения москвича удивительно пуст, мы поймём, что простора-то много, но сами люди, которые здесь живут, они как бы ходят по кромке пустоты.
Для некоторых простор тщательно экранирован, как будто он занят. Он действительно занят теми отражёнными от Неба призраками, бесконечными двойниками, которые здесь продолжают свою собственную жизнь. И такое ощущение, что как люди какого-нибудь города блюдут чистоту, так люди этого города блюдут пустоту. Они строго соблюдают те сакральные границы пустоты, перемещаясь по её кромке, где и происходят их встречи с уже обладающими разной степенью развоплощённости призраками, литературными персонажами.
Мы имеем дело с этим удивительным «Петербургским текстом», который органично вписан в свой собственный шизополис.
Именно поэтому он обладает чертами контекста, который мы признаём, санкционируем, и сама эта рамка для каждого претендующего на признанность писателя или литератора, является некой данностью, которую он не в состоянии миновать. Он так или иначе вынужден считаться с этим удивительным контекстом инонаселённости – контекстом, в котором совершенно иное отношение к персонажам, вымышленному, и наоборот более чем скромное отношение к присутствующим, которые живут в этом городе, понимая, что этот город ни в коей мере не предназначен для их комфорта, что у него более высокое метафизическое предназначение.
Даже если тексты, книги и статьи можно изъять из этого контекста (их можно, конечно же, вытащить из рамки «Петербургского текста» и абстрактно присоединить к русской литературе, или вообще к словесности), но в действительности потеря будет очень велика. Этот незримый контекст составляет целое измерение смысла.
«Петербургский текст» и есть то имманентное пространство, которое скопировать нельзя, но которое автоматически присоединяется как аура в форме восприятия того или иного текста.
Даже если автор не подозревает, что выходит в эфир из этой территориальности, принадлежность к «Петербургскому тексту» останется.
ЛИЧНО Я считаю, что нашему городу не хватает сакральной высоты, священной точки отсчёта, которая бы покрывала город.
Петербург расположен в патологической зоне, которая, однако, может служить и причиной возникновения гениальных творений.
В моём понимании, «Петербургский текст» отличают:
1 метафизическая погружённость героя в себя
2 город как действующее лицо
3 превалирование размышления над описательностью в борьбе мысли и чувства.
А.Б.Секацкий согласился с моим предположением, что одной из отличительных черт «Петербургского текста» является метафизическая погружённость героя в себя. Нигде в мире, наверное, нет большего количества людей, которые разговаривают сами с собой.
Московская пустота более органична, в отличие от пустоты Петербурга. В Петербурге памятники пребывают как живые существа.
ВЕРА БОРИСОВНА ГАСТМАН-ПОЛИЩУК сделала доклад «Петербургский текст и новые петербургские повести» на примере книг Андрея Ефремова.
Ей резонно заметили, что подобного рода литература уже была в начале 20-го века. И зачем читать такую «квестовую» литературу, если она ничего не меняет в человеке?
Если литература абсолютно цитатна, значит литература зашла в тупик.
Филологическая наука сама себя изжила.
Известный критик АЛЕКСАНДР РУБАШКИН сделал сообщение на тему «М.Кураев и В.Попов: размышления критика в вольном жанре».
Проанализировав творчество В.Г.Попова, А.Рубашкин отметил, что питерские авторы почему-то не удостаиваются премии «Букер», равно как и премии «Ясная Поляна». Он признал, что существует московская тусовка, которая не хочет, чтобы добились премий много людей очень ярких и очень талантливых.
АННА ВИКТОРОВНА УСПЕНСКАЯ в своём докладе «Маленький человек на rendez-vous с судьбой (Петербург в ранней прозе Валерия Попова)» согласилась, что само существование Петербурга, не как столицы, обессмысливается.
Петербург Попова не открыточный.
Герой Попова может существовать вдали от столичной суеты, чтобы «полежать и лениво подумать».
В прозе Попова Петербург перестаёт быть чужим. В нём строить вавилонскую башню можно, но построить нельзя.
НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА ИВАНОВА в своём докладе «К себе и от себя: первое лицо в прозе Валерия Попова» охарактеризовала творчества Валерий Попова как «улыбающаяся депрессия».
Я попросил Наталью Борисовну назвать три признака «Петербургского текста» (или «три дыхания») на примере прозы Валерий Попова. Она назвали следующие три отличительных признака:
1 Историческая вертикаль, то есть включение истории русской литературы в качестве пластов повествования.
2 Пространственное расширение. Это не только место, но и время, не только время, но и место. Причём место это не только город, но и пригород. Включение фольклора, русской сказки. В.Попов женит русский текст на русском фольклоре. В этом уникальность его сюжетостроения, его поэтики.
3 Включение в традицию петербургского мифа русской литературы. Постоянное присутствие Гоголя в подтексте. Текст В.Попова переполнен цитированием, это текст постмодернистский. Если эта реальность создана Богом, то писателю совершенно не обязательно её удваивать. А В.Попов как бы удваивает эту реальность своими героями, авто-героем. Но он ни в коем случае не копиист. Он создаёт свою мифологическую реальность на базе абсолютной достоверности, её сдвигает. Этот оптический сдвиг и роднит его с тем, что является вообще зерном «Петербургского текста». Потому что в «Петербургском тексте» обязательно с достоверностью рядом или внутри неё находится фантастический элемент. »
Что такое петербургский текст в русской культуре
Ядро вычленяемого символистами 1900-х гг. «петербургского текста» XIX в. — это «Медный всадник» и «Пиковая дама» Пушкина, «Петербургские повести» Гоголя, «Бедные люди», «Двойник», «Хозяйка», «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Идиот» и «Подросток» Достоевского (а «ядром ядра» здесь будут первое и три последних произведения). На границе «петербургского текста» располагаются «Домик в Коломне», урбанистическая лирика Некрасова, отдельные произведения А. Григорьева, публицистика Чаадаева, славянофилов и «почвенников». С другой стороны, с «петербургским текстом» зачастую соприкасаются произведения не о Петербурге. Условие «подключения» их к «петербургскому тексту» — наличие тем и мотивов, в чем-то пересекающихся с символистской интерпретацией либо ядра «петербургского текста» XIX в., либо самого Петербурга. Таковы темы и мотивы большого города («История одного города» Салтыкова-Щедрина, «Города-спруты» Верхарна), города Петра(«Полтава»), города чиновничьего («Ревизор»), а также города «фантастического», призрачного (традиция «гофманианы»), города мистического зла («демонологические» тексты, «Страшная месть»), города механического «автомата» («Каменный гость»), обреченного на гибель (Апокалипсис). В этих случаях можно говорить либо о пересечении «петербургского мифа» с другими символистскими «мифами» («миф о Петре»), либо о вхождении его в более общие «культурные мифы» (о большом городе, его эсхатологии), либо о специфике какой-то подгруппы «петербургского текста» («миф о переписчике» у Гоголя, Достоевского и др.; возможно, восходит к «Золотому горшку» Гофмана). В «петербургский текст» входят, занимая в нем важное место, и произведения других искусств, главным образом, конечно, памятник Фальконе и иные скульптурные и архитектурные памятники и ансамбли города.
Статья на тему «Петербургский текст» по Топорову
«Петербург и Петербургский текст русской литературы (введение в тему) Владимира Топорова
Как известно, понятие «Петербургский текст» ввёл в литературоведческий обиход московский филолог Владимир Николаевич Топоров. В своей книге «Петербург и “Петербургский текст русской литературы” (Введение в тему)» он доказывает, что это не только литературная, но и метафизическая, и мистическая реальность.
«Петербургский текст» это и «Медный Всадник» А.С.Пушкина, и «Петербургские повести» Н.В.Гоголя, и романы Ф.М. Достоевского.
Однако не всякое произведение на петербургскую тему или петербургского автора можно считать «Петербургским текстом».
Почему же существует такой литературный феномен как «Петербургский текст»?
Город в “Петербургском тексте”— реальность высшая, символико-мифологической природы.
Петербург — это пространство, в котором “разыгрывается основная тема жизни и смерти, и формируются идеи преодоления смерти, пути к обновлению и вечной жизни”.
Петербург – это и окно в Европу, и прόклятый и проклятый город, “бездна, предвещание эсхатологической гибели… Путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром”.
Р азнообразие и широта научных интересов академика Российской академии наук (1990), главного научного сотрудника Института славяноведения РАН и Института высших гуманитарных исследований Владимира Николаевича Топорова (1928–2005) почти исключительны для нашего времени. Его соавтор, прославленный семиотик, филолог, историк культуры Вяч. Вс. Иванов писал: “Владимир Николаевич Топоров — учёный, обнявший в своей работе все основные области знания, относящиеся к достижениям человеческого духа”.
Он был и лингвистом, и литературоведом, и историком культуры, рассматривавшим её прежде всего с точки зрения семиотики — науки о знаковых системах, и философом, историософом. Предметом его неизменно неформального и проникновенного внимания становились прусский язык, индоевропейские (и не только) архаические ритуалы, славянская мифология, надписи в общественных туалетах, творчество французского стихотворства Ж. Де Нерваля, жития древнерусских святых, произведения русского поэта конца XVIII — начала XIX века М.Н. Муравьёва, поэтика В.А. Жуковского, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, А.М. Ремизова, Андрея Белого, поэтический диалог Анны Ахматовой с А.А. Блоком и множество прочих. Такая безграничность, на первый взгляд скорее свойственная неосторожному дилетанту, а не гениально одарённому учёному, на самом деле не только абсолютно противоположна хлестаковской “лёгкости в мыслях необыкновенной”. Каждая статья или обширная заметка В.Н. Топорова — это или истинное открытие, или, по крайней мере, новый, нетривиальный взгляд на давно привычные вещи.
О дной из отличительных тем В.Н. Топорова был “Петербургский текст” (исследователь, первым употребивший этот термин, настаивал на написании с прописной буквы, указывающем на личностный, уникальный характер явления, в котором запечатлелась “душа Петербурга”).
И это понятие, и самая концепция Владимира Николаевича открывают много интересного и нового, в частности и при преподавании и изучении русской литературы.
Понятие “Петербургский текст” стало весьма популярным в отечественном гуманитарном знании, и по аналогии с ним многочисленные работы запестрели упоминаниями о “Московском тексте” и “текстах” разных провинциальных городов и урочищ. (Справедливости ради надо признать, что своим рождением некоторые из них прямо обязаны самому В.Н. Топорову, но надо заметить и то, что под пером последователей — порой откровенных эпигонов — эти понятия потеряли глубину изначального смысла.) Однако раздавались и скептические голоса: ведь каждое произведение — завершённая, замкнутая в себе вселенная, пусть и соседствующая с другими мирами. Как же может существовать какой-то “Петербургский текст”, надстраивающийся над сочинениями разных авторов, посвящёнными “граду Петрову”?
Ответ на такой недоумённый вопрос неоднозначен.
С одной стороны, В.Н. Топоров не только филолог, но и философ, и “Петербургский текст” для него не только литературная, но и метафизическая, и мистическая реальность, являющая себя через пушкинского «Медного Всадника», гоголевскую «Шинель» или «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского.
“ Петербург познал самого себя не столько из описания реалий жизни, быта, своей всё более и более углубляющейся истории, сколько из русской художественной литературы” («От автора», с. 5).
“ Петербургский текст” — порождение и самопознание города: “…уникален в русской истории Петербург и тем, что ему в соответствие поставлен особый «Петербургский» текст, точнее, некий синтетический сверхтекст, с которым связываются высшие смыслы и цели. Только через этот текст Петербург совершает прорыв в сферу символического и провиденциального” («Петербург и “Петербургский текст русской литературы”», с. 23).
С одной стороны, Восприятие Петербурга в русской культуре определено синтезом реалий города, истории его основания и жизни и его отражением в литературе и что этот образ Петербурга подобен личности, “я” со своей собственной судьбой.
С другой стороны, “Петербургский текст” — свидетельство действительного смыслового единства, родства составляющих его произведений. Но при этом отнюдь не всякое произведение на петербургскую тему входит в “Петербургский текст”:
“ Около века ушло на появление, становление и развитие самой петербургской темы, введение основных объектов города, как «природных», так и «культурных», связанных с цивилизационной деятельностью человека. Литература 18 19 века осваивала эту петербургскую «целину», повторяя одно и то же, перепевая в который раз то, о чём было уже сказано и усвоено. И всё это не выходило за пределы эмпирического петербургского бытия” («От автора», с. 5).
Г ород в “Петербургском тексте” — реальность высшая, символико-мифологической природы, и, например, парадные описания или восторженно-отвлечённые образы этого города в словесности XVIII века ещё не образуют такого текста.
Тема Петербурга, “далёкая от того, чтобы быть исчерпанной или окончательно решённой, она характеризуется особой антитетической напряжённостью и взрывчатостью, некоей максималистской установкой как на разгадку самых важных вопросов русской истории, культуры, национального самосознания, так и на захват, вовлечение в свой круг тех, кто ищет ответ на эти вопросы”
(«Петербург и “Петербургский текст русской литературы”», с. 7).
Мы можем говорить о “Петербургском тексте русской литературы” примерно в том же смысле, в каком говорим о “романе Достоевского”, подразумевая все романы писателя, вместе взятые, или о “художественном мире” лирики Ф.И. Тютчева, объединяющем все стихотворения поэта
В.Н. Топоров приводит для разъяснения своей концепции пример несколько иного рода, но, в сущности, похожий на эти:
“ Подобно тому, как, например на основании всей петербургской прозы Достоевского строим единый текст этого писателя о Петербурге, точно так же можно ставить перед собой — применительно к Петербургу — аналогичную задачу на всей совокупности текстов русской литературы. Формируемые таким образом тексты обладают всеми теми специфическими особенностями, которые свойственны и любому отдельно взятому тексту вообще: прежде всего — семантической связностью .
В этом смысле кросс-жанровость, кросс-темпоральность , даже кросс-персональность (в отношении авторства) не только не мешают признать некий текст единым в принимаемом здесь толковании, но, напротив, помогают этому снятием ограничений как на различие в жанрах, во времени создания текста, в авторах. Текст един и связан хотя он писался (и, возможно, будет писаться) разными авторами. ” (Там же. С. 26).
И так, Петербург в “Петербургском тексте” оказывается городом-мифом, а не “обычным” пространством; кроме того, он — своеобразное зеркало, в котором Россия ищет себя, собственное отражение, и себя стремится постичь. Поэтому возможно В.Н. Топоров относит зарождение “Петербургского текста” к творчеству А.С. Пушкина. Впрочем, он замечает, что целостный взгляд на “Северную Пальмиру” представлен ранее в очерке К.Н. Батюшкова «Прогулка в Академию художеств», но это взгляд ещё односторонний: К.Н. Батюшков воссоздаёт только светлый лик города, рисует прекрасные картины города, его дворцов, реки и набережных, которые станут константами “позитивного” полюса в “Петербургском тексте” — от «Медного Всадника» до поэзии акмеистов и далее.
Трагический спор “ничтожного героя” Евгения и “державца полумира” Петра в «Медном Всаднике», трагическая история одержимого страстью Германна в «Пиковой Даме», разворачивающаяся на фоне таинственных явлений и мрачной петербургской погоды, дьявольская игра, в которую нечистая сила пытается вовлечь человека, в «Уединённом домике на Васильевском» — таковы исходные точки и основа грандиозной ткани “Петербургского текста”. Прежде всего это, конечно, “петербургская повесть” «Медный Всадник»: “Сочетание в поэме Пушкина синтетичности , проявляющейся, в частности, и в «композитности» её текста, содержащего обильные явные и ещё чаще неявные цитаты, реминисценции, отсылки к другим — русским и нерусским — текстам, с глубиной историософской мысли и, по сути дела, с первым опытом постановки в русской литературе темы «простого» («маленького») человека и истории, частной жизни и высокой государственной политики сделало «Медный Всадник» своеобразным фокусом, в котором сошлись многие лучи и из которого ещё больше лучей осветило последующую русскую литературу. Поэма Пушкина стала некоей критической точкой, вокруг которой началась кристаллизация особого «под-текста» Петербургского текста и особой мифологемы в корпусе петербургских мифов. Миф «творения» Петербурга позже как бы был подхвачен мифом о самом демиурге (то есть о творце города, Петре I), который выступает, с одной стороны, как Genius loci (дух, гений места), а с другой — как фигура, не исчерпавшая свою жизненную энергию, являющаяся в отмеченные моменты города его людям (мотив «ожившей статуи») и выступающая как голос судьбы, как символ уникального в русской истории города”
(«Петербург и “Петербургский текст русской литературы”», с. 23).
ВСТАВИТЬ СТАТЬЮ О ПЕТЕРБУРГСКОМ МИФЕ (ПОЛИЩУК)
От «Медного Всадника» нить тянется и к гоголевской «Шинели», повествующей о мелком чиновнике, много “ничтожнее” “ничтожного героя” Евгения, напрасно взыскующем сострадания и милосердия. В «Повести о капитане Копейкине» из поэмы «Мёртвые души» прекрасная “адмиралтейская игла” из вступления к пушкинской поэме превратится в двусмысленный “шпиц” (шпиль, но — как омоним — собачка), повисший в воздухе, а нависшие над садами мосты — в совсем уж невразумительную “Семирамиду”, царицу — создательницу висячих садов.
По образу и подобию “каморки” Евгения и ветхого домика его невесты “спроектированы” нищенские квартиры и углы персонажей «Преступления и наказания», а историософское осмысление петербургской темы у Пушкина отзовётся в романе Андрея Белого «Петербург», где приобретёт новое измерение: “град Петров” — роковое место, в котором сошлись Запад и Восток, обнаружив свою изменчивость и взаимообратимость.
История “Петербургского текста”, указанные В.Н. Топоровым:
(«Петербург и “Петербургский текст русской литературы”», с. 24).
К ардинальная особенность “Петербургского текста” — его насыщенность сквозными отсылками от произведения к произведению, благодаря чему смыслы, заключённые в произведениях более ранних, мерцают и просвечивают в сочинениях, отделённых от них многими десятилетиями.
Вот как об этом говорит сам В.Н. Топоров:
“ Первое, что бросается в глаза при анализе конкретных текстов, образующих Петербургский текст, и на чём здесь нет надобности останавливаться особо, — удивительная близость друг другу разных описаний Петербурга как у одного и того же, так и у различных (но — и это особенно важно — далеко не у всех) авторов, — вплоть до совпадений, которые в другом случае (но никак не в этом) могли бы быть заподозрены в плагиате, а в данном, напротив, подчёркиваются, их источники не только не скрываются, но становятся именно тем элементом, который прежде всего и включается в игру. Создаётся впечатление, что Петербург имплицирует свои собственные описания с несравненно большей настоятельностью и обязательностью, чем другие сопоставимые с ним объекты описания (например, Москва), существенно ограничивая нравственную свободу выбора. Однако такое единообразие описаний Петербурга, создающее первоначальные предварительные условия для формирования Петербургского текста, по-видимому, не может быть целиком объяснено ни сложившейся в литературе традицией описания Петербурга, ни тем, что описывается один и тот же объект, а описывающий пользуется имеющимися в его распоряжении «штампами». Во всяком случае единство описаний Петербурга в Петербургском тексте не исчерпывается исключительно климатическими, топографическими, пейзажно-ландшафтными, этнографически-бытовыми и культурными характеристиками города (в отличие, например, от описаний Москвы от Карамзина до Андрея Белого, не образующих, однако, особого «московского» текста русской литературы). Единство Петербургского текста определяется не столько единым объектом описания, сколько монолитностью (единство и цельность) максимальной смысловой установки (идеи) — путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром”
(«Петербург и “Петербургский текст русской литературы”», с. 26–27).
Т ем не менее в “Петербургском тексте” очень значимы именно природно-климатические и ландшафтные компоненты, но отнюдь не все свойства переменчивого петербургского климата просачиваются сквозь литературный фильтр:
“ Из элементов природной сферы формируются климатически-метеорологический (дождь, снег, метель, ветер, холод, жара, наводнение, закаты, белые ночи, цветовая гамма и светопроницаемость и т.п.) и ландшафтный (вода, суша (твердь), зыбь, однообразие местности, ровность, отсутствие природных вертикальных ориентиров, открытость (простор), незаполненность (пустота), разъятость частей, крайнее положение и т.п.) аспекты описания Петербурга в Петербургском тексте. Специально подчёркиваются явления специфически петербургские (наводнения, белые ночи, особые закаты, погодные явления), делается установка скорее на космологическое, чем на бытовое, скорее на отрицательно-затрудняющее, чем на положительно-благоприятствующее. Особая роль в Петербургском тексте принадлежит крайнему положению Петербурга, месту на краю света, на распутье…”
(«Петербург и “Петербургский текст русской литературы”», с. 29).
Климатические черты получают смысл символический, выражая отверженность и/или жестокосердие города (холод), фальшивость (снег, скрывающий грязь и неприглядность города, — как, например, в цикле Н.А. Некрасова «О погоде»); неотмирную, высшую красоту и вместе с тем иллюзорность (белые ночи), фантомную сущность “Петра творенья” (обманчивый петербургский туман), демоническую природу города (“бесовские и алые зори” в ахматовском «Небывалая осень построила купол высокий…»), бунт стихии против Петербурга или обречённость города на гибель (наводнения).
статья о “Петербургском тексте” и примечания к ней насыщены драгоценнейшим материалом: фрагментами из сочинений старых и современных петербургских писателей, цитатами из писем литераторов, из мемуаров, статистическими данными.
«Петербург и “Петербургский текст русской литературы”» читается не только как концептуальная работа, но и как своеобразная, богатейшая по информации энциклопедия Петербурга. И ещё одно отличительное достоинство топоровского исследования: оно написано не только учёным, но и тонким художником.
Вот лишь один пример, разъясняющий, почему большинство из создателей “Петербургского текста” не были уроженцами “града Петрова”:
“ Устами Петербургского текста говорила Россия, и прежде всего Москва. Потрясение от их (писателей) встречи с Петербургом ярко отражено в Петербургском тексте, в котором трудно найти следы успокоенности и примирённости. Но не только смятенное сознание, поражённое величием и нищетой Петербурга, находилось у истоков Петербургского текста. Как повивальная бабка младенца, оно принимало на свои руки сам город с тем, чтобы позже усвоить его себе в качестве некоего категорического императива совести. Именно поэтому через Петербургский текст говорит и сам Петербург, выступающий, следовательно, равно как объект и субъект этого текста (удел многих подлинно великих текстов)”
(«Петербург и “Петербургский текст русской литературы”», с. 26).
Можно не разделять топоровской метафизики, допустимо сомневаться в существовании “Петербургского текста”. Но нельзя переоценить те возможности, которые дарит чтение топоровских работ. Сочинения о Петербурге, оказавшись встроенными в грандиозное здание русской литературы, именуемое В.Н. Топоровым “Петербургским текстом”, обнаруживают иногда незаметные прежде — для взгляда близорукого или зашоренного — глубины смысла.