Я часто себя спрашиваю зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девушки
Я часто себя спрашиваю зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девушки
1.2.1. Как в стихотворении Е. Баратынского показаны взаимоотношения человека и природы?
Прочитайте приведённый ниже фрагмент произведения и выполните задания 1.1.1—1.1.2.
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлёкся трудностью
Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдём такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть,которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности — только в невозможности достигнуть цели, то есть конца.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе её не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое моё удовольствие — подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашёл бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание даёт понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить её к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение даёт уже им форму, и эта форма есть действие; тот в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Страсти не что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, a ни одна не скачет и не пенится до самого моря.
М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»
Прочитайте приведённое ниже произведение и выполните задание 1.2.1.—1.2.2.
Я часто себя спрашиваю зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девушки
1.1.1. Какие нравственные проблемы затрагивает Печорин в своих размышлениях?
1.2.1. При помощи каких художественных средств поэту удалось передать состояние гармоничного покоя в природе?
Прочитайте приведённый ниже фрагмент произведения и выполните задания 1.1.1—1.1.2.
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлёкся трудностью предприятия.
Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдём такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности — только в не-возможности достигнуть цели, то есть конца.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе её не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слёз!»
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое моё удовольствие — цодчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашёл бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание даёт понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить её к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение даёт уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Страсти не что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря.
М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»
Прочитайте приведённое ниже произведение и выполните задания 1.2.1—1.2.2.
Я часто себя спрашиваю зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девушки
1.1.2. Как характеризуют Печорина его представления о любви и счастье?
1.2.2. Почему стихотворение «Тени сизые смесились. » можно отнести не только к пейзажной, но и к философской лирике?
Прочитайте приведённый ниже фрагмент произведения и выполните задания 1.1.1—1.1.2.
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлёкся трудностью предприятия.
Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдём такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности — только в не-возможности достигнуть цели, то есть конца.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе её не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слёз!»
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое моё удовольствие — цодчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашёл бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание даёт понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить её к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение даёт уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Страсти не что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря.
М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»
Прочитайте приведённое ниже произведение и выполните задания 1.2.1—1.2.2.
В.И. Левин: «Об истинном смысле монолога Печорина»
В преддверии 150-летнего юбилея М. Ю. Лермонтова в 1964 году, был опубликован ряд публикаций о его творчестве, среди которых и статья литературоведа Владимира Исааковича Левина «Об истинном смысле монолога Печорина».
По мнению автора статьи, иследователи ошибаются, когда придают особо важное значение монологу Печорина, видя в нем известный ключ для понимания лермонтовского образа. Они заблуждаются «по силе инерции», проявив «несчастную доверчивость …к буквальному значению слов». На самом деле, монолог Печорина всего лишь хитрый прием опытного ловеласа и соблазнителя, фальшивого, пустого человека, ни одному слову которого нельзя верить.
В. ЛЕВИН
Об истинном смысле монолога
Печорина
В предисловии к «Герою нашего времени» М. Ю. Лермонтов писал: «Эта книга испытала на себе… несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов» (VI, 202).
Хотя со времени выхода романа в свет прошло более ста двадцати лет, замечание Лермонтова до некоторой степени сохраняет свою силу и в отношении современного литературоведения. Речь идет о толковании современными учеными знаменитого монолога Печорина: «Да! такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли; я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние, — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней — и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало» (VI, 297).
Однако внимательное изучение текста романа показывает, что монолог этот играет совершенно иную и далеко не столь существенную роль в понимании образа Печорина, ибо нет никаких оснований придавать ему буквальный смысл.
В «журнале Печорина» монолог этот относится к записи от 3 июня, которая начинается следующими словами: «Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь?» (VI, 293). Вопрос этот и последующий ответ на него раскрывают цель, которую преследует данным монологом Печорин. Этой цели подчинены все разговоры Печорина с княжной Мери. Все они являются звеньями одной цепи, ходами шахматиста, превосходно разыгрывающего свою партию. Не составляет исключения и данный монолог.
Взглянем на фразу, предшествующую ему. «Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид» (VI, 296; подчеркнуто мною. — В. Л.). Если человек принимает определенный вид, значит он играет какую-то роль, и у нас уже есть некоторые основания не доверять ему.
«В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали… ей было жаль меня! Сострадание, чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце» (VI, 297), — эта фраза следует непосредственно после монолога.
Как холодны и расчетливы фразы, окаймляющие монолог, как противоречат они в тоне своего звучания выспренной и пылкой «исповеди» Печорина! А ведь запись в журнале Печорина сделана в тот же день, так что Печорин не имел времени взглянуть на событие уже другими глазами; он писал непосредственно, как говорится, — по горячим следам.
Печорин выиграл партию не одним ходом. Он методично, четко и продуманно разыграл свою роль. Заглянем несколько вперед. Вот запись от 22 мая: «После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид» (VI, 285). А в записи от 29 мая мы встречаем: «…всякий раз, как Грушницкий подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем» (VI, 292). И далее, там же: «Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид» (VI, 293).
В игре, которую ведет Печорин, есть и третий партнер. Это Грушницкий. И Печорин в разговоре с ним (запись от 16 мая) также «принял серьезный вид» (VI, 276) (всюду подчеркнуто мною. — В. Л.).
Пятикратным повтором «Я принял…вид» Лермонтов показывает, что разбираемый монолог является одним из ходов (правда, может быть, самым эффектным и решающим) в «атаке» Печорина на княжну Мери, в спектакле, который разыгрывает этот превосходный актер.
Интересно взглянуть на монолог и с точки зрения его стилистики. Эта прочувственная речь была бы, безусловно, на месте в устах героя романтического произведения в духе Бестужева-Марлинского и даже раннего Лермонтова, но из общего строя языка Печорина, героя глубоко реалистического романа, она явно выпадает. Лишь еще один небольшой печоринский монолог выдержан в том же стиле. И он тоже обращен к княжне Мери (запись от 7 июня, т. е. спустя 4 дня после первого): «Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой раз не случится: я приму свои меры. Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте» (VI, 305).
Итак, дважды становится Печорин перед княжной Мери в позу Грушницкого, и это не случайно: тонкий психолог, Печорин считает, что окутав себя ореолом романтики, он скорее и вернее добьется успеха. Печорин сознательно подражает человеку, над которым он смеется, подражает именно в том, что как раз и вызывает его смех. Не исключена возможность, что пародийность этого монолога является своеобразным лермонтовским переосмыслением образа романтического героя его ранней лирики и особенно драматургии («Странный человек», «Два брата»).
Но может быть, несмотря на цели, которые преследовал своим монологом Печорин, и на мелодраматическую форму монолога, Печорин все-таки говорил правду? Может быть, он заранее решил рассказать княжне о своем прошлом, считая, что правда подействует здесь лучше всякого вымысла?
Безусловно нет. Из рассказа Максим Максимыча мы узнаем, что никакого конфликта между юным Печориным и светом не было. Печорин был достаточно богат и родовит, чтобы свет широко и гостеприимно раскрыл перед ним свои объятия; Печорин вовсе не был им отвержен (как это можно было бы заключить из его монолога), а наоборот имел в нем весьма большой успех. Это подтверждается и отношением к Печорину матери Мери, княгини Лиговской, которая с самого начала смотрит на него как на человека своего круга. С ним произошла какая-то неприятность, кажется, дуэль, из-за которой он выслан на Кавказ — ну и что же, она нисколько не компрометирует его в глазах света, и двери гостиных по-прежнему широко открыты перед ним.
Печорин обманул не только легковерную княжну Мери — в этом еще раз сказалась гениальность лермонтовской кисти — но и принявших монолог всерьез многоопытных критиков. Однако не всех. Обратившись к Белинскому, мы увидим, что первого и непревзойденного исследователя «Героя нашего времени» «провести» оказалось не так-то легко.
Белинский сразу понял, что в словах Печорина не заключена правда, что монолог вовсе не является рассказом о его прошлом. Цель монолога была ясна Белинскому. «Бедная Мери! Как систематически, с какою рассчитанною точностию ведет ее злой дух по пути погибели!» (IV, 241) — так резюмирует великий критик свои впечатления от монолога.
Это замечание, а также слова «она все приняла за наличную монету» (VI, 241) свидетельствуют о том, что Белинский нисколько не поверил Печорину, он-то не принял его «исповедь» за «наличную монету»…
Нас ни в коей мере не должны ввести в заблуждение следующие слова критика: «От души ли говорил это Печорин или притворялся? — Трудно решить определительно: кажется, что тут было и то и другое» (IV, 240).
В дальнейшем мы можем убедиться в том, что Белинский не имел здесь в виду правдивость монолога, он подразумевал иное.
Когда настоящий актер находится на сцене, он забывает о том, что играет какую-то роль: он искренне верит, что он — Лир, Отелло или Хлестаков.
Именно этот момент, момент, связанный с искренностью игры актера, имел в виду Белинский.
Белинский четко разграничивает понятия «правда» и «искренность». Критик считает, что преследуя определенные цели и прибегая к заведомой лжи, Печорин в своей замечательной, полной вдохновения импровизации в какой-то момент сам поверил в ее правду и лгал уже совершенно искренне.
«Мало того, что они хорошо помнят свои истинные страдания, — пишет критик о людях печоринского склада, — они еще неистощимы в выдумывании небывалых» (IV, 240). В этих словах Белинского ясно звучит неверие его в правдивость слов Печорина.
Но с величайшей тонкостью обобщения показывает критик искренность лжи Печориных: «Истинная или ложная причина их жалоб, — им всё равно, и желчная горесть их равно искренна и непритворна. Мало того: начиная лгать с сознанием… они продолжают и оканчивают искренне. Они сами не знают, когда лгут и когда говорят правду, когда слова их — вопль души или когда они — фразы» (IV, 241).
Более поздние исследователи романа, к сожалению, не поняли того, что было совершенно ясно Белинскому: этим монологом Печорин замечательно, с подлинно артистическим вдохновением и талантом сыграл перед княжной Мери созданную им самим роль романтического героя.
Итак, монолог, обращенный к Мери, — заведомая ложь, перешедшая в искреннюю, — не является экстраординарным случаем в жизни Печорина — об этом говорит сцена с Бэлой. Оба эпизода вместе уже составляют определенную черту характера (именно это, безусловно, имеет в виду Белинский, типизируя ее в людях печоринского склада). Черта эта — ее можно называть по-разному: можно — искренностью во лжи, можно говорить о блестящих артистических способностях Печорина — черта эта в одном случае (с Бэлой) предстает перед читателем открыто; в другом же (с Мери) — настолько завуалированно, что многочисленные читатели и исследователи романа оказались введенными в заблуждение. Обращенный к Мери монолог, на первый взгляд кажущийся рассказом о прошлом Печорина, а на деле не имеющий к нему никакого отношения, служит раскрытию совершенно особой черты характера героя.
СОЧИНЕНИЯ
С появлением в жизни Печорина Бэлы у него появляется какая-то цель, возможность отвлечься от приступов тоски, которая на него находит, а сопротивление девушки его раззадоривает. Осознает ли он в этот момент весь трагизм ситуации? Нет, он не обманывает девушку, когда говорит ей: «Если ты снова будешь грустить, то я умру». Или обманывает неосознанно. Печорин в этот момент верит, что Бэла и впрямь может составить его счастье.
Но любит ли Печорин Бэлу? Этого он и сам не знает. Печорин погубил девушку — в этом его «преступление», но наказан и он сам. Его беда и его трагедия в том, что он не умеет любить. Настоящая любовь — это и забота о человеке и тревога о нем, любящий человек живет тем, кого любит, думает о нем. А Печорин не умеет думать о ком бы то ни было, он занят самим собой. Ему грустно, скучно, одиноко, ему захотелось любви другого человека — он добивается ее. Добивается, а потом бросает, как ребенок бросает ставшую неинтересной игрушку. Так поступают эгоисты, и Печорин тоже эгоист. Он не сострадает людям. Совершив ошибку, продолжает жить по тем же принципам. И вот уже его жертвой оказывается княжна Мери. История повторяется.
Поступая нечестно с другими, Печорин честен с самим собой. Он пытается разобраться в себе, не оправдывая своих поступков. А ведь такая беспощадность к себе — редкое свойство. «Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не
хочу и на которой никогда не женюсь. » И сам же отвечает: «. есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души. Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы».
Этой «ненасытной жадностью» Печорин страдает на протяжении всего романа. Он непременно желает участвовать во всех событиях чужой жизни. Возможно, это было бы неплохой чертой характера, если бы такое вмешательство не доставляло другим страдания.