маркиз де лантенак реальный персонаж
valentina_kn
valentina_knЖивущие литературой
Книга может стать не только импровизированной машиной времени, еще она способна убедить нас в реальности ее героев, заставить воспринимать литературный персонаж как живого человека, сопереживать ему, спорить с ним, тревожиться за него. Пройдя вместе с героем определенное (немалое) количество страниц, мы уже хорошо представляем себе его образ мыслей, характер, мировоззрение и потому, когда он совершает то или иное действие, тот или иной поступок, мы неизбежно соотносим его со всем вышеперечисленным. Но всегда ли эту взаимосвязь удается проследить четко и достоверно?
Ему посвящено немало страниц романа, равно как и Симурдэну, Говэну, но когда наступает развязка, оказывается, что этого, как будто, недостаточно. Осажденный в башне Лантенак угрожает сжечь заживо троих малолетних детей, взятых в плен, если ему вместе с его сторонниками не дадут уйти. Во время штурма их оттесняют на третий этаж, откуда уже нет выхода. И, тем не менее, маркиз спасается благодаря тайному ходу, ведущему из башни в лес. А огонь уже подбирается к детям, которые томятся за неприступной железной дверью. Ключ от нее есть только у Лантенака, попасть в помещение иным способом невозможно. Маркиз уже направился в сторону спасительного леса, когда услышал душераздирающий крик матери, увидевшей своих детей в клубах дыма и огненном зареве. Он поворачивает обратно и возвращается в башню, из которой только что бежал.
«Как, будучи роялистом, взять весы, поместить на одну их чашу французского короля, монархию, насчитывающую пятнадцать веков, старые законы, их восстановление, старое общество, его воскрешение, а на другую – трех безвестных крестьянских ребятишек и обнаружить вдруг, что король, трон скипетр и пятнадцать веков монархии куда легковеснее, чем жизнь трех невинных существ!» Могло ли совершиться в душе человека подобное преображение? Конечно, могло. Могло ли оно быть столь внезапным и неожиданным? Да. Но, каким бы оно не являлось, прежде всего, у него должны были быть какие-то мотивы, объяснения, предпосылки. Однако, они отсутствуют. Вот Говэн идет к пленному маркизу, возможно, что-то прояснится во время их разговора? Но нет, речь совсем о другом. И потому это загадочное преображение Лантенака остается непонятным, необъяснимым, действительно чудесным и… неестественным.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Девяносто третий год
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Девяносто третий год
В последних числах мая 1793 года один из парижских батальонов, отправленных в Бретань под началом Сантерра,[1] вел разведку в грозном Содрейском лесу близ Астилле. Около трехсот человек насчитывал теперь этот отряд, больше чем наполовину растаявший в горниле суровой войны. То было после боев под Аргонном, Жемапом,[2] и Вальми[3] когда в первом парижском батальоне из шестисот волонтеров осталось всего двадцать семь человек, во втором – тридцать три и в третьем – пятьдесят семь человек. Памятная година героических битв.
Во всех батальонах, посланных из Парижа в Вандею, было девятьсот двенадцать человек. Каждому батальону придали по три орудия. Сформировали их в спешном порядке. 25 апреля, в бытность Гойе[4] министром юстиции и Бушотта[5] военным министром, секция Бон-Консейль предложила послать в Вандею несколько батальонов волонтеров; член коммуны Любен сделал соответствующее представление; первого мая Сантерр уже мог направить к месту назначения двенадцать тысяч солдат, тридцать полевых орудий и батальон канониров. Построение этих батальонов, возникших молниеносно, оказалось столь разумным, что и посейчас еще служит образцом при определении состава линейных рот; именно тогда впервые изменилось традиционное соотношение между числом солдат и числом унтер-офицеров.
28 апреля Коммуна города Парижа дала своим волонтерам краткий наказ: «Ни пощады, ни снисхождения!» К концу мая из двенадцати тысяч человек, покинувших Париж, восемь тысяч пали в бою.
Батальон, углубившийся в Содрейский лес, готов был к любым неожиданностям. Продвигались не торопясь. Зорко смотрели по сторонам направо и налево, вперед и назад; недаром Клебер[6] говорил: «У солдата и на затылке глаза есть». Шли уже давно. Сколько могло быть времени? День сейчас или ночь? Неизвестно, ибо в таких глухих чащах безраздельно господствует вечерняя мгла и в Содрейском лесу вечно разлит полумрак.
Трагическую славу стяжал себе Содрейский лес. Здесь, среди лесных зарослей, в ноябре 1792 года свершилось первое злодеяние гражданской войны. Из гибельных дебрей Содрея вышел свирепый хромец Мускетон; длинный список убийств, совершенных в здешних лесах и перелесках, вызывает невольную дрожь. Нет на всем свете места страшнее. Углубляясь в чащу, солдаты держались настороже. Все кругом было в цветенье; приходилось пробираться сквозь трепещущую завесу ветвей, изливавших сладостную свежесть молодой листвы; солнечные лучи с трудом пробивались сквозь зеленую мглу; под ногой шпажник, касатик, полевые нарциссы, весенний шафран, безыменные цветочки – предвестники тепла, словно шелковыми нитями и позументом расцвечивали пышный ковер трав, куда вплетался разнообразным узором мох; здесь он рассыпал свои звездочки, там извивался зелеными червячками. Солдаты шагали медленно в полном молчании, с опаской раздвигая кустарник. Над остриями штыков щебетали птицы.
В гуще Содрейского леса некогда, в мирные времена, устраивались охоты на пернатых, ныне здесь шла охота на людей.
Стеной стояли березы, вязы и дубы; под ногой расстилалась ровная земля; густая трава и мох поглощали шум человеческих шагов; ни тропинки, а если и встречалась случайная тропка, то тут же пропадала; заросли остролиста, терновника, папоротника, шпалеры колючего кустарника, и в десяти шагах невозможно разглядеть человека. Пролетавшая иногда над шатром ветвей цапля или водяная курочка указывали на близость болота.
А люди все шли. Шли навстречу неизвестности, страшась и с тревогой поджидая появления того, кого искали сами.
Время от времени попадались следы привала – выжженная земля, примятая трава, наспех сбитый из палок крест, груда окровавленных ветвей. Вот там готовили ужин, тут служили мессу, там перевязывали раненых. Но люди, побывавшие здесь, исчезли бесследно. Где они сейчас? Может быть, уже далеко? Может быть, совсем рядом, залегли в засаде с ружьем в руке? Лес словно вымер. Батальон двигался вперед с удвоенной осмотрительностью. Безлюдье – верный знак опасности. Не видно никого, тем больше оснований остерегаться. Недаром о Содрейском лесе ходила дурная слава.
В таких местах всегда возможна засада.
Тридцать гренадеров, отряженные в разведку под командой сержанта, ушли далеко от основной части отряда. С ними отправилась и батальонная маркитантка. Маркитантки вообще охотно следуют за головным отрядом. Пусть на каждом шагу подстерегает опасность, зато чего только не насмотришься… Любопытство – одно из проявлений женской храбрости.
Вдруг солдаты маленького передового отряда почувствовали тот знакомый охотнику трепет, который предупреждает его о близости звериного логова. Будто слабое дуновение пронеслось по ветвям кустарника, и, казалось, что-то шевельнулось в листве. Идущие впереди подали знак остальным.
Офицеру не для чего командовать действиями разведчика, в которых выслеживание сочетается с поиском; то, что должно быть сделано, делается само собой.
В мгновение ока подозрительное место было окружено и замкнуто в кольцо вскинутых ружей: черную глубь чащи взяли на прицел со всех четырех сторон, и солдаты, держа палец на курке, не отрывая глаз от цели, ждали лишь команды сержанта.
Но маркитантка отважно заглянула под шатер ветвей, и, когда сержант уже готов был отдать команду: «Пли!», раздался ее крик: «Стой!»
Затем, повернувшись к солдатам, она добавила: «Не стреляйте, братцы!»
Она бросилась в кустарник. Солдаты последовали за ней.
И впрямь там кто-то был.
В самой гуще кустарника на краю круглой ямы, где лесорубы, как в печи, пережигают на уголь старые корневища, в просвете расступившихся ветвей, словно в зеленой горнице, полускрытой, как альков, завесою листвы, сидела на мху женщина; к ее обнаженной груди припал младенец, а на коленях у нее покоились две белокурые головки спящих детей постарше.
– Что вы здесь делаете? – воскликнула маркитантка.
Женщина молча подняла голову.
– Да вы, видно, с ума сошли, что сюда забрались! – добавила маркитантка.
– Еще минута, и вас бы на месте убили.
Повернувшись к солдатам, она пояснила:
– Будто сами не видим! – сказал кто-то из гренадеров.
– Пойти вот так в лес, чтобы тебя тут же убили, – не унималась маркитантка, – надо ведь такую глупость придумать!
Женщина, оцепенев от страха, с изумлением, словно спросонья, глядела на ружья, сабли, штыки, на страшные лица.
Дети проснулись и захныкали.
– Мне есть хочется, – сказал один.
– Мне страшно, – сказал второй.
Лишь младенец продолжал спокойно сосать материнскую грудь.
Глядя на него, маркитантка проговорила:
– Только ты один не растерялся.
Мать онемела от ужаса.
– Да не бойтесь вы, – крикнул ей сержант, – мы из батальона Красный Колпак!
Женщина задрожала всем телом. Она робко взглянула на сержанта и не увидела на его обветренном
Новости синтона
Новое на сайте
Подпишитесь
на нашу рассылку!
Девяносто третий год
Вождь монархистов маркиз де Лантенак(под этим именем выведен один из руководителей вандейского мятежаграф де Пюизэ, мемуары которого использованы в романе) изображен какобраз явно отрицательный. Это – законченный представитель»старого режима», злобный и фанатичный враг революционногонарода, идущий на прямое предательство национальных интересов Францииради спасения социальных привилегий дворянской аристократии.Сознавая, что одних вандейцев недостаточно для борьбы с революцией,Лантенак призывает в свою страну английских интервентов, готов отдатьим часть французского побережья. Именно за это больше всего иосуждает его Гюго. Описывая гибель английского корабля «Клеймор»,шедшего к берегам Франции, чтобы высадить там Лантенака, писательотмечает, что хотя «Клеймор» погиб так же мужественно,как и французский республиканский корабль «Мститель» (онпошел ко дну в битве с английской эскадрой 1 июня 1794 года), славане выпала на его долю. «Нельзя быть героем, сражаясь противсвоей отчизны», – справедливо замечает Гюго.
«Все предать огню и мечу…Не давать пощады», – такова программа действийЛантенака, считающего, что только таким путем можно «покончить среволюцией». И эта программа выполняется: раненыхреспубликанских солдат добивают, пленных – расстреливают.Поступок Лантенака, спасающего крестьянских детей из горящего замка,совершенно не вяжется с образом жестокого вожака вандейцев и кажетсяничем не оправданным. Этот надуманный эпизод не меняет общейхарактеристики Лантенака. Эпизод этот понадобился Гюго, чтобыоправдать изменнический поступок Говэна – молодого командирабатальона республиканских войск и вместе с тем близкого родственникаЛантенака. Освобождая взятого в плен Лантенака, Говэн совершаеттяжкое преступление перед родиной и революцией. Гюго из соображенийотвлеченной гуманности прощает Говэна, которого он идеализирует икоторым восхищается. Только в самом конце романа писатель вкладываетв уста Говэна слова, свидетельствующие о том, что он осознал своювину. Он говорит: «Я забыл сожженные деревни, вытоптанные нивы,зверски приконченных пленников, добитых раненых, расстрелянныхженщин; я забыл о Франции, которую предали Англии; я дал свободупалачу родины. Я виновен».
Глубоко реалистичен образ матросаГальмало – темного, невежественного, суеверного крестьянина,слепо верящего в бога и короля. Именно такова была основная массавандейцев, которых дворянам и священникам так легко удалось поднятьпротив Республики.
«Их можно было уверить, в чемугодно, – пишет Гюго, – священники показывалиим своего собрата по ремеслу, которому предварительно веревкойстягивали докрасна шею, и объявляли собравшимся: «Смотрите, вотон воскрес после гильотинированья!» – и те верили».Подчеркивая умственную и политическую отсталость бретонских крестьянтого времени, которых он изображает полудикарями, Гюго игнорируетсоциально-экономические причины вандейского мятежа (в частности,недовольство, вызванное в деревне законом о максимуме цен на зерно).Обходя молчанием эти причины, писатель скользит по поверхностиявлений в анализе того, что он называет вандейской загадкой.Историческая концепция Гюго, идеалистическая по своей сущности,приводит его к тому, что он придает чрезмерное значениегеографическим условиям; утверждая, что человек подчиняется «роковомувоздействию природной среды», писатель пытается доказать, чтожители гор свободолюбивы по природе, а жители болот и лесов, уже всилу природных условий, мирятся с рабством, чужды идеалам прогресса.С этими рассуждениями, в которых чувствуется несомненное влияниеисторической теории Монтескье, нельзя, конечно, согласиться. Зато какправдива картина партизанской войны в Вандее, которую рисует Гюго.
Так мотивирует свой поступок Тельмарш,устами которого говорит сам Гюго, делающий нищего носителем своейизлюбленной идеи о «превосходстве» отвлеченной гуманностинад социальными конфликтами. Впрочем, суровая правда классовой борьбывскоре разбивает иллюзии Тельмарша: он был убежден, что делает доброедело, спасая человека, которого травили как хищного зверя, и вотоказывается, что по приказу этого человека расстреливают пленных,убивают женщин. С ужасом убеждается Тельмарш, что он совершил ошибку,укрыв Лантенака от республиканских властей.
Большой творческой удачей Гюго в романе»Девяносто третий год» следует признать мастерское описаниежизни Парижа в период якобинской диктатуры, основанное на изученииразнообразных исторических источников. В этих главах романа,заполненных множеством интересных фактов и деталей, живо чувствуютсябиение пульса революции, патриотический подъем народных масс, энергияреволюционного правительства якобинцев. Несмотря на огромныеэкономические трудности, страшную дороговизну, нехватку хлеба, угля,мыла и других предметов, несмотря на контрреволюционные заговоры имятежи в провинции, несмотря на обостренное положение на фронтах,»Париж Сен-Жюста», как называет Гюго столицу Франции 1793года, не падал духом. «Лавиной шли добровольцы, предлагавшиеродине свою жизнь. Каждая улица выставляла батальон. Над головойпроплывали знамена округов, на каждом был начертан свой девиз. Назнамени округа Капуцинов значилось: «Нас голыми руками невозьмешь!» На другом: «Благородным должно быть лишьсердце!» На всех стенах афиши и объявления – большие,маленькие, белые, желтые, зеленые, красные, отпечатанные в типографиии написанные от руки – провозглашали: «Да здравствуетРеспублика!» Крохотные ребятишки лепетали: » a ira».
Никто из историков, писателей,мемуаристов, писавших о французской революции, не дал такого яркогоизображения Конвента, какое мы находим в романе «Девяностотретий год». Прекрасное знание исторического материала позволилоГюго дать меткие, хотя и предельно сжатые, характеристики наиболеевидных деятелей Конвента как из партии монтаньяров, так и из партиижирондистов. Разумеется, не все эти характеристики исторически верны:некоторые из них (особенно это относится к характеристике левыхякобинцев) явно тенденциозны и несправедливы.
Знаменитая сцена беседы Робеспьера,Дантона и Марата в кабачке на улице Павлина свидетельствует о том,как тщательно изучал Гюго детали событий (даже мельчайшие), а такжехарактеры этих виднейших деятелей революции. Впрочем, не всех трех.Если Робеспьер и Дантон обрисованы в общем исторически верно, тоэтого никак нельзя сказать о Марате. Даже описание наружности «Друганарода», как любовно называли Марата простые люди Парижа, выдаетнеприязненное отношение к нему Гюго, типичное почти для всехбуржуазных деятелей. Это описание искажает действительный физическийоблик Марата, каким мы знаем его из воспоминаний объективнонастроенных современников.
Нельзя согласиться и с общейхарактеристикой, которую дает Гюго членам Конвента: «Когортагероев и стадо трусов». Этой характеристике противоречит тавысокая оценка исторического значения Конвента, которую здесь же далсам писатель: «Воинский стан человечества, атакуемый всемитемными силами; сторожевой огонь осажденной армии идей; великийбивуак умов, раскинувшийся на краю бездны».
Подводя итог деятельности Конвента,Гюго перечисляет проведенные им демократические преобразования,подчеркивает проявленную им кипучую энергию (11210 декретов!). Приэтом он явно переоценивает результаты деятельности Конвента, незамечает антипролетарской направленности многих его декретов (как,например, закона о всеобщем максимуме цен, устанавливавшего ипредельные ставки заработной платы), приписывает Конвенту изданиедекрета о праве на труд, что не соответствует исторической правде,утверждает, что Конвент провозгласил «все высшие принципы».Переоценка парламентаризма и буржуазно-демократических свобод,свойственная вообще Гюго, отчетливо чувствуется в этом прославленииКонвента.
Следует заметить, что революционнаярешительность Конвента 1793–1794 годов и якобинской диктатуры вцелом подчеркивается и в трудах классиков марксизма, «…чтобыбыть конвентом, – писал в 1917 году В. И. Ленин, –для этого надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные ударыконтрреволюции, а не соглашаться с нею. Для этого надо, чтобы властьбыла в руках самого передового, самого решительного, самогореволюционного для данной эпохи класса». 1 Но одновременно классики марксизма отмечали и классовуюограниченность французской революции, которая, освободив народ отцепей феодализма, надела на него новые цепи – цепи капитализма.
Буржуазная по своему объективномусодержанию, по своим историческим задачам, французская революцияконца XVIII века была демократической по своим движущим силам. Рольнародных масс в событиях этой революции, в ее развитии по восходящейлинии была чрезвычайно велика; «…буржуа на этот раз, каки всегда, были слишком трусливы, чтобы отстаивать свои собственныеинтересы, – указывает Энгельс (в письме к Каутскому от 20февраля 1889 года), – …начиная с Бастилии, плебсдолжен был выполнять за них всю работу… без его вмешательства14 июля, 5–6 октября, 10 августа, 2 сентября и т. д.феодальный режим неизменно одерживал бы победу над буржуазией,коалиция в союзе с двором подавила бы революцию… такимобразом, только эти плебеи и совершили революцию» 2
Решающая роль народных масс и теснаясвязь с ними органов якобинской диктатуры хорошо показаны в романеГюго. «Народ глядел на Конвент через свое собственное открытоеокно – трибуны для публики, но когда это окно оказывалосьслишком узким, он распахивал дверь, и в зал вливалась улица».Заседания Конвента беспрестанно прерывались появлением депутаций отнарода с приветствиями, петициями, дарами. Описывая эти сцены, Гюгоподчеркивает, что обычно они носили дружелюбный характер, происходилив обстановке братания. «Впрочем, иной раз не все обходилось такмирно, и Анрио в таких случаях приказывал ставить у входа вТюильрийский дворец жаровни, на которых накаливали пушечные ядра».Так было, заметим, только один раз – 2 июня 1793 года, когдасорок тысяч вооруженных жителей народных кварталов окружили зданиеКонвента, навели на него пушки, потребовали и добились декрета обисключении и аресте двадцати двух депутатов-жирондистов и двухминистров, принадлежавших к той же партии.
Все симпатии автора романа «Девяностотретий год» принадлежат простым людям Франции вроде сержантаРадуба, крестьянина по происхождению, беззаветно храброго бойцареспубликанской армии, человека, наделенного огромной человечностью идушевным благородством. Таких Радубов было много во французскихреволюционных войсках, победоносно отражавших натиск вражеских армийи удары контрреволюционных мятежников. Однако Гюго не вскрываетсоциально-экономических причин (полная ликвидация феодализма, переходк свободной крестьянской собственности на землю и т. д.),обеспечивших эти блестящие победы, которые потрясли всю Европу.
Придавая такое большое значение ролинародных масс, а также руководящих исторических деятелей, Гюго видел,однако, в революции действие стихийных сил, не зависящих от волилюдей. «Революция, – утверждает он, – делоНеведомого… Революция – одна из форм того имманентногоявления, которое теснит нас со всех сторон и которое мы зовемНеобходимостью… То, чему положено свершиться, –свершится, то, что должно разразиться, – разразится».Это чисто фаталистическая концепция исторического процесса весьмахарактерна для Гюго как писателя буржуазно-демократическогонаправления. Но фатализм сочетается у Гюго с оптимизмом; с глубокойверой в прогресс человечества. «Над революциями, –заявляет он, – как звездное небо над бурями, сияют Истинаи Справедливость».
Идеалистическое мировоззрение Гюго иего политическая позиция как буржуазного демократа, далекого отсоциалистической идеологии рабочего класса, чуждого ей, определилислабые стороны этого романа, обусловили имеющиеся в немпринципиальные недостатки.
И все же «Девяносто третий год»представляет собой выдающееся, монументальное произведение, наиболеесильное среди произведений мировой художественной литературы,посвященной бурному революционному перевороту конца XVIII века.
Драматизму сюжета и мастерствуизложения соответствует романтическая приподнятость тона, страстныйволнующий стиль. Вместе с тем это и глубоко реалистическоепроизведение, в котором чувствуется основательное знание событий илюдей той эпохи, а также обстановки, в которой развертывались этисобытия и действовали эти люди.
Данный исторический роман знаменитогофранцузского писателя, пламенного патриота своей родины, убежденногодемократа, великого гуманиста, пользуется огромной популярностьюсреди миллионов прогрессивно настроенных читателей во всех странахсвета. Это – одна из любимейших книг нашей советской молодежи.
В настоящее время, когданационально-патриотические силы Франции во главе с рабочим классомведут мужественную борьбу за мир, национальную независимость идемократические свободы, интерес к историческому прошлому великогофранцузского народа, к его славным демократическим традициям всевозрастает. Тем самым усиливается интерес к художественнымпроизведениям, в которых отразился тот или иной этап освободительногодвижения во Франции. Роман Гюго «Девяносто третий год»занимает одно из первых мест среди произведений этого рода.
Текст книги «Девяносто третий год»
Автор книги: Виктор Гюго
Жанр: Классическая проза, Классика
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
По прибытии в Доль крестьянское воинство, как мы уже говорили, разбрелось по всему городку, решив воспользоваться ночным досугом сообразно своим вкусам и наклонностям, что неизбежно, когда боец, по выражению вандейцев, повинуется начальнику лишь по дружбе. Такое своеобразное повиновение способно породить героев, но оно отнюдь не воспитывает солдат. Все орудия вместе с войсковым имуществом вандейцы завели под своды старого рынка, а сами, изрядно выпив, сытно поужинав и перебрав на ночь четки, легли спать вповалку, прямо на улице, перегородив ее грудой своих тел и не думая об охране. Спускалась ночь, и добрая половина вандейцев сладко храпела, подложив под голову мешок; рядом с некоторыми спали их жены, так как нередко бретонские крестьянки сопровождали мужей в походе; бывало и так, что какая-нибудь беременная крестьянка несла обязанности лазутчицы. Стояла теплая июльская ночь, в густой бездонной синеве небес сверкали созвездия. Весь бивуак спал, напоминая более остановившийся на ночлег караван, чем военный лагерь. Вдруг те, что лежали еще с открытыми глазами, различили в ночном мраке силуэты трех орудий, загородивших верхний конец улицы.
Это был Говэн. Он снял часовых, он вошел в город, и он занял со своим отрядом начало улицы.
Какой-то вандеец вскочил с криком: «Кто идет?» – и выстрелил из ружья; ему ответил пушечный выстрел. Тотчас заговорили ружья. Погруженная в сон орда сразу же поднялась. Жестокая встряска. Заснуть под звездами, а проснуться под картечью.
Однако крестьянское воинство, отважное даже в минуты растерянности, перешло к обороне; вандейцы стянулись к рынку, просторному мрачному помещению, крышу которого поддерживал целый лес каменных столбов. Очутившись под прикрытием, повстанцы ободрились; все, что хотя бы отдаленно напоминало лес, вселяло в них уверенность. Иманус старался, как умел, заменить отсутствующего Лантенака. У вандейцев были орудия, но, к великому удивлению Говэна, они молчали; объяснялось это тем, что офицеры-артиллеристы отправились вместе с маркизом на рекогносцировку к Мон-Долю, а крестьяне не знали, как подступиться к кулевринам и пушкам; зато они осыпали синих градом пуль в ответ на их пушечные ядра. На картечь крестьяне отвечали ружейной пальбой. Теперь в укрытии оказались вандейцы. Они натаскали отовсюду дроги, повозки, телеги, прикатили со старого рынка все бочки и соорудили высокую баррикаду с бойницами для карабинов. Из этих бойниц они и открыли убийственный огонь. Все было сделано молниеносно. Через четверть часа рынок стал неприступной крепостью.
Положение Говэна осложнилось. Слишком неожиданно превратился мирный рынок в цитадель. Вандейцы всей массой крепко засели в ней. Говэн сумел внезапно атаковать, но не сумел разгромить неприятеля. Он спрыгнул с коня и стоял на батарее, освещенный горевшим факелом; скрестив на груди руки, он зорко вглядывался в темноту. В полосе света его высокая фигура была отчетливо видна защитникам баррикады. Но он даже не думал, что служит прекрасной мишенью, не замечал, что пули, летевшие из бойниц, жужжат вокруг него.
Он размышлял. Против вандейских карабинов у него есть пушки. А перевес всегда останется за картечью. У кого орудия, у того победа. Батарея в руках умелых пушкарей обеспечивала превосходство.
Вдруг словно молния вырвалась из темной громады рынка, затем прорычал гром, и ядро пробило фасад дома над головой Говэна.
Пушка с баррикады ответила на пушечный выстрел.
Как же так? Значит, что-то произошло. Артиллерия теперь имеется у обеих сторон.
Вслед за первым ядром вылетело второе и разворотило стену рядом с Говэном. При третьем выстреле с него сбило шляпу.
Все ядра были крупного калибра. Стреляли из шестнадцатифунтового орудия.
– В вас целятся, командир, – закричали пушкари.
И они потушили факел. Говэн неторопливо нагнулся и поднял с земли шляпу. Пушкари не ошиблись – в Говэна кто-то целился, в него целился Лантенак.
Маркиз только что подъехал к рынку с противоположной стороны.
Иманус бросился к нему:
– Ваша светлость, на нас напали.
– Дорога на Динан свободна?
– Пора начинать отступление.
– Уже началось. Многие бежали.
– Я сказал – отступление, а не бегство. Почему у вас бездействует артиллерия?
– Мы тут сначала голову потеряли, да и офицеров не было.
– Я сам пойду на батарею.
– Ваша светлость, я отправил на Фужер все, что можно: ненужный груз, женщин, все лишнее. А как прикажете поступить с тремя пленными детишками?
– Они наши заложники. Отправьте их в Тург.
Отдав распоряжения, маркиз зашагал к баррикаде. С появлением командира все преобразилось. Баррикада была не приспособлена для артиллерийского огня, там могло поместиться только две пушки; маркиз велел поставить рядом два шестнадцатифунтовых орудия, для которых тут же устроили амбразуру. Маркиз пригнулся к пушке, стараясь разглядеть вражескую батарею, и вдруг заметил Говэна.
– Это он! – воскликнул маркиз.
Трижды целился он в Говэна и все три раза промахнулся. Последним выстрелом ему удалось лишь сбить с Говэна шляпу.
– Промазал, – буркнул он. – Возьми я чуть ниже, ему снесло бы голову.
Вдруг факел на вражеской батарее потух, и маркиз уже не мог ничего разглядеть в сгустившемся мраке.
– Ну, погоди! – проворчал он.
И, обернувшись к своим пушкарям-крестьянам, он скомандовал:
Говэн, в свою очередь, тоже был озабочен. Положение осложнилось. Бой вступил в новую фазу. Теперь баррикада бьет из орудий. Кто знает, не перейдет ли враг от обороны к наступлению? Против него, за вычетом убитых и бежавших с поля битвы, было не меньше пяти тысяч, а в его распоряжении осталось всего тысяча двести солдат. Что станется с республиканцами, если враг заметит, как ничтожно их число? Тогда роли могут перемениться. Из атакующего республиканский отряд превратится в атакуемого. Если вандейцы предпримут вылазку, тогда всему конец.
Он обернулся к своему помощнику, доблестному капитану Гешану, который впоследствии прославился тем, что очистил от мятежников Консизский лес, где родился Жан Шуан, преградил вандейцам дорогу к Шэнскому озеру и тем самым спас от падения Бурнеф.
– Гешан, передаю вам командование боем, – сказал он. – Ведите все время огонь. Разбейте баррикаду пушечными выстрелами, отвлеките всю эту банду.
– Понятно, – ответил Гешан.
– Весь отряд собрать, ружья зарядить, подготовиться к атаке.
И, пригнувшись к уху Гешана, он шепнул ему несколько слов.
– Будет сделано, – ответил Гешан.
– Все наши барабанщики живы?
– У нас их девять человек. Оставьте себе двоих, а семеро пойдут со мной.
Семеро барабанщиков молча подошли и выстроились перед Говэном.
Тогда Говэн прокричал громовым голосом:
– Батальон Красный Колпак, ко мне!
Одиннадцать человек под началом сержанта выступили из рядов.
– Я вызывал весь батальон, – сказал Говэн.
– Батальон в полном составе, – ответил сержант.
– Как! Вас всего двенадцать человек?
– Ладно, – сказал Говэн.
Сержант, выступивший вперед, был суровый и добрый воин Радуб, тот самый Радуб, который от имени батальона усыновил троих ребятишек, найденных в Содрейском лесу.
Добрая половина батальона, если читатель помнит, была перебита на ферме «Соломинка», но Радуб по счастливой случайности уцелел.
Неподалеку стояла телега с фуражом, Говэн указал на нее сержанту.
– Пусть ваши люди наделают соломенных жгутов, велите обмотать ружья, чтобы ни одно не звякнуло на ходу.
Через минуту приказ был выполнен в полном молчании и в полной темноте.
– Готово, – доложил сержант.
– Солдаты, сапоги снять, – скомандовал Говэн.
– Нет у нас сапог, – ответил сержант.
Вместе с семью барабанщиками составился отряд из девятнадцати человек. Говэн был двадцатым.
– В колонну по одному стройсь! – скомандовал он. – За мной! Барабанщики, вперед, весь батальон за ними. Сержант, командование поручаю вам.
Он пошел в голове колонны, и, пока орудия били с обеих сторон, двадцать человек, скользя как тени, углубились в пустынные улички.
Некоторое время они шли, держась у стен. Городок, казалось, вымер; жители забились в погреба. Все двери на запоре, на всех окнах – ставни. Нигде ни огонька.
Вокруг была тишина, и тем сильнее доносился грохот с главной улицы; орудийный бой продолжался, батарея республиканцев и баррикада роялистов яростно осыпали друг друга картечью.
Минут двадцать Говэн уверенно вел свой отряд в темноте по кривым переходам и наконец вышел на главную улицу, позади рынка.
Позицию вандейцев обошли. По ту сторону рынка не было никаких укреплений; вследствие неисправимой беспечности строителей баррикад рынок с тыла оставался открытым и незащищенным, поэтому не составляло труда войти под каменные своды, где стояли наготове повозки с войсковым имуществом. Теперь Говэну и его девятнадцати бойцам противостояло пять тысяч вандейцев, но с тыла.
Говэн шепотом отдал сержанту приказание; солдаты размотали солому, накрученную вокруг ружей; двенадцать гренадеров построились за углом улички в полном боевом порядке, и семь барабанщиков, подняв палочки, ждали только команды.
Орудийные выстрелы следовали один за другим через известные промежутки. Воспользовавшись минутой затишья между двумя залпами, Говэн вдруг выхватил шпагу и голосом, прозвучавшим в тишине как пронзительный призыв трубы, прокричал:
– Двести человек вправо, двести влево, остальные за мной!
Грянул залп из двенадцати ружей, семь барабанщиков забили «атаку».
А Говэн бросил грозный клич синих:
Началось нечто неописуемое.
Крестьяне вообразили, что их обошли и что с тыла подступают целые полчища врага. В ту же самую минуту, услышав барабанный бой, республиканский отряд под командованием Гешана, занимавший верхнюю часть улицы, двинулся вперед, – оставшиеся при нем барабанщики тоже забили «атаку», – и быстрым шагом приблизился к баррикаде; вандейцы очутились между двух огней; паника склонна все преувеличивать; в момент паники ружейный выстрел кажется орудийным залпом, крик – загробным гласом, лай собаки – львиным рыком. Добавим, что страх вообще охватывает крестьянина с такой же быстротой, как пламя – стог соломы, и с такой же быстротой, с какою от горящего стога пламя перекидывается на ближайшие предметы, крестьянин в страхе кидается в бегство. Бегство вандейцев было поистине паническим.
Маркиз де Лантенак молча следил за разбегавшимися воинами. Он собственноручно заклепал орудия и, уходя последним спокойной, размеренной поступью, холодно бросил: «Нет, на крестьянина надежда плоха. Без англичан нам не обойтись».
Республиканцы одержали полную победу.
Говэн повернулся к гренадерам батальона Красный Колпак и сказал:
– Вас всего двенадцать, а стоите вы тысячи!
Гешан, по приказу Говэна, преследовал беглецов за пределами Доля и взял много пленных.
Солдаты зажгли факелы и стали обшаривать город.
– Сдавайся, – сказал он.
Вандеец пристально взглянул на говорившего. Кровь, бежавшая из раны, пропитала куртку и лужей расплывалась у его ног.
– Ты мой пленник, – повторил Говэн.
– Звать «Пляши в тени».
– Ты храбрый малый, – сказал Говэн.
И протянул вандейцу руку.
– Да здравствует король!
Собрав последние силы, он быстро вскинул обе руки: нажал курок, намереваясь всадить Говэну в сердце пулю, и одновременно взмахнул над его головой саблей.
Вандеец тоже свалился на землю.
Удар сабли рассек лицо незнакомца, упавшего без чувств. Лошадь была убита наповал.
Говэн подошел к лежащему.
– Кто этот человек? – спросил он.
Он нагнулся и посмотрел на незнакомца. Кровь, струившаяся из раны, залила все лицо и застыла красной маской. Видны были лишь седые волосы.
– Этот человек спас мне жизнь, – продолжал Говэн. – Кто-нибудь знает его? Откуда он явился?
– Командир, – ответил один из солдат. – Он только что въехал в город, я сам видел. А прискакал он по дороге из Понторсона.
Полковой хирург со своей сумкой поспешил на помощь. Раненый по-прежнему лежал без сознания. Хирург осмотрел его и заключил:
На раненом был плащ, трехцветный пояс, пара пистолетов и сабля. Его положили на носилки. Раздели. Кто-то принес ведро свежей воды, и хирург промыл рану: из-под кровавой маски показалось лицо. Говэн присматривался к незнакомцу с глубоким вниманием.
– Есть при нем бумаги? – спросил он.
Хирург нащупал в боковом кармане раненого бумажник, вытащил его и протянул Говэну.
Меж тем от холодной примочки раненый пришел в себя. Его веки слабо дрогнули.
Говэн перебирал бумаги незнакомца; вдруг он обнаружил листок, сложенный вчетверо, развернул его и прочел:
«Комитет общественного спасения. Гражданин Симурдэн…»
Этот крик достиг слуха раненого, и он открыл глаза.
Говэн задыхался от волнения.
– Симурдэн! Это вы! Во второй раз вы спасаете мне жизнь.
Симурдэн посмотрел на Говэна. Непередаваемая радость озарила его окровавленное лицо.
Говэн упал на колени возле раненого и воскликнул:
– Твой отец, – промолвил Симурдэн.
V
Капля холодной воды
Они не виделись много лет, но сердца их не разлучались ни на минуту; они признали друг друга, будто расстались только вчера.
В городской ратуше на скорую руку устроили походный лазарет. Симурдэна уложили в маленькой комнатке, примыкавшей к просторному залу, где разместили раненых солдат. Хирург зашил рану и пресек взаимные излияния друзей, заявив, что больному необходим покой. Впрочем, и самого Говэна требовали десятки неотложных дел, которые составляют долг и заботу победителя. Симурдэн остался один, но не мог уснуть; его вдвойне мучила лихорадка, он дрожал от озноба и от радостного волнения.
Он не спал, но ему казалось, что он видит сны. Неужели это явь? Свершилась его мечта. Симурдэн, по самому складу характера, не верил в свою счастливую звезду, и вот она взошла. Он нашел своего Говэна. Он оставил ребенка, а увидел взрослого мужчину, грозного, отважного воина. Увидел его в минуту победы, и победы, одержанной во имя народа. Говэн являл собой в Вандее опору революции, и это он, Симурдэн, своими собственными руками, создал этот столп республики. Этот победитель – его, Симурдэна, ученик. Он видел, как молодое лицо, быть может предназначенное украсить собой Пантеон Революции, озарялось отблеском мысли, и это также была его, Симурдэнова, мысль; его ученик, детище его духа, уже и сейчас вправе называться героем, и, кто знает, в скором времени он, быть может, прославит свою отчизну; Симурдэну казалось, что он узнает свою собственную душу, но в оболочке гения. Он только что любовался Говэном в бою, как Хирон Ахиллесом. Между священником и кентавром существует таинственное сходство, ибо и священник – человек только наполовину.
Все эти драматические события, недавнее ранение и бессонница наполняли душу Симурдэна каким-то блаженным опьянением. Он видел, как, блистательный и великолепный, подымался вверх молодой дуб, и радость была еще полнее от сознания, что содействовать этому росту в его, Симурдэна, власти! Еще одна такая победа, и тогда Симурдэну достаточно будет сказать слово, чтобы республика поручила Говэну командование армией. Когда все чаяния человека сбываются, он как бы слепнет на миг от изумления. В ту пору каждый бредил воинской славой, каждый желал создать своего полководца: Дантон выдвинул Вестермана, Марат – Россинь-оля, Эбер – Ронсена, а Робеспьер желал со всеми ними разделаться. «Почему бы и не Говэн?» – думалось Симурдэну, и он погружался в мечты. Ничто их не стесняло, Симурдэн переходил от одной грезы к другой; сами собой рушились все помехи; стоит только начать грезить, и уже трудно остановиться на полпути, впереди бесконечно высокая лестница, – и, поднимаясь со ступеньки на ступеньку, восходишь к звездам. Великий генерал руководит лишь в сфере военной; великий полководец руководит также и в сфере идей. Симурдэн мечтал о Говэне-полководце. Он уже видел, – ведь мечта быстрокрыла, – как Говэн разбивает на море англичан, как на Рейне он карает северных монархов, как в Пиренеях теснит испанцев, в Альпах призывает Рим к восстанию. В Симурдэне жило два человека – один нежной души, а другой – суровый, и оба были ныне равно удовлетворены, ибо, подчиняясь своему идеалу непреклонности, он рисовал себе будущность Говэна столь же великолепной, сколь и грозной. Симурдэн думал обо всем, что придется разрушить, прежде чем строить новое, и говорил про себя: «Сейчас не время миндальничать». Говэн, как тогда говорили, «достигнет высот». И Симурдэну представлялся Говэн в светозарных латах, со сверкающей на челе звездою; попирая мрак, возносится он на мощных крыльях идеала – справедливости, разума и прогресса, а в руке сжимает обнаженный меч; он ангел, но ангел с карающей десницей.
Когда Симурдэн, размечтавшись, дошел почти до экстаза, он вдруг услышал через полуоткрытую дверь разговор в зале, превращенном в лазарет и примыкавшем к его комнатке; он сразу же узнал голос Говэна; все долгие годы разлуки этот голос звучал в ушах Симурдэна, и теперь в мужественных его раскатах ему чудился мальчишеский голосок. Симурдэн прислушался. Раздались шаги, затем заговорили наперебой солдаты:
И Симурдэн услышал следующий диалог между Говэном и покушавшимся на его жизнь вандейцем:
– У меня достаточно сил для того, чтобы встать под дула.
– Уложите этого человека в постель. Перевяжите его раны, ухаживайте за ним, вылечите его.
Тень омрачила лицо Симурдэна. Он словно внезапно очнулся от сна и уныло пробормотал: