плющиха два история имена воспоминания впечатления
LiveInternetLiveInternet
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Интересы
—Постоянные читатели
—Статистика
Книга «Моя Плющиха» и рецензия на нее
Сообщение Lunteg на ЖЖ: http://lunteg.livejournal.com/161598.html#cutid1
Когда на уроке литературы становилось совсем невыносимо скучно, я пялилась в окно. Из окна была видна беломраморная лысина вождя и три грации: лысину полировали дожди: это был двор мастерской скульптора с фамилией, которую я все время забывала.
Сегодня я разговаривала с сыном этого скульптора. Только вот про Ильича спросить постеснялась, стоит или уже убрали. И про граций тоже.
Возвращаясь с собрания «Моей Плющихи», я изнемогаю от умиления. Точных слов мне все равно не найти: дорогого стоит послушать человеческую речь. Спасибо вам, послевоенные ребята.
«Оказывается, важно было совсем не это.
Не работа в НИИ, не поездка за границу, не диплом, не медаль и не звание, не переход из одного отдела в другой и не дача. Вернее, и это тоже было важно. Ровно так же, как удовольствие проехаться на колбасе, или три часа пути на серпуховской электричке до Мелихова, или то, что школьникам выдавали каждый день по ириске и баранке. И от этого стать школьником хотелось нестерпимо. Школа была в 7-м Ростовском переулке, на Плющихе, по улице тогда еще ходил трамвай, и тополь рос, и продавали керосин. И запах керосина — это тоже очень важно, до тех пор пока не дали газ и спустя много лет после того, как сама керосинная лавка исчезла.
Они теперь так много всего видели. Они знают, что говорят.
Ее можно расслышать даже в завершающей книгу статье М.А. Реформатской «Алферовская гимназия». Это научно-историческое исследование написано с опорой на материалы, хранящиеся в семье самой Марии Александровны. Женская Алферовская гимназия просуществовала до 1919 года, когда ее руководителей и устроителей, супругов Алферовых, расстреляли на Лубянке, обоих. Она давала знания в объеме мужских гимназий, а со своими трудными вопросами, как «Можно ли жить без веры в бога?», алферовки, и знатные, и те, о происхождении которых никто ничего не знал, шли прямо к директору. Алферовки, девочки в синих беретах, появляются уже в самом конце книги, а в 31-й школе потом и теней этих алферовок не было, были переполненные только мальчиками классы, пока в 1953 году обучение не стало совместным. Языком общения в школе был. мат. Он служил сигналом, чужого от своего отличали на слух. Слабый характером учитель бывал обречен; не найдется почти ни одного очерка, где бы автор не вспоминал об изощренных, методичных издевательствах, о разнообразных способах срыва уроков и о жертвах, которые покидали класс, покидали школу или просто стояли, съежившись, ожидая удара, у доски спиной к классу.
Странно, но она не оставляет после себя горечи.
Бывает так, что мемуары, письма, свидетельства заставляют испытывать стыд за собственную тихую и длительную юность. Есть неприятное чувство, что автору, незаметно даже для него самого, этого и хотелось. Он точно упрекает тебя за твое благополучие, и за то, что ты из другого времени, и за возможность отложить, закрыть, захлопнуть то, что он пережил и на чем он очень настаивает. Ведь ничего другого нет.
Ничего подобного, говорит тетрадь воспоминаний хором в несколько десятков голосов.
Дети должны быть детьми, каждый год в школе проходит выпускной, баранки и ириски на переменах перестали давать в 1947 году, когда жизнь стала потихоньку налаживаться, и во всем этом есть великая правда. Сегодня не равно завтрашнему дню, но чтобы связать их, нужны эти записки — послание в прошлое, телеграфный бросок обратно, попытка рассказать одну-единственную историю, которая никак не закончится». (Яна Мамбетова, «Знамя», 2009, № 9)
Плющиха два история имена воспоминания впечатления
Наша Плющиха. Тетрадь воспоминаний. — М.: Близнецы, 2008.
Оказывается, важно было совсем не это.
Не работа в НИИ, не поездка за границу, не диплом, не медаль и не звание, не переход из одного отдела в другой и не дача. Вернее, и это тоже было важно. Ровно так же, как удовольствие проехаться на колбасе, или три часа пути на серпуховской электричке до Мелихова, или то, что школьникам выдавали каждый день по ириске и баранке. И от этого стать школьником хотелось нестерпимо. Школа была в 7-м Ростовском переулке, на Плющихе, по улице тогда еще ходил трамвай, и тополь рос, и продавали керосин. И запах керосина — это тоже очень важно, до тех пор пока не дали газ и спустя много лет после того, как сама керосинная лавка исчезла.
Взрослые, для которых теперь все это стало воспоминанием, говорят своему прошлому, своим темным, лихим и прекрасным сороковым и пятидесятым годам: — Эй, вы, дети Плющихи! Хорошо вам в детстве или нет? Если да, то живите там всегда!
Они теперь так много всего видели. Они знают, что говорят.
Они окончили одну и ту же школу, знали, какие дворы дружат между собой, а какие соперничают, из окон своих домов видели, как разрушают железным шаром церковь Благовещения Богородицы на Бережках. Церковь так и не восстановили, а дети выросли, встретились через пятьдесят лет и издали тетрадь воспоминаний “Наша Плющиха”. Той улицы, о которой они рассказывают, теперь почти не видно. Они говорят — Дети, эй, вы! — И по привычке откликаются сами.
Книгу открывают три очерка Ильи Сафонова, он — из выпуска 1955 года. Все бывшие ученики 31-й школы собрались вновь спустя пятьдесят лет именно благодаря ему, это у него достало сил, порыва и нежности. На фотографии он — устремленный, открытый, узкое лицо, внимательные глаза. Сначала он рассказывает о своей школе и о себе. В блокаду, перед полным окружением, родители сумели отправить его с чужими людьми на “Большую землю”, а сами погибли. Илью воспитывали две тетушки, художница Елена Васильевна Сафонова и бывшая фрейлина императрицы, вернувшаяся из лагеря, Анна Васильевна. Все началось именно с ее воспоминаний; Илья издал их в историческом альманахе “Минувшее”, и тогда они перестали быть минувшим. Каждую минуту, когда кто-то читает их, они — настоящее. Это он создал общество “Моя Плющиха”, которое на свои собственные средства и выпустило тетрадь воспоминаний. Сафонов сам писал воспоминания, а потом возникла идея объединить всех, кому это близко, кому есть что добавить; и все осуществилось. Когда Илья умолкает, начинают говорить его друзья: одиннадцать очерков посвящены Илье Сафонову — он погиб в автомобильной катастрофе в 2004 году.
Книга “Наша Плющиха” — оранжевая. Стоит взять ее в руки, как возвращается давно утраченное ощущение школьной тетради, бумажного изделия “Восход”. Потому что на задней обложке — привычные меры длины, меры массы, меры площади. Правда, это негодная подсказка: сколько ни сверли ее взглядом — ничего нового не появится, один сантиметр — это всегда десять миллиметров, и таблица умножения затверживается навсегда.
“И мне захотелось, — пишет Сафонов, — собрать под одну крышу все фрагменты собственных писаний, где так или иначе появляется улица Плющиха, то есть сделать как бы ее портрет боковым зрением, когда внимание вроде бы обращено на другие объекты, однако каждый следующий кадр добавляет что-то и к фоновому герою, открывает новые его черты”. Так он формулирует одну из художественных задач книги, причину, по которой она может быть интересна не только тем, кто это пережил сам и кому есть что вспомнить. Вместе с тем он раскрывает один из главных стилистических приемов книги и одновременно механизм памяти: портрет боковым зрением. Память — это другие акценты, возможность пристально вглядеться в то, что только скользнуло мимо. Существует опасность, что за мнимостью ушедшего все — и безобразие, и дикость, и неудержимая красота, и голод, и залитые льдом аллеи парка Горького — может быть возведено в культ, тяжелый и изнурительный, память может превратиться в колодец, от которого не оторваться. Но она же может стать опорой, надежной и нескользкой, не одному — а сразу многим, целому хору.
Среди авторов — известные театральные художники Сергей и Татьяна Бархины, искусствовед Мария Реформатская, и архитектор Илья Лежава, и оператор Валерий Меньшов, и у всех теперь — степени, звания и заслуги. Не все из собравшихся привыкли работать со словом, кто-нибудь порой сверкнет затертой метафорой, открывая ее для себя впервые, но язык здесь играет только вспомогательную роль, он — инструмент, а не цель. И все-таки Евгений Исаев пишет такие распахнутые, печальные и веские стихи, что после них затихает всякое другое слово. А воспоминания учительницы русского языка и литературы Евгении Яковлевны Дубновой — фрагментарные, но кованые, яркие, написанные с характером и беспощадностью. Отправляясь в свои странствия обратно, кто-то остается немногословен и сух, кто-то, подобно Илье Боброву или Татьяне Бархиной, пускается в упоительные подробности. Эту тетрадь отличает беспощадность людей и к себе, и к минувшему, но ни ирония, ни строгая оценка не отменяют тоски.
Ее можно расслышать даже в завершающей книгу статье М.А. Реформатской “Алферовская гимназия”. Это научно-историческое исследование написано с опорой на материалы, хранящиеся в семье самой Марии Александровны. Женская Алферовская гимназия просуществовала до 1919 года, когда ее руководителей и устроителей, супругов Алферовых, расстреляли на Лубянке, обоих. Она давала знания в объеме мужских гимназий, а со своими трудными вопросами, как “Можно ли жить без веры в бога?”, алферовки, и знатные, и те, о происхождении которых никто ничего не знал, шли прямо к директору. Алферовки, девочки в синих беретах, появляются уже в самом конце книги, а в 31-й школе потом и теней этих алферовок не было, были переполненные только мальчиками классы, пока в 1953 году обучение не стало совместным. Языком общения в школе был… мат. Он служил сигналом, чужого от своего отличали на слух. Слабый характером учитель бывал обречен; не найдется почти ни одного очерка, где бы автор не вспоминал об изощренных, методичных издевательствах, о разнообразных способах срыва уроков и о жертвах, которые покидали класс, покидали школу или просто стояли, съежившись, ожидая удара, у доски спиной к классу…
Внутренняя структура этой книги очень сложна, она состоит из множества очерков, написанных разными авторами, стихотворений, маленьких циклов, а завершается уже упомянутой статьей о женской Алферовской гимназии, которая впоследствии стала 31-й школой. И каждый из тех, кто вспоминает, сам становится героем в записках своего одноклассника, есть сквозные персонажи: учителя, которых мучили, и учителя, которых уважали, основатели гимназии, Александра Самсоновна и Александр Данилович — девочки-алферовки ласково звали их “Шурками” за глаза.
На подобную полифонию может порой отважиться одинокий художник, чья опора и ответственность — в его собственном воображении. Но на такое редко бывают способны бывшие одноклассники, разбросанные, разъединенные, каждый со своим прошлым. Редко когда они собираются и вдруг говорят все вместе, друг другу, а потом бережно и внимательно издают книгу, которая из тетради, гуляющей по классу, превращается в художественный факт, в самостоятельное существо, в произведение памяти и любви.
Странно, но она не оставляет после себя горечи.
Бывает так, что мемуары, письма, свидетельства заставляют испытывать стыд за собственную тихую и длительную юность. Есть неприятное чувство, что автору, незаметно даже для него самого, этого и хотелось. Он точно упрекает тебя за твое благополучие, и за то, что ты из другого времени, и за возможность отложить, закрыть, захлопнуть то, что он пережил и на чем он очень настаивает. Ведь ничего другого нет.
Ничего подобного, говорит тетрадь воспоминаний хором в несколько десятков голосов.
Дети должны быть детьми, каждый год в школе проходит выпускной, баранки и ириски на переменах перестали давать в 1947 году, когда жизнь стала потихоньку налаживаться, и во всем этом есть великая правда. Сегодня не равно завтрашнему дню, но чтобы связать их, нужны эти записки — послание в прошлое, телеграфный бросок обратно, попытка рассказать одну-единственную историю, которая никак не закончится.
LiveInternetLiveInternet
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Интересы
—Постоянные читатели
—Статистика
Книга «Моя Плющиха» и рецензия на нее
Сообщение Lunteg на ЖЖ: http://lunteg.livejournal.com/161598.html#cutid1
Когда на уроке литературы становилось совсем невыносимо скучно, я пялилась в окно. Из окна была видна беломраморная лысина вождя и три грации: лысину полировали дожди: это был двор мастерской скульптора с фамилией, которую я все время забывала.
Сегодня я разговаривала с сыном этого скульптора. Только вот про Ильича спросить постеснялась, стоит или уже убрали. И про граций тоже.
Возвращаясь с собрания «Моей Плющихи», я изнемогаю от умиления. Точных слов мне все равно не найти: дорогого стоит послушать человеческую речь. Спасибо вам, послевоенные ребята.
«Оказывается, важно было совсем не это.
Не работа в НИИ, не поездка за границу, не диплом, не медаль и не звание, не переход из одного отдела в другой и не дача. Вернее, и это тоже было важно. Ровно так же, как удовольствие проехаться на колбасе, или три часа пути на серпуховской электричке до Мелихова, или то, что школьникам выдавали каждый день по ириске и баранке. И от этого стать школьником хотелось нестерпимо. Школа была в 7-м Ростовском переулке, на Плющихе, по улице тогда еще ходил трамвай, и тополь рос, и продавали керосин. И запах керосина — это тоже очень важно, до тех пор пока не дали газ и спустя много лет после того, как сама керосинная лавка исчезла.
Они теперь так много всего видели. Они знают, что говорят.
Ее можно расслышать даже в завершающей книгу статье М.А. Реформатской «Алферовская гимназия». Это научно-историческое исследование написано с опорой на материалы, хранящиеся в семье самой Марии Александровны. Женская Алферовская гимназия просуществовала до 1919 года, когда ее руководителей и устроителей, супругов Алферовых, расстреляли на Лубянке, обоих. Она давала знания в объеме мужских гимназий, а со своими трудными вопросами, как «Можно ли жить без веры в бога?», алферовки, и знатные, и те, о происхождении которых никто ничего не знал, шли прямо к директору. Алферовки, девочки в синих беретах, появляются уже в самом конце книги, а в 31-й школе потом и теней этих алферовок не было, были переполненные только мальчиками классы, пока в 1953 году обучение не стало совместным. Языком общения в школе был. мат. Он служил сигналом, чужого от своего отличали на слух. Слабый характером учитель бывал обречен; не найдется почти ни одного очерка, где бы автор не вспоминал об изощренных, методичных издевательствах, о разнообразных способах срыва уроков и о жертвах, которые покидали класс, покидали школу или просто стояли, съежившись, ожидая удара, у доски спиной к классу.
Странно, но она не оставляет после себя горечи.
Бывает так, что мемуары, письма, свидетельства заставляют испытывать стыд за собственную тихую и длительную юность. Есть неприятное чувство, что автору, незаметно даже для него самого, этого и хотелось. Он точно упрекает тебя за твое благополучие, и за то, что ты из другого времени, и за возможность отложить, закрыть, захлопнуть то, что он пережил и на чем он очень настаивает. Ведь ничего другого нет.
Ничего подобного, говорит тетрадь воспоминаний хором в несколько десятков голосов.
Дети должны быть детьми, каждый год в школе проходит выпускной, баранки и ириски на переменах перестали давать в 1947 году, когда жизнь стала потихоньку налаживаться, и во всем этом есть великая правда. Сегодня не равно завтрашнему дню, но чтобы связать их, нужны эти записки — послание в прошлое, телеграфный бросок обратно, попытка рассказать одну-единственную историю, которая никак не закончится». (Яна Мамбетова, «Знамя», 2009, № 9)
Плющиха два история имена воспоминания впечатления
1. НАД ТИХОЮ ПЛЮЩИХОЙ.
Мне почему-то представляется, что именно такие книги и должны служить тому, что казенно называется «патриотическим воспитанием». Ни пропаганда, ни лозунги, ни уверения в успехах, ни проповеди с амвона не способны разбудить в человеке человека, который будет по-настоящему любить тот клочок земли, где прошла его жизнь или значительная ее часть. Это может быть и деревня, и маленький райцентр, и губернский город — но может и должен быть кусочек московского или петербургского мира, с которым тебя связали жизненные обстоятельства. Увы, этого не понимают ни пропагандисты, ни официальные «градоведы». И потому по-настоящему учатся видеть свою родину те, кто стоит в стороне от этого официоза.
Группа же уроженцев Плющихи и окрестных переулков также издала вторую книгу. Первая называлась «Наша Плющиха: Тетрадь воспоминаний» и вышла в свет в 2008 г. тиражом в 300 экземпляров, даже в РГБ есть только один ее экземпляр, подаренный авторами. Первый сборник был любопытен, но не очень хорошо продуман, отдельные существенные факты и эпизоды соединялись с довольно проходными свидетельствами. Но «Плющиха два» принесла немало радостных переживаний, и не только потому, что я тоже мог бы кое-что рассказать об улице, рядом с которой провел все детство и юность, но и потому, что книга вместе с воспоминаниями будит фантазию.
Возьмем, например, раздел, посвященный плющихинским трамваям. Множества их, описанного И. Сафоновым, я не помню, но вот 31-й маршрут — как сейчас, поскольку ездил на нем и на Фили кататься на лыжах, и на рынки (то Дорогомиловский, то Усачевский) за картошкой. Но, может быть, особенно ясно потому, что он попал в стихи Б. Окуджавы:
Минувшее тревожно забывая,
на долголетье втайне уповая,
все медленней живем, все тяжелей.
Но песня тридцать первого трамвая
с конечной остановкой у Филей
звучит в ушах, от нас не отставая.
Дотошный трамваевед задумается: тот ли это тридцать первый, что ходил по Плющихе? Московский справочник 1936 г. говорит, что этот маршрут, действительно беря начало у Филей, поднимался от Бородинского моста по Смоленской улице до одноименной площади, откуда поворачивал налево и по Садовому кольцу доходил до Курского вокзала. У Сафонова — «Конечная станция или, как тогда говорили, «кольцо» 31-го было на «Девичке» за стадионом «Красная Роза», а противоположное окончание — у входа в Филевский парк» (с. 370—371). Впрочем, сайт «Московский трамвай» этого не подтверждает, такого варианта маршрута в нем не значится вообще. На моей же памяти кольцо было вовсе не на Девичке, а возле сквера на ул. 10-летия Октября, то есть трамвай шел мимо Академии Фрунзе, сворачивал на ул. Льва Толстого, а оттуда по Малой Пироговской и Усачевке (ср. в том же стихотворении Окуджавы: «Ильинку с Божедомкою, конечно, // не в наших нравах предавать поспешно, // и Усачевку, и Охотный ряд. ») двигался к Лужникам. По данным того же сайта, так было в 1957—1962 гг. И если память меня не обманывает, то как раз только к этому временному промежутку могли относиться строчки Окуджавы: «.на Усачевке, возле остановки, // вдруг Лермонтов возник передо мной»: до войны трамвая на Усачевке не было, а после снятия 31-го маршрута не стало вовсе никаких остановок.
Таким образом, перед нами возникает еще один московский локус Окуджавы, где немалую роль играют Фили (ср. в песне памяти В. Высоцкого: «Ведь мы воспели королей // от Таганки до Филей») и маршруты вокруг Плющихи (ну, например: «В больничное гляну окно, а там, за окном, — Пироговка»), а своеобразным путеводителем по нему служит московский трамвай, которому Окуджава, словно предчувствуя скорое его исчезновение, посвятил специальную песенку в 1962 г., когда трамвайные рельсы все активнее и активнее снимали, по крайней мере в центре города.
Так что не стоит к «Плющихе два» относиться как к безупречному источнику. Мы уже видели, что с 31-м трамваем там напутано. Неверны и другие описания. Например, такое: «Помню короткий 30-й маршрут: один его конец был у Новодевичьего монастыря, другой упирался в Киевский вокзал» (с. 370). На деле же он шел от Филей до Киевского вокзала. Маршруты 28, 29, 47 и Б вовсе не появлялись «откуда-то через Крымский мост» (с. 371): два первых и Б двигались по Плющихе от Новодевичьего монастыря, а 47-й на нее и вообще не заходил: он действительно шел через Крымский мост, но по Пироговке устремлялся к тому же Новодевичьему. И только 42-й трамвай, останавливавшийся на Плющихе, выбирался через Крымский мост и Шаболовку к Большой Калужской, нынешнему Ленинскому проспекту. Помню, как меня совсем еще маленьким возили во 2-ю Градскую больницу (она теперь стала частью 1-й Градской) к подругам моей бабушки: она медицинские курсы не закончила, а они стали врачами.
Небезупречна и «Поэтическая антология Плющихи» (включена в обе книги), принцип которой составитель определил так: «. в стихотворении непременно фигурирует слово «Плющиха» или описана прилегающая к Плющихе местность» (с. 390). Хорошо, что в ней есть стихи безвестных поэтов, что включили стихи Фета, Эренбурга, Липкина, Винокурова, Ваншенкина. Но, честно сказать, изумляет отсутствие в антологии фрагментов из «Первого свидания» Андрея Белого с описанием того, как
Неопалимов переулок
Пургой перловою кипит,
И Богоматерь в переулок
Слезой задумчивой глядит.
И даже активно представленный Ходасевич заслуживает явно большего: не только с Плющихой, но и с 7-м Ростовским переулком, столь дорогим составителям книги, связаны знаменитые «Эпизод» и «Соррентинские фотографии». Есть у Бунина стихотворение «На Плющихе». И вышеназванные стихи Б. Окуджавы также могли бы войти в сборник.
Но, в конце концов, книга и так дает очень многое не только уроженцам и патриотам того места, которому посвящена, но, как кажется, она может пробудить сходные чувства и у тех, кто родился на Сретенке или на Благуше, в Останкине или на Ордынке. Поэтому и стоит здесь привести почти предсмертное четверостишие поэта, о котором в моей рецензии уже много сказано:
Я люблю! Да, люблю!
Без любви я совсем одинок.
Я отверженных вдоволь встречал,
я встречал победителей.
Но люблю не столицу,
а Пески, Таганку, Щипок,
и люблю не народ,
а отдельных его представителей.
2. ОБМАН ПОТРЕБИТЕЛЯ
Увы, мои умозаключения оказались неверными. Сверив содержание двух книг, я должен был прийти к выводу, что мне вместо новой или по крайней мере значительно дополненной книги всучили практически ту же самую. Разница — в напечатанной как приложение оставшейся в рукописи статье «Будущее Балканского полуострова» (в примечаниях обозначено, что она была опубликована Э.С. Даниелян в ереванских «Брюсовских чтениях» 1996 г., тогда как на самом деле — 2002 г.) и в стихотворении «К Варшаве» («Ужели мало жертв обильных. »), опубликованном при жизни, но не входившим в прижизненные сборники поэта.
А как относительно предисловия и примечаний? Они отредактированы, и, по большей части, к пользе для автора и для читателей, но нового материала там совсем немного, по преимуществу он взят из уже опубликованных источников. В предисловии стоит обратить внимание на цитаты из писем Троцкого к Брюсову, являющиеся, кажется, впервые. В примечаниях нет и того, они почти дословно перепечатаны. То есть для специалиста, обязанного пристально следить за всякой новой публикацией, книга все-таки является улучшением первого издания. Но для обычного читателя (а полторы тысячи экземпляров сейчас — тираж большой), когда-то купившего «Мировое состязание», она практически бесполезна.
Как бы то ни было, составитель сделал свое дело. Но понять издательство, фактически выдающее слегка переработанное и дополненное второе издание за оригинальную версию, «первую публикацию», — невозможно.
3. ЕЩЕ РАЗ О КОММЕНТАРИЯХ
Нельзя не отметить, что засохший было одно время имлийский ежегодник «Контекст», сохранивший на обложке подзаголовок «Литературно-теоретические исследования», а на титульном листе сменивший его на «Ежегодник истории и теории литературы», стал в последние годы значительно живее и интереснее. Конечно, ежегодником его можно назвать лишь условно (как заявлено в предисловии, нынешний выпуск за 2013 г. выходит после четырехлетнего перерыва), но изменения нельзя не приветствовать. Конечно, как и в любом непростом деле — а трудно представить себе, чтобы в год разгрома РАН все было так просто, — есть и промахи. Так, письма Андрея Белого к матери, подготовленные к печати С.Д. Ворониным, уже появились в отдельном издании, причем в гораздо большем, чем здесь, объеме. Но и подборка статей памяти Ал.В. Михайлова, и историко-литературные работы, и большая статья В.Н. Терехиной и Н.И. Шубниковой-Гусевой о некоторых аспектах текстологии Игоря-Северянина — чрезвычайно интересны.
Интересен и раздел, озаглавленный «De visu», куда, помимо материала, о котором мы поговорим далее, и уже названных писем Белого, вошли большая подборка материалов, связанных с отношениями В.В. Розанова и его младшего друга В.Р. Ховина, и устные воспоминания Е.А. Миллиор о бакинской жизни Вяч. Иванова. Но наше внимание привлек большой, 85-страничный материал: «»Носитель Пушкинских преданий»: переписка великого князя Константина Константиновича с академиком Ф.Е. Коршем 1900—1915 гг.» (публикация Т.А. Лобашковой). Не то чтобы он был так уж интересен. Как и большая часть переписки членов императорского дома, публикуемая в значительной степени определяется нормами эпистолярного этикета. Живая и остроумная мысль Корша обрастает такими зарослями учтивости и почтительности, что временами через нее трудно бывает пробиться. Письма же самого К.Р. вполне соответствуют его облику симпатичного и образованного, особенно на фоне родственников, человека, добросовестного и прилежного, но, к сожалению, лишенного большого литературного таланта.
Это не значит, что письма не должны быть напечатаны. Конечно, должны. Но вот подавать их, как кажется, следует соответственно содержанию и — возможно, даже в большей степени — соответственно тому изданию, где они печатаются.
Сначала о содержании. Прежде всего, видимо, комментатору следует отрешаться от робости, которую внушают титулы и звания корреспондентов. Они ведь предстают перед читателями не как великий князь и академик, а как писатель и ученый не без литераторских наклонностей. И говорить о них нужно соответственно. Совсем не обязательно перепечатывать стихи К.Р., вошедшие в его сборники, да еще снабжать совершенно однотипными примечаниями: «Стихотворение «Зима» написано великим князем Константином Константиновичем в Павловске 18 марта 1906 (Стихотворения К.Р. 1879—1912. СПб., 1913. Т. 1. С. 189—190)», — достаточно указать, где они напечатаны. Гораздо продуктивнее было бы это место заполнить какими-либо другими письмами, не попавшими в нынешнюю публикацию (всего их, как сообщает комментатор, шестьдесят два, а опубликовано только тридцать девять).
Не следует, конечно, преуменьшать заслуг корреспондентов, но и преувеличивать — тоже. Так, во вступительной статье читаем: «…именно Корш предложил образец исследования с целью расшифровки спорного авторства окончания пушкинской поэмы «Русалка»», — и так далее (с. 211). Ну, во-первых, не поэмы, а пьесы (а в скобках заметим, что вопросы спорного авторства изучает вовсе не литературная эвристика, как то утверждается на той же странице). А во-вторых, работа Корша — самая оглушительная из его исследовательских неудач, поскольку он принял дилетантскую поделку за подлинный пушкинский текст, поставив тем самым под сомнение возможность определения авторства по языку и стилю. Русскому литературоведению много лет пришлось заглаживать глубокую рану, нанесенную этой по-своему виртуозной статьей.
Вряд ли стоит так уж высоко оценивать членство Корша в партии октябристов. И уж совсем странно встретить единочувствие в представлениях о современной авторам литературе. Как хорошо известно, и К.Р., и Корш были далеки от новаторских поисков современных писателей. Первый, используя и свой авторитет, и служебное положение, всячески препятствовал какому-либо одобрению новой литературы. Вот и здесь читаем: «. не знаете ли вы, правда ли, что Леониду Андрееву за «Жизнь человека» в Москве присуждена Грибоедовская премия и что в этом присуждении принимал участие наш почтенный сочлен А.Н. Веселовский. Очень не хочется верить этому. Мало ли на какую чушь находятся любители и поклонники. » (с. 247). Выразительная цитата, не правда ли? Настораживает, правда, что во вступительной статье это мнение почему-то приписано Коршу (см. с. 217), но, возможно, это и не так важно. Понятно, что в отношении современной литературы корреспонденты оказывались единомышленниками. Но нужно ли их за это так уж хвалить?
Но все же при всех недостатках в этом отношении гораздо более существенным представляется несоответствие типа публикации характеру издания. «Контекст» выпущен академическим институтом тиражом в 500 экземпляров, то есть рассчитан на специалистов-филологов. А им как-то оскорбительно поясняют, что такое гекзаметр (практически переписав статью из «Большого энциклопедического словаря»), Плеяда, веризм, моление о чаше и т.п. При этом комментатор даже не задумывается о смысле. Вот как объясняется, например, слово «триметр»: «В античной метрике стихотворный размер, состоящий из трех диподий» (с. 286). Тому, кто знает значение слова «триметр», такой комментарий не нужен вообще. А тому, кто не знает, непонятное объяснено через непонятное, потому что «диподия» не менее загадочна, чем поясняемое слово. Автор «Поэтического словаря» А.П. Квятковский, откуда комментатор на этот раз уже дословно заимствовал толкование, слово «диподий» выделил курсивом, отсылая к другой статье. Здесь же ничего подобного нет.
Классически составляет автор и примечания о реальных лицах. Вот Корш пишет: «Я, по крайней мере, готов повторить за Альфредом Мюссэ: «Oui, la haine est impie»» (с. 236). Из комментария мы узнаем даты жизни Мюссе, что он был французским писателем и много других подробностей его жизни, описанных на 8 строках петитом. Право, читатели и так знают, кто такой А. де Мюссе. А вот об источнике цитаты следовало бы сказать — но нет. Между тем элементарный поиск в Интернете примерно за три минуты его обнаруживает — это стихотворение «Октябрьская ночь».
Или в справке о Н.А. Котляревском мы находим немало разнообразных сведений, кроме самого важного — почему он просит у К.Р. разрешения на постановку «Мессинской невесты» в его переводе в Михайловском театре. Ответ на этот вопрос отыскивается также очень легко. В биографиях Котляревского общее место — фраза: «Состоит начальником репертуара русской драмы Императорских театров». Такого рода комментарии, тщательно ограничивающиеся общеизвестным и избегающие поиска, называются: «А.С. Пушкин — великий русский поэт».
Понятно, что при подобном подходе существенные вещи, нуждающиеся в пояснении, оказываются пропущены даже как-то демонстративно. Скажем, на с. 236 комментируется Тизифона, а рядом стоящий Мом — нет, хотя вряд ли имя греческого бога насмешки известно более, чем имя богини кровной мести. Или, скажем, публикатор не комментирует постоянные цитаты в письмах Корша из Пушкина, хотя они важны: автор писем тем самым убеждает К.Р., что тот является прямым последователем Пушкина в современной поэзии.
Впрочем, с Пушкиным вообще беда. Он, оказывается, написал не только: «Пади! пади! раздался крик», но еще и: «Падите прочь! какое дело // Поэту мирному до вас?»
Одним словом, «авторская редакция» представления и комментариев к интересной публикации оказалась обманчивой. Уж лучше бы с ней поработали редактор и корректор (который в выходных данных значится), чем никто.
[1] Плющиха два: История, имена, воспоминания, впечатления. М.: Близнецы, 2013. 432 с. 500 экз.
[2] См.: Топоров В.Н. К понятию литературного урочища. I. Жизнь и поэзия (Девичье поле); II. Аптекарский остров // Литературный процесс и проблемы литературной культуры: Материалы для обсуждения. Таллин, 1988.
[3] См.: Арбатский архив: Ист.-краевед. альм. / Сост. В.А. Бессонов; гл. ред. С.О. Шмидт. Вып. 1. М.: Тверская 13, 1997. 606 с.; Вып. 2. М.: Наука, 2009. 926 с.
[4] Брюсов В. В эту минуту истории: Политические комментарии 1902—1924 / Сост., вступ. ст., подгот. текста и примеч. доктора политических наук В.Э. Молодякова. М., 2013. 312 с. 1500 экз.
[5] Брюсов В. Мировое состязание: Политические комментарии 1902—1924 / Сост., вступ. ст., подгот. текста и примеч. В.Э. Молодякова. М., 2003.