п томпсон устная история
Устная история
Категории Социальная история | Под редакцией сообщества: История
Устная история – направление междисциплинарных исследований в области социальной истории, посвященное фиксации, систематизации и изучению свидетельств очевидцев и современников исторических событий (например, с помощью интервьюирования)
Концепт устной истории был популяризирован в США в 1940-е годы в связи с деятельностью американского журналиста Джо Гулда (англ. Joseph Ferdinand Gould; 1889—1957), заявлявшего о своей работе над огромной книгой «Устная история нашего времени», полностью составленной из записи рассказов разных людей. В 1948 г. центр устной истории был открыт при Колумбийском университете. В 1967 г. была создана Ассоциация устной истории США, двумя годами позже аналогичная организация появилась в Великобритании.
Содержание
↑Формирование и развитие устной истории
По определению российского историка С.О. Шмидта, устной историей является «практика научно организованной устной информации участников или очевидцев событий, зафиксированной специалистами».
Широко используемый ныне термин «устная история» появился относительно недавно, как и магнитофон; и само его возникновение крайне важно для будущего. Но это не означает, что столь же ново и собственно понятие устной истории.
На самом деле устная история возникла одновременно с историей как таковой. Она была первой разновидностью истории. И лишь совсем недавно умение обращаться с устными источниками перестало считаться качеством, присущим великому историку. Когда известный французский историк середины XIX в. Жюль Мишле, профессор Эколь Нормаль, Сорбонны и Коллеж де Франс, приступал к своей «Истории Французской революции» (1847-53), он решил, что письменные документы будут лишь одним из многих источников. К его услугам была собственная память: он родился в Париже в 1798 г. — еще и десяти лет не прошло после штурма Бастилии. К тому же десять лет он систематически собирал устные свидетельства за пределами Парижа. Его намерением было уравновесить данные официальных документов политическими суждениями, бытующими в устной традиции:
Когда я говорю «устная традиция», я имею в виду национальную традицию, складывающуюся из мнений отдельных людей: то, что говорили и повторяли все — крестьяне, горожане, старики, женщины, даже дети; то, что можно услышать, если как-нибудь вечером заглянуть в деревенскую таверну; то, что можно почерпнуть, если, встретив на дороге праздного путника, затеять с ним разговор о дожде, о времени года, потом о высоких ценах на продукты, потом о временах Императора, а потом о Революции.
↑Роль исследования Пола Томпсона с устной истории
Значительную роль в развитии и пропаганде метода устной истории сыграла книга английского историка Пола Томпсона «Голос прошлого» (англ. The Voice of the Past: Oral History; 1977, 3-е издание 2000). Профессор эссекского университета, основатель журнала “Oral History” («Устная история») Пол Томпсон в своей программной работе «Голос прошлого. Устная история» рассматривает место устной истории в ряду других отраслей исторической науки, одновременно анализируя социальную миссию и общественную роль этой «самой древней разновидности истории».
«Если потенциал устной истории будет реализован полностью, — пишет П.Томпсон, — то результатом станет не конкретный список названий в одном из разделов научной библиографии, а коренное изменение способа написания и изучения истории, вопросов и суждений, а также самой структуры исторической науки. Далее мы ограничимся обсуждением лишь одного аспекта устной истории — воздействия новых устных источников на существующие области исторических исследований, и приводимые примеры намеренно отобраны только из современных трудов. Но и в этих рамках непросто сделать правильный, сбалансированный выбор между значительным числом коротких статей, особенно о промежуточных результатах незавершенных исследований, известных благодаря непосредственной публикации в журналах и библиографических сборниках «чистого» устно-исторического движения, и бесконечным множеством часто важных публикаций по социологии, антропологии, фольклору, современной истории, политике и биографических трудов, лежащих за его пределами. Полный поочередный обзор каждой области исторической науки оказался бы невероятно длинным, так что наше обсуждение будет носить только иллюстративный характер».
↑Задачи устной истории
Устная История проделала долгий путь с момента своего первого академического провозглашения в конце 40-х годов XX века и до настоящего времени. Появившись как узкое направление в рамках библиотечного и архивного дела, Устная История постепенно завоевала признание профессиональных историков, нашедших в устных воспоминаниях исключительный источник информации о прошлом. Первый энтузиазм в отношении возможностей устной истории, тем не менее, довольно скоро сменился критикой прямолинейного подхода к интерпретации воспоминаний и поиском новых методов их анализа.
Исследования последних лет показали, что многие вопросы, стоящие сейчас перед специалистами в области Устной Истории, поднимаются и в других областях гуманитарных наук: Истории, Антропологии, Социологии, Фольклористике. Устная История сейчас имеет все основания считаться междисциплинарной практикой, позволяющей извлекать информацию из устных источников.
Устные воспоминания людей позволяют получить информацию разного рода. Методика интервьюирования, вопросник, способ транскрибирования и, в конечном счете, интерпретация материалов в значительной степени зависят от исходных целей исследования, опирающегося на ту или иную академическую традицию. Методы получения и анализа интервью имеют множество вариантов. Устная История, как научное направление, делает возможным междисциплинарное взаимодействие, обмен методами и подходами, сформулированными в тех или иных научных областях.
↑Рекомендуемая литература
Эта статья еще не написана, но вы можете сделать это.
Голос прошлого. Устная история
По словам Торнтона Уайлдера, история цельнотканый гобелен, и напрасны попытки выхватить из него взглядом кусок шириной больше ладони. Эта метафора великого прозаика вполне соответствует одному из положений академической исторической науки. История непрерывный процесс, ее события могут быть изложены в разных вариантах, с различных точек зрения, и каждое время ищет приемы их прочтения.
Книга Пола Томпсона это отчасти методологическое пособие, отчасти теоретическая работа по данному вопросу. Как заявляет сам автор, «устная история не обязательно является орудием перемен; все зависит от того, как она используется. Тем не менее устная история, несомненно, может быть способом преобразования как содержания, так и цели истории. С ее помощью можно изменить сам фокус исторической науки, инициировать новые направления исследований».
Традиции устной истории существуют у всех народов. Это один из древнейших способов мышления и передачи информации. Автор подмечает их и в более классических научных исследованиях. Таким примером в чистом виде, несомненно, является хорошо известная у нас книга Льва Гумилева «Поиски вымышленного царства». Правда, Пол Томпсон об этой работе, видимо, не знал, поэтому данное направление представлено только работой Майкла Андерсона «Структура семьи в Ланкашире в XIX веке».
Традиции устной истории обнаруживаются автором «Голоса прошлого» и в исследованиях по социальной истории, экономической, символической, политической, вымышленной. О последней, вымышленной истории, он пишет: «Можно оформить вымысел изящно, как это делает в «Шести прогулках по повествовательному лесу» Умберто Эко, утверждающий, что все в мире реальности может быть поставлено под сомнение. «Кто знает, рассуждает он, прав ли на самом деле был Эйнштейн, а между тем в мире вымысла факт смерти Эммы Бовари непреложен. Художественный вымысел дает нам прочный мир, куда устойчивее мира реального, даже если мы привыкли думать иначе».
Голос прошлого. Устная история
Монография одного из самых активных британских представителей oral history Пола Томпсона «Голос прошлого» популярное введение в устную историю, выдержавшее уже три издания в Британии (в 1978, 1988 и 2000 годах).
Пол Томпсон один из пионеров устной истории в Великобритании, вместе со своими помощниками создал в 1971 году журнал «Устная история» («Oral History»), двумя годами позже его же стараниями возникло британское Общество устной истории. Томпсон профессор университета Эссекса, того самого, в котором устная история впервые обрела академический статус, возникнув в виде специальности на факультете социологии.
За двадцать пять лет, прошедших с момента выхода книги Томпсона в свет, ее значение существенно изменилось: трудно говорить о ее актуальности в современном научном контексте, а вот роль «классического пособия» для студентов и аспирантов подходит ей идеально.
Книга Томпсона состоит из двух частей. Первую составляют обзорные теоретические и исторические разделы («История и общество», «Историки и устная история», «Достижения устной истории», «Источники», «Память и личность»), вторую главы практической направленности («Проекты», «Интервью», «Хранение и отбор», «Интерпретация. Создание научной работы»). В последних содержится огромное количество практических советов по сбору и обработке интервью вплоть до «Руководства по биографическому интервью» с вариантами примерных вопросов к респондентам (с. 304-318). Тогда, в конце 1970-х, подобная структура книги отражала стремление автора представить устную историю как вполне сложившееся направление исторической науки, отстоять ее право на существование в этом качестве. К моменту третьего переиздания эту задачу уже трудно назвать первоочередной. С разговора о возможностях устной истории центр внимания переместился на то, чем ограничено устно-историческое знание и на какие вопросы оно принципиально не может ответить.
Начальные главы книги носят ярко выраженный программный характер, в них явно преобладает социально-утопический дискурс. Последовательно и педантично раскрывая читателям возможности, открывающиеся благодаря развитию устноисторического знания, Томпсон, по сути, излагает проект идеального преобразования общества. «Все непосредственно окружающее приобретает живой исторический аспект: приобщение к прошлому, которое ты не просто знаешь, но ощущаешь лично. Это особенно верно в отношении новичка, недавно поселившегося в данном районе или общине. Одно дело просто знать, что у улиц или полей, окружающих твой дом, есть свое прошлое, что они существовали и до твоего появления здесь, и совсем другое почерпнуть из этого прошлого, еще живого в памяти старожилов, глубоко личные рассказы о прогулках влюбленных по этим полям, о соседях и домах на этой улице, о работе в этом самом магазинчике» (с. 22). Человек тем самым «естественно» вписывается в местную историю через подключение локально-идиллического модуса. Может ли этот утопический проект вызывать какие-либо возражения? На уровне интенции вряд ли. А вот отметить наивный сентиментализм было бы вполне резонно. Делая акцент на характерном для устной истории «смещении фокуса», на внимании к голосу простого человека, на сближении с микроисторией, или «историей снизу вверх» (history from below), Томпсон не задается вопросом о том, насколько этот голос помогает говорящему познать себя и вписаться в тот или иной социальный и исторический контекст, каково соотношение в этом голосе своего и общего, индивидуального и коллективного, какова степень банализации данного высказывания и, соответственно, насколько реалистичен тот проект будущего, который представлен в книге. Возможности любого социального проектирования ограничены, а личностный, индивидуальный интерес к истории пробуждается (или не пробуждается) в силу причин совсем иного порядка.
«Возможность использования истории для таких конструктивных в социальном и личностном плане целей связана с самой природой устноисторического подхода. Ведь его предмет жизни отдельных людей, а любая жизнь представляет интерес» (с. 31). Интерес к жизни любого человека лежит в основе сентиментализма и, по сути, равен вниманию и сочувствию. Не случайно в XVIII веке возникновение сентиментализма было связано с социальным напором буржуазии, а в следующем столетии момент его реактуализации совпал с народническим движением. Современное же устноисторическое направление имеет мощный социальный посыл и тесно связано с левыми социально-политическими движениями и с такими направлениями исторического знания, как local history, labour history и шире social history. Устноисторическое движение становится одной из форм социальной и человеческой защиты «маленьких людей», обретающих чувство собственной значимости в процессе «проговаривания себя». Хотя защита эта во многом иллюзорна именно в силу своего субъективного и одновременно проективного (то есть надличностного) характера.
Теория и практика прикладных исторических исследований
Устная история
Одним из развивающихся направлений современной исторической науки и во многом связанным с public history является так называемая устная история (по-другому, oral history).
Профессор эссекского университета, основатель журнала «Oral history» Пол Томпсон (Paul Thompson) в своей книге «Голос прошлого. Устная история» (« The Voice of the Past: Oral History», 1977 г. ) писал: «Устная история, несомненно, может быть способом преобразования как содержания, так и цели истории. С её помощью можно изменить сам фокус исторической науки, инициировать новые направления исследований: она способна сломать барьеры между учителями и учениками, между поколениями, между образовательными учреждениями и внешним миром, а при фиксации исторического знания – будь то книги, музеи, радиопередачи или фильмы – вернуть людям, делавшим и переживавшим историю, центральное место в ней, давая им возможность заговорить в полный голос» [Томпсон, 2003, с. 15].
Наши магистранты не только изучили в первом триместре теоретические основы этой дисциплины, но и подготовили несколько устноисторических проектов, связанных одновременно с их научными интересами и с историей Пермского университета. 
Например, роль фольклора Камской археологической экспедиции в истории университета и города, советский активный туризм на Урале в 1960-1980-е гг., образ студента в различные периоды существования Пермского государственного университета и другие. Более подробно с проектами нашей магистратуры и Музея истории пермского университета Вы можете познакомиться здесь.
Томпсон П. Голос прошлого. Устная история. М., 2003. 368 с.
Пол Томпсон Устная история
Широко используемый ныне термин «устная история» появился относительно недавно, как и магнитофон; и само его возникновение крайне важно для будущего. Но это не означает, что столь же ново и собственно понятие устной истории. На самом деле устная история возникла одновременно с историей как таковой. Она была первой разновидностью истории. И лишь совсем недавно умение обращаться с устными источниками перестало считаться качеством, присущим великому историку. Когда известный французский историк середины XIX в. Жюль Мишле, профессор Эколь Нормаль, Сорбонны и Коллеж де Франс, приступал к своей «Истории Французской революции» (1847-53), он решил, что письменные документы будут лишь одним из многих источников. К его услугам была собственная память: он родился в Париже в 1798 г. — еще и десяти лет не прошло после штурма Бастилии. К тому же десять лет он систематически собирал устные свидетельства за пределами Парижа. Его намерением было уравновесить данные официальных документов политическими суждениями, бытующими в устной традиции:
Когда я говорю «устная традиция», я имею в виду национальную традицию, складывающуюся из мнений отдельных людей: то, что говорили и повторяли все — крестьяне, горожане, старики, женщины, даже дети; то, что можно услышать, если как-нибудь вечером заглянуть в деревенскую таверну; то, что можно почерпнуть, если, встретив на дороге праздного путника, затеять с ним разговор о дожде, о времени года, потом о высоких ценах на продукты, потом о временах Императора, а потом о Революции.
Мишле определенно умел слушать и «разговорить» информанта. У него также было четкое представление, в чем устные свидетельства более надежны, а в чем менее. Он считается выдающимся ученым для своего времени, но в его методах не было ничего из ряда вон выходящего. Тем не менее всего за сто лет историческая наука настолько отошла от собственных традиционных методов, что профессор Джеймс Вестфолл Томпсон в своей монументальной «Истории исторической науки» прокомментировал приведенный отрывок из Мишле как описание «странного способа сбора исторических данных»[1]. Почему ситуация диаметрально изменилась? На каких этапах устная история утратила свое первоначальное значение?
Одна из главных тому причин станет понятной, стоит лишь оценить место устной истории в обществе до возникновения письменности. На этой стадии вся история была устной. Но заучивалось и все остальное: ремесла и навыки, время дня и года, расположение небесных тел, географические понятия, законы, речи, сделки. И сама устная традиция была весьма разнообразна. Ян Вансина в своем классическом труде «Устная традиция: исследование исторической методологии» (1965)[2] выделил в африканской устной традиции пять категорий запоминаемого. Во-первых, это формулы: заучивание формулировок, ритуалов, лозунгов и титулов. Во-вторых, географические названия и имена. Затем официальная и неформальная поэзия — историческая, религиозная или личная. Четвертую категорию составляют рассказы — исторические, дидактические, художественные или личные. И, наконец, пятую — юридические и иные комментарии. Не во всех африканских обществах эти категории встречаются в полном наборе. Официальная поэзия и историческая проза, например, возникают лишь на относительно высоком уровне политической организации общества. Тем не менее в большинстве обществ, как правило, существует значительный спектр устных источников. Социальное значение некоторых разновидностей устной традиции привело также к выработке надежных механизмов для ее передачи из поколения в поколение с минимумом искажений. Так, на практике коллективные свидетельства относительно исполнения ритуалов, разрешения споров, передачи знаний и декламации при вступлении в должность позволяли веками сохранять точные формулировки текстов, иногда устаревших настолько, что их уже никто не понимал. Традиции такого рода напоминают юридические документы или священные книги, а их носители при многих африканских дворах становятся высококвалифицированными специалистами-чиновниками. В Руанде, например, за сохранение разных традиций отвечали генеалоги, хронисты, придворные певцы и абииру. Генеалоги, абакурахвенге, долж-
ны были помнить списки королей и королев-матерей; хронисты, абатеекерези, — важнейшие события разных правлений; придворные певцы, абасизи, были хранителями панегириков королям, а абииру — тайн династии. «Без нас имена королей канули бы в небытие, мы — память человечества», — справедливо утверждали «поющие славу»: «Я учу королей истории их предков, чтобы жизни древних могли послужить им примером, ведь мир стар, но будущее вырастает из прошлого»[3].
Важная роль всегда принадлежала также деревенским сказителям, которые чаще, чем придворные специалисты, доносят предания до наших дней. Их аналоги встречаются во многих других культурах; в скандинавской, например, это были скальды, а в индийской — раджпуты. Драматическую встречу с одним из таких западноафриканских сказителей — гриотов описал Алекс Хейли в рассказе о поисках своих предков, позднее изложенном в популярной полубеллетристической книге «Корни» (1976). В его семье существовало предание — явление весьма редкое для черных американцев — о том, как их самого дальнего предка привезли в колонии в качестве раба, с упоминанием некоторых деталей: что его поймали, когда он рубил дрова; что его африканское имя было Кинтай; что он называл гитару «ко», а реку — «Камби Болонго»; что он прибыл в «Наплис» и под английским именем Тоби работал на «масу Уильяма Уоллера». Хейли удалось подтвердить историю своей семьи в Америке архивными данными начиная с объявления в «Мэриленд газетт» за октябрь 1767 г. о «новоприбывших рабах на продажу» с корабля «Лорд Лигонье» и в купчей, заключенной между братьями Джоном и Уильямом Уоллерами на «одного негра-раба по имени Тоби». Но это было уже после кульминационного момента поисков Хейли на другой стороне Атлантики, когда, как сейчас представляется, энтузиазм завел его гораздо дальше, чем позволяли факты. Было установлено, что его предок говорил на языке мандинго, а «Камби Болонго» — это река Гамбия; затем, уже в Гамбии, он узнал, что существует древний семейный клан Кинте. Уже неплохо. Дальнейшие поиски привели к тому, что в крохотной далекой деревушке в глубине страны был найден сказитель этого клана — гриот. В сопровождении переводчиков и музыкантов Алекс Хейли в конце концов добрался и туда. «Издали я увидел этого маленького человечка в шляпе без полей и в светлой накидке, и даже на расстоянии чувствовалось в нем «нечто»». Вокруг Алекса Хейли полукругом собрались люди, чтобы поглазеть на первого заехавшего к ним черного американца. Затем они повернулись к старику.(…).
По ряду причин установление Алексом Хейли своей принадлежности к клану Кинте представляется куда более сомнительным, чем он тогда полагал. Его гриот, не прошедший всех ступеней обучения традиционному знанию, не был идеальным носителем традиции, но, как и положено хорошему гриоту, искал в генеалогической картотеке своей памяти нужные слушателям сведения и, возможно, заранее представлял, чего хочет Хейли. В дальнейшем, когда он повторял свой рассказ, возникали разночтения в мелких деталях. Важнее другое — то, что африканские и американские поколения семьи плохо состыкуются, возможно в результате путаницы, часто встречающейся в устной традиции, а датировка представляется весьма слабой, учитывая, что европейские войска находились на данной территории очень долго. Тем не менее легко обнаружить другие примеры достоверности устной традиции в обществах, не имеющих письменности; например, в Древней Греции, где точность описания деталей старинных доспехов и названий заброшенных городов, что сохранялись в устной форме в течение 600 лет, пока не появились первые письменные варианты «Илиады», получила подтверждение в данных античной филологии и археологии.
Так или иначе, рассказ Хейли удивительно точно доносит до нас важное значение хранителя устной истории в период, когда документирование событий, в просвещенных обществах еще не сделало публичные исторические откровения излишними. Мы уже не можем, подобно народу суахили, различать «живущих мертвых», чьи имена сохранились в устной традиции, и совершенно забытых. Современный генеалог работает один в тиши архива. Память лишилась властных полномочий, перейдя на обслуживание частных целей. Люди по-прежнему помнят ритуалы, имена, песни, истории, навыки, но теперь «последней инстанцией» и гарантией передачи сведений будущим поколениям является документ. Следовательно, именно традиционно существовавшие в обществе и особенно чтимые устные предания оказались самыми уязвимыми. И наоборот, личные воспоминания и семейные предания, редко переносимые на бумагу, потому что большинство людей не считают их особенно важными для других, стали наиболее распространенным источником устной исторической информации. Другие же устные традиции, например игры, баллады, песни и исторические рассказы, сосредоточиваются сегодня, как правило, лишь в маловлиятельных социальных группах — среди детей, городской бедноты, жителей изолированных деревень. А самой силь-
ной коллективной памятью обладают притесняемые группы-изгои. В гэльскоязычных общинах на северо-западе Британии до сих пор, как будто это случилось вчера, помнят «очистки земель»[4] в Шотландии XVIII в., когда мелкие фермеры были изгнаны из своих старых поселений на морское побережье. Во Франции в семьях вандейских роялистов история их сопротивления республиканцам передавалась из уст в уста целых 150 лет. Или, что еще примечательнее, в населенных протестантами долинах Севеннских гор семейные предания и сегодня дают более точное представление, чем документы, о беспрецедентной, а значит, искаженно представленной в официальных донесениях партизанской войне «камизаров» (белорубашечников) в 1702-04 гг., в ходе которой их предки-крестьяне успешно отразили натиск войска Людовика XIV и отстояли свою веру. Таким образом, изменение социального статуса носителей устной традиции четко связано с длительным процессом падения ее престижа и, парадоксальным образом, с ее нынешней радикальностью[5].
В Западной Европе это происходило очень медленно. Первые письменные исторические труды появились около 3 тыс. лет назад. В них фиксировалась существующая устная традиция, относящаяся к далекому прошлому, и постепенно складывалось летописание настоящего. Поскольку в Европе этот этап начался довольно рано, его легче проследить там, где это произошло позднее, — на основе систематического сбора исторических преданий среди простолюдинов древнекитайским придворным историком Сыма Цянем (145 или 135 — ок. 86 до н.э.) или среди знатных семей по приказу японского императора в VIII в.; или воспоминаний о пророках в мусульманском мире IX в.; или ценнейших сведений об истории и культуре ацтеков до испанского завоевания, записанных по воспоминаниям стариков Саагуном[6] и испанскими монахами-францисканцами в Мексике в середине XVI столетия. Но мы знаем, что уже на самой ранней стадии несколько выдающихся европейских историков пытались дать оценку своих источников. Метод Геродота, жившего в V в. до н.э., к примеру, заключался в розыске и расспросе очевидцев. В III в. н.э. Лукиан уже советует будущему историку обращать внимание на мотивы своего информанта, а Геродиан достаточно часто ссылается на свои источники, определяя для читателя порядок их значимости: древние авторитеты, дворцовая информация, письма, заседания сената, другие свидетельства. В начале VIII в. Беда Достопочтенный в предисловии к своей «Церковной истории народа
англов» тщательно проводит различие между источниками. В отношении большинства английских провинций ему приходилось полагаться на устные предания, присланные ему другими монахами, но ему удалось поработать и с архивами в Кентербери и даже получить копии писем из папских архивов через одного лондонского священника, побывавшего в Риме. Но больше всего он был уверен в данных о своей родной Нортумбрии, где «я полагаюсь не на одного какого-то автора, а на бесчисленных надежных свидетелей, знающих или помнящих факты, а также на то, что я знаю сам»[7].
Отношение Беды к источникам и его убежденность в том, что больше всего исследователю можно доверять там, где он мог лично собрать устные свидетельства очевидцев, разделялись всеми наиболее критически настроенными историками вплоть до XVIII в. включительно — не говоря уже о множестве современных им не столь дотошных хронистов и агиографов. Ни распространение книгопечатания, ни светский рационализм Возрождения не привели к каким-либо изменениям в сложившемся отношении к источникам. Это не покажется таким уж удивительным, если мы поймем, что типичный ученый скорее слышал чтение, чем сам читал появившиеся печатные книги. А когда правда была особенно важна, ее надо было высказать устно. Папы выносили свои окончательные решения о католической доктрине ex cathedra[8], а суды как в христианском, так и в мусульманском мире, быстро убедившись в том, как легко подделать письменные хартии, настаивали на заслушивании свидетелей, потому что только так их можно было подвергнуть перекрестному допросу. Даже счета ежегодно проверялись вслух или подвергались «аудиту». Надо сказать, на практике известные историки были не столь осторожны, как Беда. Например, Гвиччардини, итальянский ученый XVI в., избегает прямого цитирования документов, полагая, что его собственная принадлежность к описываемому времени является достаточной гарантией правдивости. Кларендонова «История мятежа и гражданских войн в Англии» (1704) написана в той же манере, хотя автор часто ссылается на воспоминания и даже не поленился изучить протоколы палаты общин за те десять лет, когда он не являлся ее членом. Епископ Бернет в «Истории его времени» (1724) не столь категоричен, но и он признает первостепенную важность устных источников, обращаясь с ними весьма аккуратно. Он регулярно ссылается на авторов приводимых историй, а если свидетели не согласны друг с другом — сопоставляет их версии. И напротив, опубликованные источники, по его мнению,
имеют меньшую ценность: «Я оставляю все общие рассуждения обычным книгам. Если я когда и ссылаюсь на выдержки из книг, то отчасти затем, чтобы не терялась нить повествования»[9].
Удивительней, пожалуй, другое — то, что мы не видим особых изменений, по крайней мере в подходе к источникам по недавнему периоду, у историков-просветителей XVIII в. Конечно, Вольтер довольно цинично относился к передаваемым из поколения в поколение «абсурдным» мифам устной традиции далекого прошлого, которые были первоначальным «фундаментом истории», высказываясь в том духе, что чем древнее их происхождение, тем меньше их ценность, ведь «они теряют часть достоверности при каждом новом пересказе». Он радовался, что «пророчества, чудеса и видения теперь уходят обратно в область фантазии. История же нуждается в просвещении философией». От современных историков Вольтер требовал «больше деталей, тщательно выверенных фактов». Впрочем, для собственных трудов он собирал как устные, так и документальные свидетельства, но редко ссылался на источники, а его общие замечания позволяют предположить, что он не делал между ними различий. Так, в своей «Истории Карла XII» (1731) он похвалялся, что «не осмелился туда включить ни одного факта, не проконсультировавшись с абсолютно надежными очевидцами». После публикации этого труда он приводил в качестве доказательства его достоверности одобрительное письмо от польского короля, который «сам был очевидцем» некоторых из описываемых событий. Он также оправдывал отсутствие ссылок на источники в своей книге «Век Людовика XIV» (1751) тем, что «события первых лет, известные каждому, требовалось лишь показать в нужном свете, а что касается более поздних событий, то автор говорит о них как очевидец». И наоборот, в «Истории России в царствование Петра Великого» (1759-63) он счел необходимым назвать, по крайней мере в начале книги, «своих поручителей, главный из которых — сам Петр Великий»[10]. В этой работе он пользовался документами, которые русские чиновники отбирали, копировали и посылали ему в Женеву. Удивительно, что Вольтер, придавая особое значение личным свидетельствам, почти не осознавал, что и в личной оценке монархом своего царствования, и в подборке документов, сохраненных и даже отобранных царскими властями, могут быть искажения.
Более того, Вольтер-историк имел немало выдающихся почитателей. Джеймс Босуэлл записал ход дискуссии, состоявшейся однажды за завтраком в 1773 г. между Сэмюелом Джонсоном, оставившим работу по систематизации английского языка и прелести Лондона ради опыта прямого соприкосновения с примитивным обществом Шот-
Не случайно этот удивительно ранний призыв к осуществлению устно-исторического проекта прозвучал именно тогда. Начинался период больших перемен в самой природе исторической науки, связанных с двухвековым развитием книгопечатания, — произошел количественный и качественный скачок в области доступных историку ресурсов. Возьмем, например, работу «Новый метод изучения истории: рекомендация более простых и полных указаний по совершенствованию этой науки», опубликованную Лангле дю Френуа, библиотекарем принца Савойского, в 1713 г. и в дальнейшем переведенную на голландский, немецкий и английский языки. Вообще-то, в самом предложенном там методе ничего особенно нового нет — Френуа даже утверждает, что историки, сочетающие «добросовестные исследования с огромным практическим опытом», значительно превосходят тех, «кто запирается в кабинете и там изучает, полагаясь на сделанное другими, те факты, о которых сам не сумел узнать»[12]. Куда примечательней второй том его книги, поскольку он целиком представляет собой библиографию примерно из 10 тыс. названий исторических трудов на основных европейских языках. Сам факт составления такого списка литературы говорит о том, что к тому времени уже сформировалось значительное
научное сообщество. Он также демонстрирует уровень развития базовых профессиональных ресурсов историка. Английский ученый, например, мог теперь пользоваться серией трудов по истории графств и отдельных местностей, биографий и биографических сборников, записками путешественников. Печатались подборки церковных записей, рукописных хроник и средневековых официальных документов. В книге епископа Уильяма Николсона «Английская историческая библиотека» уже содержалась критическая библиография. Формировался механизм написания истории «из кабинета»: по крайней мере некоторые историки могли теперь отказаться от полевых исследований, полагаясь на документы и устные источники, опубликованные другими.
Тем не менее непосредственным результатом огромного роста числа опубликованных источников, продолжавшегося на протяжении всего XVIII в., стало несомненное обогащение исторической науки. Вольтер мог с полным основанием настаивать, чтобы хороший современный историк уделял «больше внимания обычаям, законам, нравам, торговле, финансам, сельскому хозяйству, населению. С историей происходит то же, что с математикой и физикой. Охват ее чрезвычайно расширился»[13]. Особенно заметно сказалось длительное воздействие перемен на трудах Маколея, чья «История Англии» (1848-55) с коммерческой точки зрения была, вероятно, самой популярной исторической книгой на английском языке в XIX в. Маколея — политика-практика и мастера литературного стиля — можно рассматривать как наследника Гвиччардини и Кларендона. Но, возможно, самые блестящие страницы в его книге — это те, где он с позиции сельского сквайра описывает социальное положение городской и сельской бедноты. В качестве источников он использует материалы тогдашних обследований, стихи и романы, дневники и опубликованные воспоминания. Он также весьма интересно пользуется устной традицией. В историях о грабителях с большой дороги, занимавших «положение аристократов в воровском сообществе», рассказы
об их свирепости и дерзости, частых вспышках великодушия и доброты, об их любовных похождениях, чудесных побегах. конечно, содержат немалую примесь вымысла; но это не значит, что их не следует записывать; ведь несомненным и важным является тот факт, что подобным сказкам, правдивым или нет, наши предки внимали с жадностью и верой.
Он приводит длинную цитату из гневной уличной баллады, которую называет «яростным и горьким криком труда против капитала», и
настаивает на использовании такого рода источников для социальной истории. «Простые люди того времени не имели привычки собираться на публичные дискуссии, или разглагольствовать, или писать петиции в парламент. Ни одна газета не выступала в их поддержку. Очень многое в их истории можно узнать только из баллад»[14].
Как историк многопрофильный, Маколей пользовался не только более широким кругом опубликованных источников, но и применял целый ряд других методов написания истории. Одним из авторитетных приверженцев устной традиции, на которых он ссылался, был сэр Вальтер Скотт. В молодости, до того как стать романистом, Скотт был адвокатом в приграничном районе, и одной из первых его публикаций стали «Песни шотландской границы» (1802) — сборник народных баллад, которые он со своим другом Робертом Шортридом услышал от сельских жителей. Интерес к народному творчеству в нем отчасти пробудил также еще более ранний сборник — «Сокровища древней поэзии», опубликованный в 1765 г. епископом Перси. Но могли ему попасться и другие труды подобного рода. Наибольшей известностью среди них пользовалась «Britannia» (1586) Уильяма Кемдена, содержавшая, помимо стихов, главы о развитии английского языка, о поговорках и именах. Это был один из основополагающих трудов в области исторического исследования языка и фольклора. В качестве примера другого подхода можно назвать радикальную работу популистов из Ньюкасла — Джона Брэнда и Джозефа Ритсона, которые считали изучение народной культуры долгом «друзей человека» и совмещали сбор произведений устного творчества с планами поддержки самовыражения народа, предполагавшими упрощение английского правописания на основе разговорного просторечия[15].
В дальнейшем Скотт внес значительный вклад еще в одну новую форму написания истории — исторический роман. Здесь он также лично собирал большинство необходимых ему устных свидетельств. В Шотландских горах, беседуя со стариками-якобитами, принимавшими участие в восстании 1745 г., Скотт понял самую суть тех событий. В Каллоденской битве погибла целая культура; кланы горцев были рассеяны или уничтожены, настал конец племенного общества и прежнего, принципиально иного образа жизни. Старики, с которыми он говорил, сами были настоящими «историческими документами», и встречи с ними помогли придать его произведениям достоверность, пронизывающую такие ранние романы, как «Уэверли», «Антикварий», «Роб Рой» и «Гай Меннеринг». Одновременно и подшучивая над собой, и желая отдать должное своим источникам, он ставил в качестве эпиграфа к некоторым романам предостерегающие строки Роберта Бёрнса:
A chiel»s amang you takin» notes
An» faith he»ll prent it[16].
(Меж вами парень делает заметки,
И уж поверьте, он их напечатает.) (…).
Третьим типом исторического труда, особенно быстро развивавшимся с конца XVII в., стали биографические мемуары, где использование устных источников, естественно, всегда было признанным методом. Растущая популярность мемуаров привела к появлению новых интересных исследовательских направлений. Прежде всего это относится к сборникам биографий, представлявшим целые социальные группы, а не просто выдающихся личностей. Самый знаменитый труд в этом жанре — «Краткие жизнеописания» Джона Обри, хотя и получил известность при жизни автора, но опубликован был лишь двести лет спустя, в 1898 г. Обри, писавший, что с детства «любил беседовать со стариками, как с Живой Историей», был обедневшим сельским дворянином, вынужденным превратить свое хобби в источник средств существования — работал на других в качестве помощника в исследованиях древности[17]. В ходе этой работы он изыскивал время для сбора
рассказов и данных великого множества источников, необходимых ему для создания коллективного портрета представителей своего социального круга — интеллигенции XVII в. Менее известным примером подобной работы на местном уровне является книга Ричарда Гофа «Проявления человеческой природы в истории Миддла» (Шропшир, 1833), написанная в 1706 г. и недавно вызвавшая интерес историков. В предисловии к переизданию У. Г. Хоскинс назвал ее уникальной книгой: «Она дает нам картину Англии XVII в. во всех ее восхитительных и разнообразных деталях, и в этом с ней не может даже сравниться ни одна другая из известных мне книг». Гоф начал с описания зданий прихода, но, дойдя до приходской церкви, использовал ее скамьи в качестве «каркаса» для социального исследования и, переходя от одной скамьи к другой, рассуждал о происхождении и роде занятий семей, их занимавших, увлеченно перечислял их взлеты и падения — пьянство, взяточничество или проституцию. Информация эта — не просто иллюстративный материал; с точки зрения современной науки ее ценность заключается в установлении основных демографических фактов и исправлении ошибочных толкований, которые могли быть сделаны на основе более традиционных источников вроде завещаний и приходских книг[18]. (Откровенность, с которой Гоф документирует скандальные подробности, пожалуй, действительно уникальна, а его внимание к людям, а не к институтам является одним из первых примеров ценной и редко встречаемой разновидности местной истории. Более поздним примером того же рода может служить «История и традиции Дарвена и его жителей» — стенографическая запись рассказа старожила, сделанная редактором местной газеты Дж. Г. Шоу и опубликованная в 1889 г.
Еще более потрясающим феноменом, несомненно отражающим раннее появление на социально-политической сцене британского рабочего класса, стало значительное распространение в XIX в. чрезвычайно разнообразных автобиографий рабочих: интеллектуальных, политических и личных. У этого явления было несколько источников. Один из них — публикация жизнеописаний в качестве моральных образцов. Религиозные автобиографии пуритан-сектантов середины XVII в. были первыми произведениями такого рода, созданными выходцами из низших классов, а публиковавшиеся сборники «Духовный опыт» содержали, что еще менее характерно для той эпохи, даже свидетельства женщин. В XVIII в. также записывались рассказы об обращении и спасении — у французских гугенотов-камизаров или английских стариков-раскольников и первых методистов; а в 1820-х гг. один Исследователь северного уэслианства не только добился решения