эту книгу мне когда то в коридоре госиздата подарил один поэт
Арсений Тарковский
Жил на свете рыцарь бедный.
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нощее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он, как дар,
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой из пике.
Гнутым словом забавлялся,
Птичьи клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Тарковский и Мандельштам
Название этого эссе обманчиво. Можно подумать, что, ставя рядом имена двух поэтов, я подчёркиваю соразмерность их творческих величин. Но это не совсем так. Вернее, совсем не так.
Лет надцать назад один мой хороший товарищ подарил мне белый однотомничек Арсения Александровича. Спустя какое-то время другой, не менее хороший товарищ, эту книгу у меня зачитал.
Ныне в моём книжном шкафу стоит Тарковский чёрного цвета. На фотографии – высвеченное из мрака морщинистое лицо автора, прикуривающего сигарету. Книга называется «Благословенный свет».
Свою первую книжку Тарковский увидел в 55 лет. Так поздно в русскую поэзию никто не входил. Но Тарковского ждали и встретили овацией.
К сожалению, в двадцатом веке, для которого аксиомы Эвклида не указ, и две параллели могут запросто пересечься, сам по себе талант ещё не является необходимым и достаточным условием для появления у его обладателя поклонников. Гораздо важнее сопутствующие обстоятельства.
А теперь вспомним те времена. Хрущёвская оттепель: звонкоголосые Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, песенки Окуджавы, буйный Высоцкий… Похороны Пастернака, как акция. Величественная Ахматова, сходящая в гроб, благословляет Бродского. Выплывают из Леты Цветаева, Мандельштам, Бунин… Связь времён, порванная сразу в нескольких местах, начинает завязываться мелкими узелками. Требуется творческая личность, олицетворяющая целостность русской поэзии. Ещё живы Сергей Городецкий и Михаил Зенкевич: громкие имена, осколки серебряного века. Но что великого они написали в бронзовом?
Н-да… Не подходит.
И тут появляется Тарковский. Ни про Ленина, ни про Сталина, ни про Беломорканал не писал. В связях порочащих замечен не был. Напротив, общался: с Мандельштамом – раз, с Цветаевой – два. А главное, культурологичен, философичен и метафоричен до мозга костей. Ведь как пишет: «Хрустальный мозг воды»! Или: «Садится ночь на подоконник, / Очки железные надев». И никакой лозунговости типа: «Поэтом можешь ты не быть, но жечь сердца людей обязан!» Иногда лишь тактично посоветует, дескать, неплохо бы «разумной речи научить синицу / И лист единый заронить в криницу, / Зелёный, рдяный, ржаный, золотой….» Кое-кто мог и задуматься, а чего это ради птичку мучить да колодцы палой листвой засорять? Но большинство принимали эти стихи всею душою, большинству всегда нравилась поэзия Владимира Ленского «про нечто и туманну даль».
Так элитарный читатель 60-х в одночасье получил любимого поэта. Распределение ролей произошло следующим образом: Вознесенский с Евтушенко – кумиры Большого зала Политехнического, Тарковского с упоением читают в литературных салонах обеих столиц и мягких купе «Красной стрелы». А тут ещё его кинематографический сын внёс лепту, включив стихи отца в изысканную ткань своего фильма. На вершине российского Олимпа вновь зажегся благословенный свет.
Велась ли в печати тех лет критика Тарковского на предмет того, что он занимает место, не соответствующее его данным? Лишь однажды в альманахе «Поэзия» Вадим Кожинов позволил себе усомниться в распространённом тезисе о Тарковском как наследнике пушкинской традиции, заметив, что генеалогия этого стихотворца замыкается во второй половине двадцатых годов школой «неоклассиков». Большинство представителей этого направления уже позабыто. Счастливый билетик достался лишь одному.
В него и вглядимся попристальней. Вот одно из ранних стихотворений нашего автора (1926 г.), называется «Свеча»:
Мерцая жёлтым язычком,
Свеча всё больше оплывает.
Вот так и мы с тобой живём –
Душа горит и тело тает.
Не правда ли, где-то мы это уже читали? Ну, конечно, у Владислава Ходасевича:
Пробочка над крепким йодом!
Как ты быстро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжёт и разъедает тело. («Тяжёлая лира», 1922 г.)
Тарковскому так понравился образ Ходасевича, что спустя годы он использует его ещё раз: «И душу, крепкую, как йод».
Только не подумайте, что наш поэт у своего старшего товарища прочитал лишь одну «Тяжёлую лиру». Он и такой его шедевр как «Перед зеркалом» неплохо усвоил:
Где же ты, счастливый мой двойник?
Ты, видать, увёл меня с собою,
Потому что здесь чужой старик
Ссорится у зеркала с судьбою. (1958 г.)
Но пойдём дальше. Пора наконец, вспомнить и про название данного эссе. Перефразируя известное всем, скажем: «А ещё над нами волен Мандельштам, мучитель наш. » Мучительный магнетизм автора «Камня» Тарковский начал ощущать как ни странно не в годы их знакомства, а гораздо позже – в начале всё тех же 60-х, когда и его самого и Мандельштама допустили до печатного станка. Легко было вести бой с собственной тенью да с призраками бедных йориков-неоклассиков. Теперь перед Тарковским во всём своём великолепии вырастала фигура восставшего из праха Мандельштама. Можно (и нужно!) было бы усмирить свою гордыню. Ведь сам же писал:
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Что ж, давайте, посравниваем. У одного: «Но разбит твой позвоночник…», у другого: «Свинчаткой ещё перешибут хребет…». У одного: «Хорошо умирает пехота…», у другого: «Хорошо мне изранили тело…» У одного: «Что поют часы-кузнечик…», у другого эта строчка безукоризненно доведена до размеров четверостишия:
Кто стрекочет, и пророчит,
И антеннами усов
Пятки времени щекочет
Как пружинками часов?
Кстати, за двадцать лет до написания этого стихотворения Тарковский горделиво сравнивал себя со сверчком:
Ты не слышишь меня, голос мой – как часы (опять! – ВЛЗ)
за стеной,
А прислушайся только – и я поведу за собой,
Я весь дом подыму: просыпайтесь, я сторож ночной!
И заречье твоё отзовётся сигнальной трубой!
Выглядело самопародийно: сверчок в роли вождя! Теперь Тарковский решил воспеть кузнечика (какая-то обериутская любовь к насекомым!) в качестве не то собственной музы, не то Альтер эго. Но после Державина, Хлебникова, Полонского и уже названного Мандельштама нашёл только две собственных строчки для описания этого зелененького существа:
И торчит, как треугольник,
На шатучем лопухе…
Ладно, оставим парафразы Тарковского и Мандельштама, не такой уж это криминал: подслушать у Осипа что-то и выдать потом за своё. Поймите меня правильно: я вовсе не пытаюсь уличить поэта в мелком плагиате. Не отдельные чужие строки и образы щекочут его творческое вожделение. Он пытается заимствовать у Мандельштама сам дух, пространство поэзии (справедливости ради заметим, Заболоцкий ему тоже не даёт покоя). Перед нами очередной вариант Моцарта и Сальери. Одному всё даётся от Бога. Другому до всего надо доходить собственным умом и потом. Они не бездарны эти сальери, но опасны, когда делают попытки занять место моцартов. Давайте, посмотрим, как они пользуются ядовитым перстнем Изоры.
1963 год. Стихотворение Тарковского «Поэт» с пушкинским эпиграфом «Жил на свете рыцарь бедный…». Имя Мандельштама не произносится, но и так ясно, о ком речь:
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть,
Было нищее величье
И задерганная честь.
Вообще-то «нищее величье» звучит как нищета величья, т.е. его полное отсутствие, равно как и «задёрганная честь» явно не является украшением его обладателя. Но продолжим чтение:
Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он, как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так уничижительно к Мандельштаму даже враги не относились. Вы только представьте на минуту «приступ жеманства» да ещё «дикий»! Вы скажете, что Тарковский не одинок, мол, Мандельштаму и от Заболоцкого досталось:
И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?
Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто, играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.
Однако, с чего вы решили, что именно Осипа Эмильевича имеет в виду Николай Алексеевич? Образ поэта здесь явно собирательный, включающий и самого автора «Столбцов», ведь сказано же «нашим выдумкам». Заболоцкий ни с кем счетов не сводит, а заявляет своё кредо, творческую позицию:
Тот, кто жизнью живёт настоящей,
Кто к поэзии с детства привык,
Вечно верует в животворящий,
Полный разума русский язык.
У Тарковского же – карикатура и только:
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался…
И не приметил, как в моих стихах
Свила гнездо Эсхилова трагедия.
Катится по небу Феб в своей золотой колеснице,
Завтра тем же путём он возвратится назад.
…На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет…
Что кроме потрескивающей скорлупы многажды слышанных фраз без новизны, тайны и нерукотворности услышит ваше ухо?
Словом, поэзия Тарковского, как говорится, «вода не моего колодца» и даже вовсе не вода. Ай, прав был Фёдор Сологуб, когда в 26-м году сказал, как отрезал, нашему поэту: «У вас плохие стихи, молодой человек. »
Признаюсь, роль зоила мне не по душе. И пока я готовил это сочинение чувствовал себя скверно: давление повышалось, пульс учащался… Я не желал Тарковских чтений. Я мечтал о Бунине, Заболоцком, Георгии Иванове… Но и неискренним я быть не мог. В принципе Тарковский неплохой стихотворец. И в этом масштабе я мог бы сказать о нем немало хороших слов, похвалить отдельные стихи. Но поклонникам поэта этого было мало. А жаль.
И всё-таки напоследок хочется вспомнить одно стихотворение виновника нашей сегодняшней ковровской встречи – неброское, невеликое, но подлинное, существующее в единственном экземпляре:
Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке,
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза.
Покрытое радужной сеткой крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается, ветер в песке шелестит,
И всё навсегда остается таким.
А где стрекоза? Улетела. А где
Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.
Уже после публикации этой вещи на данном сайте, мне на глаза попалась любопытная фраза, будто бы сказанная Мандельштамом Тарковскому во время их единственной встречи: «Давайте, разделим земной шар на две половины. В одной – я, в другой – вы. »
Не думаю, что Мандельштам столь серьезно отнесся к молодому автору. Скорее, послушав его стихи, и узрев в оных своего эпигона, решил таким образом красиво откреститься от своего поэтического гостя.
Марина, Анна, Осип и Борис.
Кто тут Елена, кто из вас Парис?
И почему вас четверо – не трое,
и отчего Москва таки не Троя?
Куда вы все? Зачем пустились в пляс?
Хромой Арсений не догонит вас.
Эту книгу мне когда то в коридоре госиздата подарил один поэт
You are using an outdated browser. Please upgrade your browser to improve your experience.
Вы используете устаревший браузер. Пожалуйста обновите ваш браузер
Жил на свете рыцарь бедный.
А.С.Пушкин
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличьи
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! постоянства
Кредиторов! Он как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой на пике.
Оперенный рифмой парной,
Кончен подвиг календарный,-
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
Эту книгу мне когда то в коридоре госиздата подарил один поэт
Ирина Сурат – филолог, доктор филологических наук, исследователь классической и современной русской литературы, автор книг «Мандельштам и Пушкин», «Вчерашнее солнце: О Пушкине и пушкинистах» и др. Лауреат премий журнала «Новый мир» (1995, 2003), журнала «Звезда» (2008), лауреат русско-итальянской премии «Белла» (2014).
Сравним два стихотворения Арсения Тарковского.
На длинных нерусских ногах
С тоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках,
Как вата в столетнем халате.
Должно быть, молясь на восток,
Кочевники перемудрили,
В подшерсток втирали песок
И ржавой колючкой кормили.
Горбатую царскую плоть,
Престол нищеты и терпенья,
Нещедрый пустынник-Господь
С лепил из отходов творенья.
И в ноздри вложили замок,
А в душу – печаль и величье,
И, верно, с тех пор погремок
Н а шее болтается птичьей.
По Черным и Красным пескам,
По дикому зною бродяжил,
К чужим пристрастился тюкам,
Копейки под старость не нажил.
Привыкла верблюжья душа
К пустыне, тюкам и побоям.
А все-таки жизнь хороша,
И мы в ней чего-нибудь стоим.
Жил на свете рыцарь бедный…
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой на пике.
Оперенный рифмой парной,
Кончен подвиг календарный, –
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
Здесь уже пора, наконец, напомнить читателю, что стихотворение «Поэт» связано с судьбой и личностью Осипа Мандельштама. Это общеизвестно, но сам Тарковский призывал не воспринимать эти стихи как документальные. Когда Инна Лиснянская попыталась уточнить их биографическую основу, Тарковский оборвал ее: «Инна, прекратите. Жизнь и стихи далеко не одно и то же. Пора бы вам это усвоить в пользу вашему же сочинительству» (2).
Образ Мандельштама Тарковский собирал впоследствии по крупицам с чужих слов, и в этом отношении стихи его правдивы: «Говорили, что в обличье…» – это звучит несколько странно после рассказа о личной встрече, но в реальности, судя по всему, именно так и было, Тарковский опирался на рассказы тех, кто Мандельштама близко знал. Иными словами, он опирался на предание о поэте. Но похоже, что в 1963 году непосредственным импульсом к созданию стихотворения, источником биографической информации стал конкретный неопубликованный текст и разговоры вокруг этого текста – речь идет о «Листках из дневника» Анны Ахматовой.
В конце 1963 года Ахматова и Тарковский поссорились. «Он пришел ко мне однажды и целый день просил, молил, настаивал, чтобы я не писала воспоминаний о Модильяни, потому что я не умею писать прозу. Я обиделась и уже полгода ему не звоню» (13). Сам Тарковский вспоминал это так: «Однажды она показала мне кусок своей прозы. Мне не понравилось, и я ей об этом сказал» – и дальше следует рассказ о ссоре и примирении (14). Мы видим, что у Тарковского речь идет о прозе вообще, и можно предположить, что о «неумении» Ахматовой писать прозу он судил в том числе и по «Листкам».
Между ахматовскими мемуарами и стихотворением Тарковского выстраиваются некоторые параллели. Справедливо было замечено автором специальной статьи о «Поэте» Артемом Скворцовым, что в строфе про «подвиг календарный» Тарковский говорит не о сочинении стихов, а о переводческой поденщине и гонораре за нее, на который покупался « черный белый каравай» (15), и Ахматова пишет в «Листках» о ненавистных Мандельштаму, вынужденных переводах или « полупереводах », о невозможности даже «выкупить паек» (16), о нищете – слово «нищие» возникает в «Листках» не раз, причем цитируются не опубликованные на тот момент мандельштамовские строки, в которых соседствуют нищета и величие (17), и вообще многое в ее рассказах соответствует поэтической формуле Тарковского: «Было нищее величье и задерганная честь». Несколько раз возвращается Ахматова к теме ранней старости и болезни Мандельштама, пишет, что в сорок два года он «производил впечатление старика» (18). Тарковский и сам его видел сорокалетним, но о таких подробностях, как развитие сердечного заболевания у Мандельштама, он мог знать именно от Ахматовой – она рассказывает о его тяжелой болезни в 1937 году, о слабости, одышке (19). Всему этому соответствует у Тарковского сравнение поэта с Чарли Чаплиным (на которого он отчасти был похож), но с Чаплиным поздним, старым, которого Мандельштам не успел увидеть, с Чаплиным в роли «старого клоуна», умирающего от инфаркта в финале фильма «Огни рампы» (1952). (20) Чаплин ведь – почти ровесник Мандельштама (1889 года рождения), и, глядя на шестидесятитрехлетнего актера в этом фильме, можно было представить себе и Мандельштама в этом возрасте, тем более что Мандельштам сам «склонен был отождествлять себя с образами Чаплина» (21) – об этом говорит, в частности, его стихотворение 1937 года «Чарли Чаплин».
Этого стихотворения Тарковский мог не знать – Надежда Яковлевна считала его неудачным, и вряд ли оно переходило из уст в уста или переписывалось. (22) Зато он вполне мог, в том числе и через Ахматову, любившую наизусть читать Мандельштама (23), знать «Стихи о русской поэзии» (1932), тоже не опубликованные, их третью часть, где рядом с рифмой «птичье – величье» стоит редкое слово «кутерьма », причем в том же четырехстопном хорее (24). В «Поэте» «кутерьма» рифмуется с «тюрьмой», и это снова возвращает нас к ахматовскому тексту. Именно к нему, скорее всего, восходят мотивы предпоследней строфы «Поэта» – «бестолочь вокзала», «рынок, очередь, тюрьма». Об этой стороне жизни Мандельштама у Ахматовой рассказано немало – об аресте и следствии, об отъезде в ссылку с Казанского вокзала. Видимо, от Ахматовой Тарковский узнал и некоторые воронежские факты и подробности: «Одиночества боялся и стихи читал чужим». Именно в Воронеже Мандельштам совсем уже не переносил одиночества, и чтение чужим – конкретный эпизод из воронежской жизни, зафиксированный в мемуарах Натальи Евгеньевны Штемпель: «Осип Эмильевич написал новые стихи, состояние у него было возбужденное. Он кинулся через дорогу от дома к городскому автомату, набрал какой-то номер и начал читать стихи, затем кому-то гневно закричал: “Нет, слушайте, мне больше некому читать!” Я стояла рядом, ничего не понимая. Оказывается, он читал следователю НКВД, к которому был прикреплен» (25). Но воспоминания Штемпель писались позже, в 1970–1980-е годы, а история эта могла дойти до Тарковского только в устной передаче – через Ахматову, которая и с Надеждой Яковлевной дружила, и с Натальей Штемпель встречалась, и сама приезжала к Мандельштамам в Воронеж. Так или иначе, синхронность «Поэта» ахматовским «Листкам» кажется совсем неслучайной.
В письмах Тарковского к Ахматовой этого времени тоже есть мандельштамовская тема, хотя само запретное и заветное для Тарковского имя не называется никогда: 28 февраля 1963 года Тарковский с радостью сообщает, что Мандельштама анонимно процитировали в «Литературной газете», а 28 марта 1964 года пишет: «Я боюсь называть имя того, кто плакал бы от счастья, прочитав написанное Вами, – от счастья и от боли, потому что счастье, приносимое Вашими созданиями искусства, и ранят душу, и врачуют ее. Мне не хочется оскорбить Вашу застенчивость, называя это имя; но мне нужен этот пример, чтобы сказать Вам, что и в Вашем случае и творчество, и суть души слились воедино, образовав исключительный образец на все времена, когда речь человеческая будет звучать на земле» (26). Кто «плакал бы от счастья»? Кого мог иметь в виду Тарковский? Одно из двух – или Пушкина, или Мандельштама, но все-таки разумнее предположить, что Мандельштама: он-то вполне мог прочитать позднюю Ахматову, мог до этого дожить. А в письме Тарковского к Ахматовой от 4 июля 1963 года есть конкретная улика, деталь, ведущая к «Поэту», строка из католического песнопения « StabatMaterdolorosa » («Стояла Мать Скорбящая») – оно составляет подтекст и ритмическую основу пушкинского «Жил на свете рыцарь бедный…», откуда Тарковский берет эпиграф к своим стихам о Мандельштаме. (27)
Тарковского всегда расспрашивали, какую книгу подарил ему поэт в коридоре Госиздата, – он то отвечал уклончиво, то называл «Камень», то сердился, как в цитированном разговоре с Инной Лиснянской. Если говорить уже не о фактах, а об образах стихотворения, то в нем от первой строфы к последней развернута и пролистана книга жизни поэта, условная книга, которую написала «судьба сама». Эту книгу автор принимает как эстафету, закрепляя таким образом свою очевидную связь с творчеством и судьбой поэта-предшественника.
Надежду Яковлевну стихотворение Тарковского очень «рассердило», в частности, у нее вызвали протест слова «в диком приступе жеманства / П ринимал свой гонорар» (28) и «стихи читал чужим» (29). Самого Тарковского Надежда Яковлевна невзлюбила, отзывалась о нем резко, несправедливо, обвиняла в трусости, «остановила» тот самый армянский сборник Мандельштама с его предисловием (30) – возможно, все это из-за «Поэта», возможно, образ Мандельштама показался ей неверным, карикатурным.
В стихотворении Тарковского есть любовь, сочувствие, печаль, но пиетета нет – нарисованный здесь портрет принадлежит литературе, а не биографии. По прошествии тридцати с лишним лет после единственной встречи Тарковский сумел, отойдя уже на большое расстояние, собрать из мемуарных осколков образ, выходящий за рамки конкретной судьбы. Поэт смотрит на поэта не снизу вверх и не только своими глазами – он смотрит из будущего и при этом не столько вспоминает, как Ахматова в «Листках» (вспоминать-то ему было особенно нечего), сколько создает этот образ, прочерчивает линию жизни поэта и осмысляет его опыт как общезначимый и в то же время лично драгоценный для него.
Как видим, Ахматова внушала это многим, и так утвердился один из ее мифов. Но можно и по-другому взглянуть на развитие Тарковского – в другой парадигме; вот, например, что говорил об этом С.И. Липкин: «Я заметил рано эволюцию, потому что в первые наши годы он был очень зависим от Мандельштама и не сразу он расстался с этим. Теперь, когда вышли его книги и там напечатаны его ранние стихи, я вижу, что там не так уж Мандельштам и существует. Но тогда нам, близким, казалось, что это перепев Мандельштама. Перелом у него произошел где-то во время войны. Сильный перелом» (35). Как видим, Липкин не только ставит под сомнение большую зависимость Тарковского от Мандельштама, но и переносит перелом в его творчестве на существенно более ранний период, когда тот еще не дружил с Ахматовой.
От очевидного перейдем к неочевидному: если в «Поэте» у Тарковского образ Мандельштама присутствует явно, то в его стихотворении «Верблюд», с которого мы начали этот разговор, мандельштамовская тема лежит в глубоком подтексте и сплетена с другими темами и образами. Одного лексического сходства с «Поэтом» для таких утверждений недостаточно, так что рассмотрим все обстоятельства, сопутствующие этим стихам.
О чем «Верблюд»? В стихотворении прочерчена линия жизни персонажа как история скитаний и страданий, нищеты и побоев; сам герой сотворен, как Адам, – из праха, из «отходов творенья», но душа ему дана великая; в финале утверждается личное достоинство и ценность жизни, несмотря на все, что приходится претерпеть. Мы читаем притчу – предельно обобщенное высказывание о жизненном пути. Был ли у поэта конкретный пример или повод для такого высказывания, на что он отзывается этими стихами?
В первую очередь вспоминается, конечно, «Верблюд» Марины Цветаевой, написанный тридцатью годами раньше, в 1917-м. В 1940-е годы продолжался засмертный разговор Тарковского с Цветаевой, начатый при ее жизни, этот разговор протянется и дальше, в 1960-е, и завершится в 1982-м или 1983-м году, когда Тарковский узнает обращенное к нему предсмертное цветаевское «Все повторяю первый стих…». Но это будет позже, а в 1946-м он адресует ей свое «Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина…» с вариацией на тему изгнанничества – оно сложно вторит цветаевскому «поэты – жиды » из «Поэмы конца» (1924), но ведь и в ее «Верблюде» есть эта тема еврейского скитальчества:
И вот, навьючив на верблюжий горб,
На добрый – стопудовую заботу,
Отправимся – верблюд смирен и горд –
Справлять неисправимую работу.
И будут в зареве пустынных зорь
Горбы – болеть, купцы – гадать: откуда,
Какая это вдруг напала хворь
Н а доброго, покорного верблюда?
Но, ни единым взглядом не моля,
Вперед, вперед, с сожженными губами,
Пока Обетованная земля
Большим горбом не встанет над горбами.
Цветаева здесь переосмысляет притчу Ницше «О трех превращениях» из книги «Так говорил Заратустра», прочитанной ею в пятнадцать лет (41), конкретно – самое начало притчи: «…Что есть тяжесть? – вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его … В се самое трудное берет на себя выносливый дух: подобно навьюченному тяжелой поклажей верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню» (42).
Верблюжьи черты в облике Мандельштама отмечены и в других мемуарах. Валентин Катаев: «Я изучал задранное лицо Мандельштама и понял, что его явное сходство с верблюдиком все же не дает настоящего представления о его характере» (45); Надежде Яковлевне это наблюдение понравилось: «В Ташкенте во время эвакуации я встретила счастливого Катаева. Подъезжая к Аральску, он увидел верблюда и сразу вспомнил Мандельштама: “Как он держал голову – совсем как О. Э.”… От этого зрелища Катаев помолодел и начал писать стихи. Вот в этом разница между Катаевым и прочими писателями: у них никаких неразумных ассоциаций не бывает. Какое, например, дело Федину до верблюдов или стихов?» (46). Примечательно, что Надежда Яковлевна как-то связывает верблюжью осанку со стихами, с творчеством.
Екатерина Петровых, сестра Марии Петровых, тоже говорила об этом сходстве: «Как запомнилось Е.С. Петровых, высоко поднятая голова Мандельштама напоминала посадку головы у верблюда; во время чтения стихов он закидывал голову еще больше» (47). Она это рассказывала Л.М. Видгофу в конце 1980-х–начале 1990-х годов, но и Тарковский мог это слышать от нее и от ее сестры Марии. Будучи соучеником Марии Петровых на Высших литературных курсах, он дружил с сестрами и бывал в их доме на углу Спиридоновки и Гранатного переулка, в котором в 1933–1934 годах часто бывал и Мандельштам (48).
Тарковский познакомился с Цветаевой в 1939 году, по ее возвращении в СССР, но тесные отношения у них завязались позже, в октябре 1940-го, когда Цветаева, восхитившись переводами Тарковского, написала ему письмо и предложила встретиться. Несколько месяцев их интенсивного общения оставили сильный след в поэзии обоих. «Я ее любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна. Мы часто ходили по ее любимым местам – в Трехпрудном переулке, к музею, созданному ее отцом…» – вспоминал Тарковский (51). В судьбе Цветаевой эти влюбленные прогулки по Москве с талантливым, молодым, красивым поэтом были рифмой к другому яркому эпизоду ее жизни, когда весной 1916 года она «дарила» Москву Осипу Мандельштаму. Невозможно представить, чтобы имя недавно погибшего Мандельштама, его судьба, его стихи, его трагедия не возникали в разговорах Цветаевой с Тарковским. И с большой вероятностью можно предположить, что Цветаева не только рассказывала Тарковскому о том, кого он боготворил, но и давала читать свои мемуарные очерки: и «Нездешний вечер», опубликованный в парижских «Современных записках», и неопубликованную «Историю одного посвящения» – историю их отношений с Мандельштамом и посвященных ей стихов 1916 года. Так – через посредство Цветаевой, наверняка Марии Петровых, позже Ахматовой – складывался у Тарковского мандельштамовский образ.
Гибель Цветаевой потрясла Тарковского и долго отзывалась в его стихах, начиная с первых откликов 1941 года и до стихов 1962–1963 годов, вошедших в цикл «Памяти Марины Цветаевой». В этом цикле, как и в « Чистопольской тетради» (1941), тема памяти о Цветаевой звучит открыто («А только памяти твоей / И з Гроба научи, Марина!»), но неявно она присутствует и в других стихах Тарковского, и одно из них – «Верблюд», в котором мандельштамовско-цветаевские подтексты обрели форму притчи о жизни как принятом на себя страдании.
Рассказанная нами история двух стихотворений Тарковского местами гипотетична – трудно сказать, принадлежат ли те или другие ассоциации самому тексту или нашему восприятию текста на фоне собранных фактов, но ведь хорошие стихи имеют свойство обрастать смыслами со временем, а точнее, время проявляет в них те смыслы, которые современникам не слишком видны, не актуальны для них. Сегодня мы читаем эти стихи, уже зная, что место Тарковского в нашей поэзии – совсем особое: он поздно вошел в литературу и оказался в ней абсолютно одинок; опираясь на традицию, оказался с современниками почти не связан. «… В “нищем величье”, в памяти о царственности дара (“Ты царь. Живи один”) и состояло одиночество Тарковского в лирике последних десятилетий» (53) – так пишет Ольга Седакова о Тарковском тех времен, когда уже не было в живых Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой – тех, от кого он эту память прямо унаследовал.
1) Справедливости ради заметим, что рифма «обличье – величье – птичье» есть не только в этих стихах Тарковского (ср. «Дождь» 1938 года), но только в них «величье» и «птичье» относятся к одному и тому же персонажу.
2) Лиснянская И.Л. Хвастунья. Воспоминательная проза. – М., 2006. – С. 359.
4) Горнунг Л.В. Немного воспоминаний об Осипе Мандельштаме. По дневниковым записям // Жизнь и творчество О.Э.Мандельштама. – Воронеж, 1990. – С. 31.
5) Мкртчян Л. Так и надо жить поэту …. ( Воспоминания об А. Тарковском) // Вопросы литературы, 1998, № 1. – С. 319.
6) Рассказы Н.К. Бальмонт-Бруни о походах с Тарковским к Мандельштамам в Дом Герцена (Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. – М., 2002. – С. 72) опровергаются самим Тарковским: «Мандельштама я видел всего однажды».
7) Ахматова А. Сочинения. Т. 2. – М., 1990. – С. 221.
8) См. об этом: Синельников М. Там, где сочиняют сны // Знамя, 2002, № 7. – С. 151–159.
10) Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. 1889–1966. – М., 2008. – С. 585, 590, 592, 621.
11) Чуковская Л.Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Т. 2. – М., 1997. – С. 545.
12) Ахматова А. Сочинения. Т. 2. – М., 1990. – С. 218.
13) Чуковская Л.Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Т. 3. – М., 1997. – С. 229.
14) Пунктир (интервью Марине Аристовой) // Тарковский А.А. Собр. соч. Т. 2. – М., 1991. – С. 243–244.
15) Скворцов А. «Поэт» Арсения Тарковского: от реального – к идеальному // Вопросы литературы, 2011, № 5. – С. 274–275.
16) Ахматова А. Сочинения. Т. 2. – М., 1990. – С. 212.
19) Там же. – С. 219–220.
20) Правдоподобная догадка Артема Скворцова: Скворцов А. «Поэт» Арсения Тарковского: от реального – к идеальному // Вопросы литературы, 2011, № 5. – С. 273.
21) Комм. М.Л. Гаспарова в изд : Мандельштам Осип. Стихотворения и проза. – М., 2001. – С. 813.
22) «Начало 60-х годов было временем посмертной славы Мандельштама. “Воронежские тетради” мы прочли году в 55-м переписанными от руки» – Найман Анатолий. Рассказы о Анне Ахматовой. – М., 1989. – С. 81.
23) Осьмеркина-Гальперина Е. Мои встречи (фрагменты) // Осип Мандельштам и его время. – М., 1995. – С. 314.
24) Наблюдение Артема Скворцова: Скворцов А. «Поэт» Арсения Тарковского: от реального – к идеальному // Вопросы литературы, 2011, № 5. – С. 282.
25) «Ясная Наташа». Осип Мандельштам и Наталья Штемпель. – М. – Воронеж, 2008. – С. 32.
28) Мандельштам Н. Собр. соч. Т. 2. – Екатеринбург, 2014. – С. 673.
31) Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Т. 2. – М., 1997. – С. 431.
33) Ратгауз Г. Как феникс из пепла. Беседа с Анной Андреевной Ахматовой // Знамя, 2001, № 2. – С. 156.
34) Найман А.Г. Рассказы о Анне Ахматовой. – М., 1989. – С. 224. Ср. свидетельство В.С. Муравьева: «…О Мандельштаме речь заходила сплошь и рядом. Она говорила: “Про Осипа я все написала”, и еще: “Но вы действительно любите стихи Осипа?” “Да, – говорил я, – не просто люблю, это для меня, в общем, главное занятие – любить Мандельштама. Как, кстати говоря, и вас”. – “Одно другому не мешает?” – “Нет, – говорю, – не мешает”. – “А должно мешать”» (Муравьев В.С. Воспоминания об Анне Ахматовой // Анна Ахматова. Последние годы. – СПб., 2001 – http://www.akhmatova.org/articles/muraviev2.htm#12)
36) Пунктир (интервью Марине Аристовой) // Тарковский А.А. Собр. соч. Т. 2. – М., 1991. – С. 242.
37) Тарковский А.А. (середина 1970-х) // Там же. – С. 228.
38) Ольшанская Е. «Двух голосов перекличка» – http://knnr.ru/ars00016.htm
39) Пунктир (интервью Марине Аристовой) // Тарковский А.А. Собр. соч. Т. 2. – М., 1991 – С. 243.
40) Ольшанская Е. «Двух голосов перекличка» – http://knnr.ru/ars00016.htm
41) См. письмо Цветаевой А.С. Штейгеру от 7 сентября 1936 года // Цветаева Марина. Собр. соч. Т. 7. – М., 1995. – С. 602.
42) Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Фридрих. Соч. Т. 2. – М., 1990. – С. 18.
43) Пунктир (интервью Марине Аристовой) // Тарковский А.А. Собр. соч. Т. 2. – М., 1991. – С. 241.
44) Цветаева М. Собр. соч. Т. 4. – М., 1994. – С. 144, 148.
45) Катаев В. Встреча Мандельштама с Маяковским // Осип Мандельштам и его время. – М., 1995. – С. 274.
46) Мандельштам Н. Воспоминания. – М., 1999. – С. 335.
47) Видгоф Л.М. «Но люблю мою курву-Москву ». Осип Мандельштам: поэт и город. – М., 2012. – С. 443.
48) Там же. – С. 437–444.
49) Милашевский В.А. Мандельштам // Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. Вып.2. – Воронеж, 1994. – С. 94.
50) Цветаева М. Собр. соч. Т. 4. – М., 1994. – С. 283, 285, 287.
51) Пунктир (интервью Марине Аристовой) // Тарковский А.А. Собр. соч. Т. 2. – М., 1991. – С. 243.
52) Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем. Летопись жизни и творчества. – М., 2014. – С. 104.
53) Седакова О. «Звезда нищеты». Арсений Александрович Тарковский // Седакова Ольга. Собрание сочинений. Том III. Poetica. – М., 2010. – С. 471.